зарезать

это — не я, это не я. я не стану вновь светлым и чистым, я знаю я знаю альбом: имярек, 2019. от: помни имя своё вырезка седьмая от с. солнечного Волшебство любило. Любило гнездиться на занавесках, покачиваясь в волнах ткани. Светить в глаза – и светить глазами. Объедаться останками существ, забивающими слив, отклеившиеся обои, крутящиеся ножки стульев, отодранный и разбросанный ворс ковра. Оно тряслось от восторга, когда могло забираться в хлеб с изюмом и орехами, чтобы твердеть и откалывать крошки зубов. Оно скапливалось в раковине. Буквально. Искра волшебства к крупице крови, натёкшей из разбитого рта. Больше всего волшебство любило подглядывать. Солнечный покрепче зажмурился. Он видел во сне реальность Древнего. Будь его воля, он бы разбросал уши и глаза по всем комнатам, но их сожрут быстрее, чем они рухнут на пол. — Я помню детство, — Достоевский сглотнул сигаретную затяжку в брюхо, которое болело. — Не помнишь, — Древний попытался улыбнуться. — В тебе четырнадцать зим. Три апреля, три марта и три мая. Осень. Ты иногда спишь слишком долго. Иногда… не существуешь. — А лето? Сколько во мне лет? Сколько мне на самом деле лет, Древний? — Не знаю. Ты слишком давно ушёл. — Я думал, что свихнулся, потому что забыл детство. А это ты его мне не придумал. — Достоевский чуть растерянно вскинул насквозь бритую голову. — И что делать? Они стояли перед окном, вдавив локти в подоконник. Две майки: протёртая до дыр и чистейшая. Солнце пролило на них лучи, сполна ослепив. Кожа была раздражена, в волосах жужжали мошки. Вера Достоевского превратилась не в богоподобную, а в простую, человеческую. Он знал, что Древний не лжёт. Его голос светил честностью. Пиротехнические хитрости всецело принадлежали другому, а Древний жёг одним откровением. — Ничего. — Как это – ничего? Древний пожал плечами. Острые и суховатые кости защёлкали. — Ты в курсе, какое у меня имя? — Я его придумал. Ты не сменил. Твои приёмные мать с отцом не сменили. — Кто-нибудь ещё знает обо мне? — Солнечный. — Естественно, — мирно усмехнулся Достоевский. — И Алла? Алла. Алла… Будто кровь в волосах, будто скотч, намотанный на ребро. — Да. Знает. — Понятно. Она ж его коллега по шабашу. Маг и колдунья. Огонь и вода. Инь и ян. Э-э… «У тебя нет родителей», — однажды сказал Древний. Выдал правду – без потрохов, чтобы не ранить. Швырнул искренность в лицо, но так, чтобы не переломать переносицу, лоб и челюсть. Он добрее, когда у него в руке не оказывается кухонный тесак или ножницы из набора для шитья. «Кто-то бродит впотьмах, — сознавались мыши, бегающие по трубам. — Ищи жизнь, ищи смерть, ищи тело, ищи его, ищи её. Думай, выдуманный». Когда-то шептали: «…злыми ногами по мёртвой земле проносится призрак, сгорая в огне. Мы про Авеля, Авеля, Авеля…» — Ты понял, где всё время прячется Авель? — Да. Я знаю, где его тень, — и Древний посмотрел на свет. Солнечный не сдержал ошеломлённого вздоха – и разучился дышать. Он нарочно стукнулся головой о стенку ванной комнаты. Оскалил клыки, разозлился на себя, тут же их спрятал. Поднялся, бочком подошёл к зеркалу. Рыжие лохмы, красные глаза. Нужно охладиться. Солнечный ценил утренний ритуал умывания. Простые действия. Надавить щёткой на эмаль зубов, расчесать волосы у накренившегося от брызг и пыли стекла, посидеть на импровизированной корзине для белья. Это бодрило. Хуже, чем сочные куски мяса, которые Древний скармливал, вооружаясь правдивым