зарезать

понял, где прячется правда, её не найти без огня. кто-то оставит цветы на могиле твоей альбом: молодые ветра, 2001. от: 7б, некрещённая луна вырезка шестая от камеры пыток — Наколдуй мне снов, — несмело попросил Древний. И спрятался. Интуитивно, ненароком. Забился в блестящий угол башни мага, разрезав пространство заточками-костями и бумажкой вместо кожи. Он – дурацкая мертвечина. И о большем месиве просить не смел. Только немного грёз. Немного грёз... Солнечный заинтересованно выглянул из-под своих комнатных завалов. Выскочил, как чёрт из табакерки. Повис на спинке стула, поискал глазами таинственную, чуть-чуть параноидальную сущность, перебрался поближе, почти вплотную. Раскручивая в руке сувенирное оружие, он разил привкусом лимонной вербены и разглядывал Древнего. Снова. Снова и снова. Ему нравилось смотреть на белые тени. Солнечный поинтересовался: — Зачем они тебе? Сны. Колдовские сны. — Нужно иногда возвращаться домой. Домой, в мир иной, в мир иной... Он мог бы обратиться к Алле. Алая была превосходной прядильщицей путаниц, лучше, чем паучиха в предбаннике или подполе. Но доверять ей – самоубийство. Солнечный это знал, поэтому не швырнул Древнего в её комнату. Только залаял, хищно смеясь: — Ты ни капли не наивный. Знаешь, к кому лезть с такими просьбами. — Она злая. — Тихо, — Солнечный ликующе посветлел, показывая клыки. — Ты можешь обидеть Аллу, но можешь не успеть перед ней извиниться. Умертвит. Не говори о ней так. Что ж. И как тебя угораздило лишиться сновидений? Древнему стало нехорошо. Он ухватился за раскрашенную батарею, чтобы не упасть, и заметил: — Когда ты долго беседуешь с Великим, то в тебе появляется что-то животное. Что-то от зверя. — Я всегда был подобием собаки, — парировал Солнечный. Лёг на стол, будто на жертвенник, принялся талантливо запугивать: — В детстве меня частенько рубил отец. Всякими штуковинами для разделки мяса. Иногда собственными пальцами. А потом подставлял мне миску для крови, чтобы не пачкать палас. Кровь в неё не капала – она туда сливалась. Можешь себе представить, Древний? — Не могу, если честно. У меня такого не было. — Это славно, — искренне сказал Солнечный. Он махнул ладонью. Древний, стоявший в нескольких метрах, случайно зажмурился. Услышал хохот. Расслабился: сегодня без ожогов. Даже в забинтованных локтях Солнечного продолжал кипеть страшный огонь, который он любил. Каждый, кто впервые получал по лицу, его чувствовал и сразу понимал – не показалось. Костёр легко услышать. — Ладно. Пожелаю тебе сегодня добрых ловцов снов. Не бойся засыпать. Древний улыбнулся, и на небе что-то зашевелилось, звякнуло, как застёжки. Это ангелы так любили его ветхую радость. Древний миролюбиво глянул на потолок, сплошь укрытый шалями, полосками от мелков и фломастеров, липучками от отпавших звёзд. — Не начинай молиться. — Не стану, — смутился Древний. — И я тебе благодарен. — Брось, — скрывая гордость, ответил Солнечный. — Иди. Мне надо почитать. — Кого? — удивился он. — Боже, — нетерпеливо вздохнул Солнечный. Древний скороспело закивал. Почитать богов – это святейшее благодеяние... — Книжку. К-н-и-ж-к-у, — махом сбили его сакральное восхищение. — Вишневский притащил. «У моей леди отлетела голова». Надеюсь, это любовный роман с трагедией в конце. — О, — сильнее оробел Древний. Ну, хоть не зловещие заклинания. — Не мешаю. Он тихо вышел за дверь. Постоял. Всё ещё дышал? Да, дышал. Древний коснулся грудины, затем потрогал вены: кровь, не прибитая к телу, продолжала циркулировать. Чудотворное спокойствие. — Посторонись, — заорал позади Достоевский. — Неудачная стрижка! А-а-а! Или нет. Древний вжался в стену. Заметил, что