зарезать

вырезка девятая от сашеньки Около приюта-мышеловки росло дерево. Прямо там, в тесном дворе. Само по себе. Лето висело на нём лучистыми волосами, а ветви скрипели так, будто в них открывались маленькие дверцы для крошечных существ. Солнечный сидел в корнях. Прислонял голову к дереву, безмятежно слушая форточки, щеколды, петли, ставни. Отдыхал. Скучал. Как же он скучал. Недавняя ночь вылила в его живот столько краски, что татуировки вдоль кишков померкли до невзрачности. А красный, как выяснилось, – это не только кровь. Это розы, клубничное молоко, мороженое с земляникой, любовь, немного простуженное горло. Колдовство. Оно было самым алым. Внезапно перед Солнечным пролетел душевой коврик. Приземлился на землю. Трава вокруг вмиг порыжела и чуть-чуть зашипела. — Э-э... Солнечный покосился на резинового покойника. Затем заинтересованно задрал подбородок и стал наблюдать, как Вишневский, скрытый за медицинской маской, решил устроить тренировку для ног. Жеребьёвка подсказала навести порядок. Что ж. Справедливо. Зверство и упорство требовалось просто бешеное, чтобы справиться с тлением дома. Вишневский очень методично сбрасывал с окна вещи. Со второго этажа вываливались игрушки, засохшее разнотравье, билайновские сим-карты, самолётики из газет, прищепки в трещинах, убитый напрочь веник. Каждый бросок хлама знаменовался чьим-нибудь вздохом. Древний печально глядел, как порхают перья треснувшей подушки. Разрыв швов – та ещё песня. — Ванну, — крикнул Солнечный. Вишневский, скрывшийся в коридоре, тут же вернулся обратно. Сложил локти на подоконнике. Пробежался взглядом по двору, запнулся о покоцанную стиральную машину, ныне служившую будкой для бродячих собак. Наконец уставился на пятно ожога под деревом. Уточнил: — Ванну? — Две. Две ванны. — А. — Вишневский цокнул. — Не влезет. Залью кислотой. Под окнами шумно шатался Великий. Курил и охотился. Он вытягивал руки, силясь выловить понравившееся. Советская кукла рухнула на его макушку. Великий пошатнулся и, ловя уже звёзды, пошёл по неопределённой траектории. — ...не смей трогать мою девочку, — донеслось сверху угрожающее, достоевское, — она моя. — ...это одноразовая вилка. — ...счастливая вилка из биг-бона! — ...почему? — ...потому что в коробку положили сразу две, прикинь – какая удача, с ней в казино ходить можно... Солнечный улыбнулся и устроился в корнях дерева. Побелел от боли. В рёбрах скреблись нитки, бинты шелушились, распадаясь на чешуйки, а раны здорово чесались. От этого становилось грустно. Алла среди ночи принесла ему пластилин и скотч для заклеивания порезов – вроде бы издевалась, но без оскала. Ну, это же Алла. Скрытная любительница ухи и зелий. Солнечный поправил нагретый носок, сползший до щиколотки. — На улице тридцать градусов, — похихикали с ветки. — Ещё бы шапку надел. Босиком нужно ходить, дурак. Смех девичий. Солнечный поднял взгляд и увидел соседку: ей всего лишь нужно было перескочить через карниз, чтобы вскарабкаться на дерево. Ладони тут и там оказались покарябаны. Солнечный с размеренным ехидством прищурился. — А сама-то в тапках. — Они домашние! Девочка спрыгнула на землю и стряхнула крошки коры с косичек. Её звали Тоня. Славная, в общем-то. От неё пахло банановым парфюмом из набора для принцесс. Дешманским, оттого родным. Близким и подкупающим. Солнечному до безумия нравилось их соседство. То, как близко к приюту-мышеловке стоял другой дом. Окна в окна, словно глаза в глаза. Между подоконниками прошлым августом перекинули