всезнанием. Солнечный надавил на грудину. Осмотрелся. Пол был чёрным от теней. — Соврал? — вслух задумался он, потирая щёки. — Или это плохо? Не пойму. Его трясло. Он был немного свирепым спросонья. Расшатанные и порезанные руки никак не могли ухватиться за щётку. Солнечного мотало не по-детски: пришлось завалиться в ванну и заколотить по батарее. Благодаря изрядной дозе смелости чугун вопил, разбрасываясь бессловесными проклятиями. Влетели все. Сила, с которой выбили дверную щеколду и свернули тазы, потрясла дом и побеспокоила Сайци. Она грозно запищала в горке постиранной одёжки. Махнула хвостом, цвет которого постоянно менялся. Покрутила лапой почти у виска и улеглась в коробку из-под микроволновки. Скрестив руки и вывалив язык, Солнечный профессионально притворился мёртвым. — Что с ним? — беспокойно спросил Великий. У него на щеке растёкся узор от подушки. — Паралич? — весело предположил Достоевский. — У него чё, упадок внимания? Ой, этот... припадок? — Он бы не лупил по батареям так осознанно, — поморщился Древний. — Не двигается. Парализация? — Расступились, — приказал жуткий Вишневский, заявляя: — Я врач. Подыгрывая сквозь хруст резцов, он вбил ладонь в сияющий лоб, покачал затылком. — Кхе-кхе, — хрипло умирал Солнечный, временами открывая один глаз. — Прощайте, друзья. Вишневский грозно сверкнул взглядом. Поправил рубашку, а потом просто встал и ушёл. Остальные суетливо забегали. Достоевский взял на себя тяжесть слов: — Положа кулак на сердце: ты умираешь, бро. — Вижу тоннель, — засипел Солнечный. — Мосты и тоннели. Я поступал на этот факультет. Кошмар… — Не самый плохой кошмар, — вернулся Вишневский со стопкой бумаг, на которых были расчерчены вычисления. Швырнул в раковину. — Это счета. Признавайтесь. Кто убил счётчик телефонных звонков? Кто такой храбрый? Достоевский надел бейсболку, чтобы виновато её снять. Кипа листов переливалась цифрами, утопая от неисправного крана. Вокруг неё принялись боязливо кружить, приглядываясь и бледнея. Солнечный в инфаркте вздохнул: — Сколько-сколько за воду?! — Давайте выкинем одну ванну, — рассудительно предложил Великий. — Две. Две ванны. — Если мы соберём всё барахло Солнечного, — озарился Вишневский, злобно добавляя: — И продадим вместе с самим Солнечным… — Торговля людьми, — зацокал Достоевский. — Статья. — Да! — взревел Солнечный. — Эксплуатация человечества! — Человека, — мгновенно сумничали. — Человечества. — Ты даже не человек, — поперхнулся Достоевский. — Но торговля не подходит, согласен. — Спасибо за спасение, — заплакал от счастья Солнечный. Достоевский заткнул его недружелюбным клацаньем: — Кто готов сесть за причинение смерти по неосторожности? Есть доброволец? Срок поменьше, гарантирую. Комнатка стала кукушатником, укутанным в утреннюю мглу. Полки и шкафы, хранящие звёзды, поскрипывали. Стремянка под окном расшаталась. На этой лестнице, между третьей и четвёртой ступенями, пахло тёплым лимонадом. Оживлённый спор продолжался. — Может доведение до самоубийства? — всерьёз задумался Вишневский. — Грех, — отказался Древний. Солнечный посмотрел на одного потенциального преступника. Перевёл просящие зрачки на другого. Не пробился молитвами через следующего и пристыженно пробубнил: — Я больше так не буду. — Как? — понимающе закивал Достоевский. — Плескаться по три часа. По пять часов, — исправился он под рассерженными взглядами. — Мыть уже чистые амулеты. Чистить зубы игрушкам из фетра. Лить