череп бегущего Достоевского весь в красной слякоти: сетка ссадин от бритвы густо сочилась. Волосы ссыпались в следы от ног. Жуть. Необходимо отыскать перекись, швабру и веник, а ещё купон в подвальную парикмахерскую. Древний побледнел, но не рванул за расползающимися пятнами. Ему не терпелось зарыться в одеяло. Заметив знакомые обломки мыла, он нахмурился и пошёл в свою комнату. Кровища. Всё в ней, даже иконка, висящая на самом верху. Достоевский невольно постарался любую мелочь превратить в рубин. Чудовищный клубок пряжи, с которым обычно играла Сайци, не катался – настолько был мокрым и тяжёлым. — Господи, — бесшумно пожаловался Древний. Его обитель называли камерой пыток. В шутку. Здесь был порядок – такая чистота, что Вишневского, обученного стерильности, порой тошнило. Воск свечей регулярно сдирался, пыль боялась плодиться, карандаши и ластики лежали в ряд. Чайным наборам было уготовано идеальное место в тумбе: ни холодно, ни жарко. Эскизы заляпаны. Подарочная бутыль Солнечного (вода, январь, зáговор) была закрыта, но из неё тянуло сладким снегом. Пахло крошкой мяты. Только красные блики, вылетевшие из свежевыбритого черепа Достоевского, сбивали настрой. Древний поёжился и зашёл в душевую комнатушку. Тут экономия – во всём. Банки покрепче защёлкивались и переворачивались крышкой вниз, чтобы остатки шампуня или бальзама заранее стекали и легче выдавливались. Свет застревал в жалюзи. Не мешался. Тени гостеприимно укрывали углы. Ни одного зеркальца или его осколка. Едкие порошки, как волки-пестициды, кружились в воздухе. Вода всегда была немного тёплой. Древний уже методично смывал кровь, оставленную везде, где можно и нельзя. Увековеченные веки — закрыты. Так удобнее. Злоба сегодня не появлялась. В Древнем были сострадание и добродетель. Он мог увидеть раненого, истекающего волшебными мозгами зверька, лежащего в щели между двух нагретых половиц. Мог ему помочь. Хотел избавить мученика от бесконечных хрипов. Древний сделает всё, чтобы зверь не выжил. И хоть он страшно боялся Вишневского, но всё равно относил ему плоть. Потом крыса или домовой отправлялись на иллюзорное съедение Солнечному, если в трупе оставался хоть грамм души. Самую малость жестокое решение. — Прости, — это Достоевский. Вернулся, чтобы покаяться. Он едва заметно шатался и прикладывал к голове полотенце. — Задумался и порезался. У тебя кран с холодной водой заел, а в кипятке чесать порезы как-то больно. — Почему не у себя? — Там мыши. — Понятно, — Древний надавил тряпкой на плитку. — От бритвы, которую ты редко моешь, зараза разрастётся быстрее, чем от знакомых мышек. — Не начинай. — Буду, — тихо, но сурово нажал Древний. — Никто не помешает тебе умереть, если ты продолжишь всюду брызгаться эритроцитами из своей головы. — Не в обиду, но звучишь как Вишневский. Неприятно кольнуло. Они – противоположности. Древний берёг внутренности. Вишневский равнодушно их выпускал, запросто рассказывал о разрезе ценного ингредиента – мозга; с ним говорили мёртвые тела, с ним контактировали неупокоенные призраки, у него было превосходное знание анатомии. Он вскроет и пойдёт пить лекарства. Древний всерьёз думал: «Как остальные не боялись?» — Тебя надо опасаться, — догадливо пояснил Достоевский, подал резинку. — Мы этого не делаем, а по-хорошему надо. Древний перевязал волосы. Чёрные, длинные и ломкие, они сухо хлестали по плечам из-за открытой форточки. Сквозняк гудел. — Я принёс мыло, — опомнился Достоевский, вытащил треснувший прямоугольник. — Твоё использовал. Ещё раз прости. Древний перекинул подарок из одной руки в другую. Пригляделся. Кусок был слеплен из нескольких обмылков и источал