лестницу. Балансировать на ней умели все до единого. Лестницу спокойно можно было заменить жёстким матрасом или верёвкой – никто не упадёт, если не захочет. — У вас генеральная уборка? — Скорее раздел совместно нажитого имущества, — вздохнул Солнечный. — Причём не очень легальный. Развал семьи, знаешь, ужасненькая штука. Тоня сочувствующе похлопала дерево, чтобы не трогать разбитое плечо Солнечного, но выразить понимание. Это клёво. Очень в духе людей. Вдвоём они пронаблюдали, как из окна попыталась покатиться трухлявая тумба на колёсиках. Вишневский с демоническим безразличием толкал её наружу, а Достоевский с боем тянул тумбу назад. Из неё посыпались модные заколки. Каждая вторая была немного поблёкшей. В доме были великолепные цвета. Особенно коричневый – как ложка, которая потемнела, потому что долго мешала остывший чай, а потом вовсе там и осталась. Бедняжка. Коридор был до ненормального тесный и заканчивался окном. Окно выходило в окошко по соседству. Глаз в глаз, всё такое. Бродили кошки. На подоконнике обязательно кто-то сидел. Курил, наверное. Стены были обрисованы трещинами и дверями, которые утром были угрожающе захлопнуты, а ночью – приглашающе открыты. — Чё пришла? — любезно поинтересовался Солнечный. — Эй! Проведать, — Тоня возмущённо расставила руки по бокам. — Мы привыкли, что у вас всегда либо свет горит, либо грохот стоит. А позавчера всю ночь была тишина. Солнечный скорчил что-то вроде умиления. — Что? — весело спросила Тоня, укладываясь в изгибе древесного ствола и покачиваясь на пятках. — Я беспокоилась. Почему-то подумала, что вы ушли. Насовсем. Сами же сделали так, чтобы мы привыкли к вашей суете. — Это случайность, — заверил её Солнечный. Из окна торжественно полез старинный телевизор. Он, вроде как, сотни веков пролежал в Семипалатинске. Провода торчали в стороны, а на антенне радостно раскачивалась паутина. Достоевский отвоёвывал телевизор как мог, но Вишневскому уж больно хотелось услышать хруст экрана. Солнечный и Тоня переглянулись. Синхронно заголосили: — Давай! Давай! Давай! И Достоевский, и Вишневский приняли кричалку к своему сердцу. Первый упорно хватался за провода, второй лупил по ним ногами. Вот это эпопея. Сражение за консервную банку было настолько зрелищным, что даже птицы мотивирующе загалдели. — Я ещё хотела попросить немного яблок, — вспомнила Тоня. — У нас сгорела электроплитка. — И как это связано? — Есть нечего. — Ясно, — Солнечный, не сдерживая хрипов, поднялся. Наступил на резиновый коврик. Стопа утонула в воде. — Пойдём. Как раз остались ранетки. Пошаримся ещё в холодильнике, если Вишневский его не выкинул. Тоня поспешила за пружинистой походкой Солнечного. Они заскрипели крыльцом, запрыгнув на него, обрушились на дверь, пробежали по коридору, попинали друг другу резиновый мяч и добрались до башни мага. Остановились перед пустым местом, на котором скончался Авель. Ни плоти, ни занозы, ни чародейства, ни даже катышка от старомодной кофты. Его бесконечная конечность нашла свой покой. Тоня неуютно поморщилась. — Чем пахнет? — Хлоркой, — отозвался Солнечный, уже копаясь в столе. Он сложил в корзинку фруктовый кефир, укатившиеся ранетки, бутерброд в целлофане – свежий! честно! – и пакетик с сушками. — Духов изгоняли. Теперь на кухню. Хочешь чай? — Спасибо, — едва не расплакалась Тоня. Корзинка с импровизированными деликатесами покачивалась в солнечной руке. На кухне приходил в себя Великий. Огретый советской куклой, он заторможенно вертел пакетик из-под чая. Заметил двух