воду, чтобы не было тихо. — Значит, это ты так делал, — ужаснулся Вишневский. — А я столько раз ругался на Великого. Из-за тебя мне теперь прощения просить. — Извини, — тут же воскликнул Солнечный. — Великий, — Вишневский с трудом выдавил из себя лаконичное: — Тоже прости. Я не хотел бросаться в тебя цветами. — Ничего, — Великий почесал синяк, который остался от кадки с хлорофитумом. — Было нет очень-то больно. Хотя бы в нос не прилетело. Древний растроганно наблюдал за ними. Всепрощение — это его слабость. Утихнув, все мгновенно нашли себе укромные места, расселись и принялись до мистического медлительно думать. Затем – голосить. Достоевский клялся и божился установить мораторий на воду. Великий не отпускал мысль о случайной потере ванны. Вишневский сетовал на бессмысленные медикаменты в их холодильнике. Чуть не умер, когда узнал, на что тратятся бинты и пластыри. Потребовал объяснений. Письменных. Под шумок сметая крошки кукурузных палочек и стирая мел со стен, Древний тоже всё-таки нашёл приют на стремянке. Он предлагал побольше спать, чтобы редко шататься по комнатам и, следовательно, меньше мусорить. — А давайте поиграем в монополию, — озарило Солнечного. — Спрашиваю чисто из интереса, — позлорадствовал Вишневский, — ты сколько прожить планируешь? — Поддерживаю, — надулся Достоевский. — Если мы начнём играть, то наша мирная семья развалится. — Заинтересовали, — живо, хоть и сонливо откликнулся Великий. — Безнадёжны, — уныло прокомментировал Древний. На его лице замерцал необъятный масштаб разгрома; так оно, лицо – цветом и шершавостью как бумажное колечко, – выражало беспокойство. — Не паникуй, — Достоевский ему подмигнул, — моя коллекция настольных игр пойдёт тебе в наследство. Сюда тащить монополию? — Йеп. Вместе с картой и фишками появилось море кружек, а в кружках дымились океаны. Хвойные, чайные, компотные. Иногда они проливались на облезший коврик, особенно когда Солнечный сипло вздыхал от каждого игрового удара по кошельку. Он вёл себя как маленький зверёныш. У Вишневского раскудрявились волосы от высокой температуры и нервов. Достоевский жевал рукав олимпийки. Древний не моргал, а Великий проигрывал с достоинством, слабо ухмыляясь. Ещё не проснулся до конца. Солнечный бесился из-за этого. Хотелось двинуть Великому по голове, чтобы дать понять: игры ничуть не шутливые. Тем более те, что зажигались ночью. Монополия рассорила их всех. Достоевский сурово катал по бортику ванны катушку ниток, пытаясь понять, каким образом его обманули. Древний аккуратно ему подсказывал. Вишневский делал вид, что не рассержен. — Руки болят? — вдруг заметил Великий. Солнечный покосился на свои запястья, недавно изрезанные магическими мышами, и ворчливо ответил: — Естественно, они болят. — Прости. — За что? — Там... моё имя. Встряхнув предплечьем, Солнечный успокаивающе бросил: — Забей. Сначала был Достоевский. Потом – Древний. Затем – Солнечный. За ним пришла Алла. Далее – Вишневский. Последний – Великий. Два слова на двух запястьях. Глубоко вырезанные буквы. Их не свести, как татуировки, но смысла в них больше, чем в цветных чернилах под кожей. Зрелищная кровопролитная порча. — Я не боюсь шрамов, — пояснил Солнечный, спиной прилипая к доскам у стены. — Сколько их повидал? Не знаю. Как-то раз я висел вверх тормашками на двери. Папа подвесил. Он всё говорил и говорил по телефону, минут пятнадцать рассказывал, как срезать лилии, пока я истекал