славный запах бронзы. Старьё. Древний задумчиво протянул: — Есть ли у вас что-то целое, не успевшее вылинять, без плесени, ржавчины и царапин? Достоевский задумался на мгновение. Честно ответил: — Нет. Древний облокотился на стену, наклонился к пустующему крючку для полотенец и пощекотал им шею. Медлительно попросил: — Оставь меня одного. Пожалуйста. — Ты выглядишь так, словно хочешь сказать мне что-то. — Хочу. Позже. Мне нужен кофе. Чиркнув кулаком по рту, чтобы скрыть зевок, Достоевский вспомнил: — Там Алла. Сейчас эта демоница поест, и можешь идти. — Благодарю. Дверь прикрылась. Щёлканье сломанного крана почему-то успокаивало. Древний наблюдал за каплями и медитировал, напевая незаурядную колыбельную. Он боялся. Двоих: Вишневского и самого себя. В детстве он жил на чердаке. Тепличное место – игрушки, набитые сухой травой, крестики-нолики, спрятанные под ковриком, Евангелие от Луки. Чердак отрезали от внешнего мира, а хворающий Древний не понимал, что рос заложником. У него были друзья. Правда были – и правда не были. Мама их не видела, папа не мог догнать. Сам Древний обращался в тень. В отражение, которое не успевало. Если поставить рядом два телевизора, один из которых неизвестно почему отстаёт, то это будет он. Реликт, заставляющий сходить с ума и оттого этот разум выпускающий. Древний не существовал целиком. А Вишневский, язва с жуткой болезнью в глазах и прелестной бойней в горле, был целым. Он не верил в это – он знал. С ним в приют-мышеловку попали шприцы, блистеры, вата и катетеры. Он мог расчертить кожу зрачками, чтобы удачно поставить укол. Безупречно определял, из какого органа вытекает кровь. Давил интеллектом. Древний перевёл взгляд к потолку. Там он искал ангелов, но видел чьи-то свисающие бесконечные руки и чёрную материю. Безвредное безумство. Мерзость. Вишневский первый сказал, что у Древнего не всё в порядке с головой. Он был таким, черт возьми, искренне равнодушным, когда догадался. Таким... опасным. На потолке возились лица, как с иконок: вытянутые, непропорциональные, чуть искажённые. Наблюдающие. Они никогда не моргали. «Как часто вы ощущаете утреннее солнцестояние под песни давно забытой юности?» — шептали языки, стукающиеся по призрачным зубам. У Древнего уже повылезали волосы от их речей. У него скакало давление, а кожа превращалась в бумажку для кровохарканья. В детстве он верил, что это ангелы. В приюте-мышеловке понял, что они – зло. Его ангелы были выше. На лоб капнуло. Древний не шелохнулся. Неспешно вдохнул: если они уже могут добраться, значит, скоро наступит то самое время в том самом месте? — Спишь? — спросили спокойно. Древнего парализовало. Он повернулся так, что шея грубо скрипнула, и увидел Вишневского. Тот остро о чём-то мыслил. Он явно только-только проснулся, но досыпал на ходу исключительно из уважения к своим синякам под глазами. Вишневский мрачно держался за дверную ручку, избегая красную слякоть от Достоевского. — Я не режусь. — Я понял, — кивнул Вишневский. — Кровь летела сверху. Точно не из запястий. Он нарочно запугивал превосходной осведомлённостью. Затем устало скрестил руки и чуть-чуть виновато – что? – спросил: — Ты меня ненавидишь? — Что? — озвучил Древний своё недоумение. — Шарахаешься. Избегаешь, — перечислял Вишневский. — Так ненавидишь? — Нет. — Нет, — повторил он, темнея. — Кого видишь на потолке? — Не смотри туда, — выпалил Древний. Вишневский молниеносно и кинжально впился в осыпающуюся штукатурку. Вдруг побледнел, застыл. Неверяще произнёс: — Имя. Древний озадаченно, но трусливо поднял голову. Несмело прочёл: — Саша? Четыре буквы были выцарапаны бритвой, из них тихонько сочилась порыжевшая