наблюдателей. Встал, медлительно разлил кипяток. Сел обратно. — Тебе голову проломило? — поинтересовался Солнечный. Ехидно, но усердно цепляясь за макушку из сена. — Пугаешь. — Тебя-то? — Её. — Привет, — поздоровалась Тоня и аккуратно приземлилась на табурет. — Мы не знакомы. — Алла? — Великий оторвался от мыслительных процессов. — Это ты? — Нет, — не смутилась Тоня. — Я ваша соседка. Сбежала. У нас там собрание на почве ревности к единственной кошке, которая не боится заходить. Все хотят, чтоб она дрыхла именно на их подушке. Такие дети. Не знают, что я давно приручила кошку последней уцелевшей сметаной. Солнечный и Великий мигом вздрогнули и почти перекрестились. — А где наша Сайци? — Если честно, то я не помню, когда видел её в последний раз. — Она облизывалась на тумбе. Там её ночлежка. Была... — ...ведь тумба, — кашлянул Солнечный, — как раз та, которую выкинул Вишневский. Они с молчаливым унынием чокнулись сколотыми ручками кружек. Выпили кипяток, на три процента смешанный с чаем. Выдохнули. Выразили соболезнования. Тоня вспыхнула: — Вы ужасны. Что за поминки устроили? Не смешно. — Эй! У нас тут трагичный момент, не мешай. — Кстати, помешай чай, — напомнил Великий, — там немного сахара есть. Тоня быстренько успокоилась. Достала гнутую ложку из варенья и, напевая, закачала ногами. Кухня аж зашелестела леденцовым голосом. Великий стал с ним болтать. Солнечный улёгся на столе так, чтобы лицо приобнимал свет, и развесил уши. Над верхушками тёплых голов висели верёвки для белья. К ним были прицеплены салфетки, клочки старой бумаги, листы в клетку, и всё – подчистую расписано. Достоевским, конечно. Солнечный забрасывал на верёвки что попало. Обязательно сверкающее: колечки на нитях, брызги слёз счастья, пряжу Аллы. «Рухнет», — прокомментировал Древний. «Я им рухну, — Достоевский угрожающе сжал кулак и помахал перед потолком: — Только попробуйте, усекли? Держитесь, падлы, или я буду мстить, а мстя моя страшна». Вишневский тогда прискорбно вздохнул: «Ты стареешь. Вот и народное творчество пошло». А Великий не на шутку задумался: «Это разве не звучит молодёжно?» В общем, всё утро спорили, прежде чем Вишневский не психанул и не устроил генеральную уборку. — Спасибо за завтрак, — улыбнулась Тоня. Солнечный ненавязчиво старался запихнуть стеклянную банку варенья в корзинку. Великий не помогал, но посмеивался. — Осенью принесу вам шарлотку. — Из сгнивших ранеток? Привет, Тоня, — на кухне нарисовался Достоевский, уставший после боя за телевизор. Он разнюхивал полки в поисках съедобной крошки. Почувствовал, как на него уставились. — Не-не-не, я не в претензию. Всему буду рад, даже если ты притащишь уголь. — На такую смерть я не решусь, — усмехнулась Тоня. — Бывайте. Она перехватила корзину. Достоевский среагировал и бесовски прищурился: — Шампунь, может, налить? Крупу отсыпать? Получил по щеке ранеткой. Яблоко тут же поместилось обратно к кефиру и сушкам. Тоня кивнула Солнечному, что готовился к очередному броску, вспорхнула с табурета, помахала на прощание и побежала из приюта-мышеловки. Наверняка умчалась по дереву обратно в скворечник по соседству. А Достоевский напоказ разобиделся. — Я им бутерброды на завтрак. Я им – песни. Мышиные предсказания и... а они... а вы... — Ты уже это говорил, — необдуманно вспомнил Великий, а Солнечный затрясся от смеха. — Блять, прости, я не в претензию! Его слова вызвали буйство на шаткой кухне: Достоевский засопел, отхлебнул кипяток, в котором самозабвенно плескалась цедра лимона, и