кровью. Потом папа взглянул на меня. Никогда не забуду тот взгляд. И тот нож. Хм. Ты не впечатлён. У тебя есть похлеще истории, ага? Сознавайся. — В детском доме были ночные няни. Прыгающие мины, как их называли, — Великий завалился к коробке моющих средств, подмял под ноги простыню в подсолнухах. — В моей группе их терпеть не могли. А они в ответ – нас. Это было страшно. Я серьёзно. Взрослые женщины выбрасывали непослушных детей в снег. Мы их потом чудом находили. Иногда полумёртвых, но чаще они просто отмораживали органы и умирали на койках от заболеваний. Пропавшие продукты не списывали, а скармливали инвалидам. Если кто-то умудрялся разгрызть себе вену, то его не сразу вытаскивали из лужи. Зато няни ловили нас в комнате, где слишком шумно моют тарелки, и душили. Обматывали мыло полотенцем и били по почкам. Опрокидывали чай на животы. Подкупали мелких конфетами, чтобы те ничего никому не рассказывали. Какими-то дорогими, из новогодних подарков. Мелкотня была в восторге. Но у них наклонности маньяков, и этими конфетами они потом затыкали рты тем, кто ещё младше. А знаешь, из-за чего ночные няни взбунтовались? На восьмое марта их не позвали пить тортик с чаем. Тортик с чаем. Но они отыгрались. Конечно, отыгрались. Выпившая женщина взяла ребёнка на руки и спрыгнула с ним с третьего этажа. Великий замолчал. Он выглядел спокойным, но это очень выдрессированный силуэт. Солнечный тихо поинтересовался: — Хороших не было? — Была одна, — у Великого получилось улыбнуться. — Раньше числилась волонтёром, если я правильно помню, потом устроилась в дом. Когда её решили уволить, дети её не предали. Разнесли половину здания. Напали на директора. Лишили всего. И лишились. Его лицо напоминало лист, на котором горела копия чужого приговора: «...причинив <данные изъяты> циркулярную резаную рану шеи с полным пересечением пищевода, сосудов шеи, гортани, органокомплекса под подъязычной костью...» — Ебануться, — не удержался подслушивающий Достоевский. Прокашлялся. — Не верю, что где-то могут так жить. «...разрыва селезёнки и трёх разрывов брыжейки тонкой кишки, которые сопровождались кровотечением в брюшную полость и вызвали развитие массивной кровопотери...» — Ну. Нам давали какао. «...кровоизлияния в мягкие ткани височной области...» — А как с социализацией? — уточнил Вишневский. — Плохо, — честно признал Великий. Закурил. Ему можно. — К нам переводили детей выпускников. По словам воспитателей – копии родителей. Жутко, должно быть. — А что с тобой... — “не так” – хотел спросить Вишневский, но исправился: — ...так? Почему ты такой? — У меня была чудесная мама, — с любовью ответил Великий. — Я помню её. Будто она жива. Меня забрали не потому, что семья паршивая. Просто все умерли. В белой мятой футболке, апельсиновый от жары Великий внушал доверие. И силу. — Эй, — сонливо встрепенулся он, — вы захотели назвать меня нормальным, что ли? — Да, — горячо воскликнул Солнечный. — Мне нравится это место. — Великий откровенно засмеялся. — Всё такое плешивое и родное. Это место. Приют-мышеловка. Водостойкие насекомые, праздношатающиеся по сеткам на окнах. Тесные комнаты, узкие коридоры. Тарелки из обожжённой глины и книги, что не вернули в библиотеку. Хлопковые покрывала. Неугомонный запах сигарет, въевшийся в ткань, шнурки и волосы. Чердак, увешанный ловцами снов. Любопытные ощущения, будто вилку прокручивают в животе. Люди. — Но теперь я могу определить, врёт человек или