вода. Вишневский бродил взглядом от края до края, безмолвно повторяя имя. Его знобило. — Кто это написал? Ты? — Нет, — Древний съёжился. Рыкнув, Вишневский схватил его за футболку, рванул на себя и вытащил в затопленный жарой коридор. Лучи ослепительными верёвками висели в воздухе. Кто-то оставил кружку кофе на подоконнике. Древний шёл почти что на поводке и не смел сопротивляться. Собирал пыль, шаркая щекой по стене – плохой урожай для микрофлоры кишечника. Вишневский вёл их решительно – наверх. Завёл в прозекторскую, в свою комнату. Здесь будто шёл дождь. Пол был мокрым. — Смотри, — он раскрыл скрипучую дверцу тумбы. Приказал. — Читай. — Саша. Всё дерево о Саше. Вся шпаклёвка, вся комната и весь дом. Имя накладывалось на имя, но суть не менялась. — Кто это пишет? — допытывался Вишневский. — Я не знаю, — едва не выл Древний. Из-за протекающей крыши в прозекторской похолодало. Вишневский метался по воде, показывая зеркало в царапинах, плинтус, кружку, что раскололась от четырёх больших букв. Он лихорадил. Его веснушки горели ожогами, а волосы вились, стремясь разбежаться от ужасов, кипящих под скальпом. Древний не двигался. Только вполслуха заметил: — Ты почему-то не задаёшь правильный вопрос. Вишневский за секунду сбил его храбрость клацаньем: — Удиви меня. — Какая... — Древний запнулся. — Какая разница – кто пишет? Важнее ведь о ком. Вишневский остановился, стал с нажимом тереть глазные яблоки. Небрежно выкинул: — Я знаю – о ком. — Нет, не знаешь, — сказал Древний. Удивительно, но у него получилось вколоть в лицо Вишневского беспокойство – так сильно оно обледенело. Веснушки враз догорели, теперь они были как россыпь черёмухи. — Поясни. Древнему не нравилась власть над волнением Вишневского, но он всё равно пошёл издалека: — Что будет, если в ту самую полночь взглянуть на полную луну? — Понятия не имею. Не смотрел. — Увидишь две, — как можно нейтральнее отозвался Древний. Почесал лоб: шелушится. — Невозможно их не спутать. Наша? Или та, что принадлежит привидениям? Где какая? С именем так же. Ты не знаешь наверняка. Вишневский закатал рукава намокшей рубашки, схватился за голову. Слегка остыл, чтобы окаменеть. — Мне нужно подумать, — он неспешно закрыл полностью расписанную дверцу тумбы. — Иди. Древний облегчённо выполз из комнаты. В разуме грохотала свистопляска. Нужно поспать. Он вернулся к себе – и в себя. Лёг на кровать, прижался к пружине, что вырвалась из распоротого матраса. Иконы продолжали на него воззряться. Древний укрылся шершавым пледом. Звёзды наконец сошлись, и он уснул. Ему снились горы стен. Вылепленные из глины, подсушенные, лучезарно треснувшие. По ним водили глотками, из которых текла кровь. На них падал свет. А по коридорам бродила тишина. Она заглядывала за каждую дверь и подсматривала в любую скважину. На её пальцах висели деревянные прищепки. Она могла быть в доме и могла быть в доме. Иногда, редко-редко, когда её не ждали. Такая спокойная. Такая чистая. Древний спал не шибко крепко, но счастливо. Он услышал заклинание. Распахнул глаза, заметив тень. Рука сама схватилась за нож. Лезвие рассекло сновидение. Древний с хрустом подскочил, снова полоснул наугад. — Тише, — зашипел Достоевский. — Тише! Это я! Древний тяжело, израненно дышал. — Что ты делаешь? — Это всё Солнечный, — затараторил Достоевский, неловко сминающий лист бумаги. С него он читал заговор на пробуждение. — Ты долго не просыпался. Пришлось действовать. — Сколько? — Сутки. Уже новенькое утро. Древний выронил нож. Почувствовал чужую волю. Солнечный перестарался: он затопил дом своим сердцем. Все и всё дышали воздухом из его лёгких. Магия была даже в кукушкиных