принялся выщёлкивать тираду своему горю. Затем остановился. Прижал Сайци – о! целая! – к груди. Убито всхлипнул: — Сердце болит. В окрестности кухни зашёл Вишневский, который не мог не промолчать: — Это межрёберная невралгия. — Сгинь, — небрежно и печально махнул Достоевский. — Кстати, — Солнечного аж подкосило. Вот, о чём он по-глупому позабыл. — Сердце. Шум стих. Птицы заглохли. Сайци перелезла через кружки, чтобы добраться до руки, влезть в неё, пошевелить носом и загудеть. Солнечный рассеянно погладил шёрстку. Достоевский кивнул: — Схожу к Сникоб. Тебе совсем никак без магии? — Нет. Бельевые верёвки, завешенные планами, стратегиями, раздумьями и дальнейшими действиями, с грохотом свалились. Никто не вздрогнул. Как в ту полночь, когда Древний пришёл с кровью Авеля на ноже. Или с соком роз. Клубничным молоком, мороженым с земляникой, любовью, кусочком немного простуженного горла. «Нет, — Солнечный придушил мечтания, — это была кровь». Он снисходительно рассмеялся: — Вы зазря боитесь полночи. В ней столько тайн. Наших тайн, которые открываются, — он вспомнил о чистом, белом лабрадоре с палочкой в зубах. Его душа. — Не было у меня никакой собаки. Никогда. Это я ел из миски и это меня подвешивали на цепь, когда я не слушался. А палку грыз, чтобы скулёж был глухим. Разве не здорово – узнать? Вишневский в упор глянул на его раны, проверяя, началась ли инфекция. Великий дотронулся до кожи. Та горела. — Может, поспишь? — Хочу к Алле, — сдался Солнечный. Ал-ла. Девочка, что в один исторический момент попадалась в фокус внимания. Девочка, которая приносила всем конфеты, но к которой и не думали приближаться, чтобы поздравить с днём рождения. За ней никто не увязывался по липким следам, и она сама пришла за Солнечным. Сразу же. Поселилась в комнатушке, где всегда царила ранняя осень. Колдовала. Перебирала бисер и одиноко глядела в окно. Как же они с Солнечным были похожи. Не только магическим ликвором. Когда кто-то из их окружения убегал, за ним неслась половина вселенной. Когда убегал Солнечный, за ним приходил призрачный пёс – попытка не засчитывалась. Когда убегала Алла, за ней никто не шёл. Поэтому однажды они сели лицом к лицу; алое – к солнечному. Нависли, не прикасаясь горячими лбами, смирились с болью и поклялись никогда не убегать. Даже если воткнут в спины друг друга ножи, а потом их украдут, чтобы вонзать снова, и снова, и снова. Даже если когда-то незаметно скрещивали пальцы, лишь бы извиниться за ложь. Даже если лбами всё же придётся столкнуться. Всё равно ребёнок в них скажет: «Как хорошо, что я пошёл на смерть, но сам себя не убил». — Ты сейчас вскипишь, — тихо заметил Великий. — От жары температура вскочила? — Итак, экскурс в ботанику, — вклинился Вишневский. В его лекционной речи так и скользила попытка снять напряжение. — Солнечному всегда жарко. На его лбу можно яблоки выпекать, но не советую: передохнем от яда. Да и ранетки Тоня утащила. — А причём тут ботаника? — Ну, — Вишневский покрутил кружку травяного чая, — он тот ещё овощ... — Я поищу Аллу, — резко предложил Достоевский, распилил взглядом шутника, что невинно пожал плечами. — Давно не видел эту девочку. — Я сам найду её, — Солнечный качнулся, поднимаясь. Глянул на следы, оставленные Тоней. Малюсенькие такие. Птичьи. — Найду. Ему понимающе закивали с табуреток. Солнечному хотелось приложить к ране подорожник. Он снял носки и босиком поплёлся по дощечкам, вымытым водой с лимонным средством. Задвинул скакалку за лестницу. Не удержался, сел