нет, — оптимистично зевнул Великий. — А вы чем похвастаетесь? — Я могу без боли смотреть на солнце. — Могу определить, сколько лунных месяцев было внутриутробному развитию плода, — сухо проговорил Вишневский. — Я рассказывал, как в туалете ломбарда нашли тело новорождённого? — Не надо, — побледнел Древний. — Ладно, — согласился Вишневский. — Тогда другой случай. Ребёнок в корзине из-под овощей, завёрнутый в платье, юбку и целлофановые пакеты. Механическая асфиксия. — Я могу петь в ду́ше и душé одновременно, — перебил Достоевский, осторожно поглядывая на Древнего. Тот наконец выдохнул. — Красиво петь. — Я умею вкусно готовить, — едва слышно сказал Древний и отвернулся. Заспорили. В приюте-мышеловке никому не дано было постичь даже дно кулинарии, не говоря уже о вершине. Солнечный яростно заявлял, что готовка принадлежит богам. Великий валил его, как дерево, сыпал щепки аргументов. К середине беседы уже было непонятно, о чём шла речь. Достоевский под грохотом голосов уставился в окно. Потупив взгляд, он пытался прикинуть, сколько ему, выдуманному, на самом деле лет. Затем опомнился: — Смотрите. Солнечный украдкой полоснул глазами по закатному небу. Резко привстал, оперевшись на сухомятные локти, которым не хватало воды – так звучно они скрипнули. — Луна оранжевая. — То время, то место, — пророкотал Древний, утопающий во мраке. — Надо же. И тихонько ушёл. У Великого зловеще засветились глазницы. Он и впрямь видел в темноте. Одна луна засела в его радужке порыжевшим блеском, а другая полностью залила красным старинным колдовством. — Их две? — поразился Великий. — Почему их две? — Внимай мне, — Солнечный лихорадочно зацепился за его плечи. — Мы выйдем за дверь. Мы чужие, но нас пускают на одну ночь, в которую ничего нельзя забирать с собой. Слушаешь? Если ты вдруг умрёшь, то твоё тело останется в полуночи. По бельевой верёвке пробежала хвостатая пигалица и юркнула в таз. Призрачный лабрадор залаял в коридоре. Лампочка на проводе потускнела. Рука Солнечного, бесконечная конечность, ухватилась за загривок Великого. Призывно. Повелительно. — Древний ищет. Только его по-настоящему опасайся, — продолжил тараторить он. — Помнишь, кого ищет? — Авеля. — Авеля, верно. — От тебя тень не падает, — вдруг осенило Великого. Солнечный замер. Вишневский, липкий от нервов, удивлённо вгляделся, щёлкнул по лампочке, выключил и включил свет, сощурился: — И правда не отходит. — Плохое слово, — догадался Достоевский. — Наоборот – отходит. Убегает. — О чём ты? — заволновался Солнечный. — Древний говорил, что знает, где тень Авеля, — он зашагал по крохотной комнате, судорожно размышляя. — А теперь она унеслась куда-то. Я понял. Понял. В эту полночь так много тёмных углов, что Авелю легко перепрыгивать с места на место. Проносится призрак, сгорая в огне... — напевал Достоевский. — Обычно он прячется в тебе, Солнечный. В тебе его совсем не видно. Солнечный постарался не ужаснуться. — Я ничего не понимаю, — слишком спокойно сказал Великий. Поднял голову, стёр с ресниц капли. — О. Запахло жертвоприношениями. Солнечный смотрел то на потолок, то на Великого. Белые волосы, его славные белые волосы были все в крови. — Кого-то уже режут, — хрипнул Вишневский. По коридору ходили туда-сюда. В замочную скважину смотрели. Солнечный переплёл бинты на запястьях, покрепче связывая шрамы, потому что порезы – это лазейки для привидений. Потом невесело засмеялся и объявил: — Спасайтесь.