перьях, лежащих в коробкé из-под спичек. Древний закашлялся. — Я принёс тебе завтрак. — Съешь за меня. — Покурим? — ещё раз попытался Достоевский. — Оставь меня в покое. — Господи, — рявкнул Достоевский, — я же знаю, что ты не хочешь оставаться один. Зачем ты вечно прячешься? — Злишься на меня за то, что я злюсь на тебя? — цокнул Древний. — Иронично. — Я хочу дружить с тобой, ясно? — взъелся Достоевский. — Тебе приятно, когда тебя узнают тупо из ругани? Когда ты резко что-то выкрикнешь после недельного молчания? Сейчас ты берёшь этот ебейший завтрак, который я нашинковал, и мы идём курить к подоконнику. — Успокойся. Иду я, иду. — То-то же. Хорошо, что я доставучий. Древний потёр переносицу. Она шаталась. Дощатый пол энергично скрипел, когда по нему шагали. Недалеко, из комнаты в комнату, перепрыгнула собака – иссушённая голодом и светящаяся душа, чья природа была огнём. Древний поморщился. Ему не до неё. Совершенно. Достоевский разил гневом напополам с беспокойством. Наушники, обвитые вокруг его шеи, призывно болтались, но были выключены. По подоконнику скользнул подкухонный житель – гусеница. Древний осторожно её убрал, чтобы не раздавить. — Итак, — активизировался Достоевский. — Зачем ты попросил наколдовать себе сон? — Ты рассердишься. — Я уже, Древний. Уже. Зачем? — Хотел увидеть, где сейчас бродит Авель. Достоевский вписался лбом в окно и что-то промычал. Он терпеть не мог разговоры о вымышленных друзьях. Не верил. Он не верил! Человек, прячущийся от духов-мышек в чужой душевой кабинке, болтающийся по канатам, перекинутым из мира в мир, просто не хотел соглашаться с тёмной диковиной по имени Авель. — Просить Солнечного прибегнуть к чёрной магии ради пустышки – это достойно, — Достоевский озлобленно поджёг окурок, — безумно достойно. Древнему не было ни грустно, ни страшно, тогда почему он хотел плакать? — Авель сбежал из моей головы, — процедил он. — С частью моей головы. Так понятнее? — Ты совсем с ним поехал! Нет никакого Авеля! Ты чуть не умер во сне, а Солнечный едва не сдох наяву, и зачем? Потому что ты ищешь то, чего не существует. — Не кричи. — Сколько лет прошло?! Сколько нужно? Сколько... можно? Древний сгорбился, чтобы не смотреть на потолок. — Алла никого не убьёт, — продолжил Достоевский. — Солнечный никого не убьёт. Я никого не прикончу. Вишневский и Великий – тоже. Один ты носишься с ножами. Боже, да у тебя вся подушка ими напичкана. Я на неё рухнул и чуть не пробил висок. Бережёшь кровь, так ты говоришь? Но мы из-за тебя её пускаем. — Авель существует. Достоевский перекусил фильтр сигареты, осуждающе сверкнул гримасой ярости. Стряхнул пепел в старую кружку кофе. Выдавил: — Ты безнадёжен. Из-за этого мы обречены. — Как думаешь, почему духи с тобой разговаривают? — внезапно спросил Древний. — Почему нашёптывают правила игры? Каким образом заставляют тебя царапать на стенах послания? Обыскивают проплешины дома, чтобы узнать, куда подевалось твоё детство? — Я им нравлюсь. — Нравишься, — согласился он. — Им нравится то, что скрыто за ширмой. Сверхъестественное, как Великий, магическое, как Солнечный. И выдуманное. А ты как раз мой ещё один воображаемый друг. Достоевский заторможенно моргнул. Было ощущение, будто он купался во внутренних тканях, выискивая подвох. Утро легло на его гортань. Обвязалось, приобнимая в успокоении и трауре. Достоевский вечно кое-что узнавал. Жуткое, проливающее заколдованный сок из вен, обдирающее до нитки. А сейчас ему хотелось оторвать себе конечности. — Что? — наконец решился переспросить он. Древний перехватил окурок. Отпустил правду вместе с дымом: — Много лет назад я тебя выдумал, Достоевский. А потом ты сбежал.