на ступень, опустил рыжую голову. Лимонадная крышка – совсем как монета, края которой сгрызли и умели грызться в ответ, – удобно лежала между щиколоткой, пятном какао и мячиком. Солнечный подцепил её, принялся катать, надцарапывая доски. Лимонад был домашней валютой. Им обычно подкупали обиженных и раздосадованных. В пределах этих стен, естественно. Солнечный закинул крышку в карман, потянулся, вставая, пошёл дальше. Остановился перед дверью в комнату Аллы, которая была наглухо закрыта. Из-под щели тянуло осенью, а ещё чем-то страшно чахоточным. Солнечный постучался. Ему не ответили. Он выдохнул, навалился плечом на дверь, толкнул её, повернув круглую ручку. Пусто. Он не нашёл Аллу. Нигде. Деревянная лошадка покоилась под окном. Было пыльно. На голых плечах собиралось облачко паутины при ходьбе. Солнечный расстроенно уселся посередине комнаты. Погладил игрушку, положил ладонь на пол, накрыв ромб от луча. Как собака, что охотится за лазерной указкой. Как пёс, который перебежал дорогу и всё-таки словил свет. Попал на него. На другой, чуть прохладный небесный свет. — Куда ты ушла? Тихо. Солнечный хмыкнул: всё же Алла была колдовством, а не чудом. Чем-то тёмным. Чем-то тёплым. Она не появлялась в трудную минуту, как бы Солнечный её ни молил. — Пошли гулять, — вдруг весело прорычал Великий прямо над ухом. — Напугал, — Солнечный сердито завалился на спину, чтобы быть лицом к лицу с Великим. Тот склонялся, улыбаясь. — Гулять? — Ага. Я видел тебя на улице только один раз. Когда мы встретились. — Этого мало? — Мало, — согласился Великий. — Быстро ходить не будем. Возьмём водички и хлеб для голубей. Да-а, не смотри так, но мы втихаря пойдём на хлебную жертву. Может, уток покормим, если найдём. Пошли? — Что ж, — Солнечный взвесил все «за» без «против» и закивал: — Так и быть, идём. Великий терпеливо дождался, когда Солнечный, кряхтя, поднимется, сходил за половиной буханки, вывалился наружу. Закурил и заломил лапы за голову. Солнечный выглянул из-за двери в дом. Кое-как причесал пальцами волосы, обулся, попил воды. Рванул вперёд. Великий погнался за ним, катая во рту сигарету. Легко настиг, зашагал вровень. Потом отстал. — Не пялься в спину, — бросил Солнечный. — Ладно, — Великий увёл взгляд на небо. Яркое, без облаков. — Люблю лето. Солнце похоже на огонь. Очень красиво. Мне нравится. — Это и есть огонь, дурень. — Да ну тебя. Солнце не горит. А ты – другое дело. Солнечный остановился. Великий кое-как поспел за его движением, чтобы не врезаться. Он почти наступал на пятки, прокуривал дымом, но не прикасался даже случайно. — Нравлюсь? — спросил Солнечный, не оборачиваясь. — Вроде того. Медленно пошли дальше. Асфальт плавил подошвы кроссовок, бумажная реклама на столбах отвлекала внимание, ветер надувал бока футболок. Солнечный сам себе удивлялся, но не мог вымолвить ни одного слова. И внутри ничего не треснуло, и пульс не подскочил. Но было приятно. До одури. — Вижу цель, — шепнул Великий, доставая буханку и сканируя голубей. — Чё-то их много. — Убегать будем зигзагами, — скомандовал Солнечный, — чтобы не пырнули клювами. — Принято. Великий уместился на лавочке, с опаской бросил хлебные крошки. Солнечный прищурился. Заметил: — Собаки набегут. — Отпугну, — заверил Великий, не отрываясь от голубиного торнадо. — Хот-дог хочешь? Эй, не смейся. Со дворов выносились дворняги и дети на потрёпанных велосипедах. Банда старушек с наборами проклятий и пресловутых семечек приковыляла под вечер. Они грозно защебетали, но успокоились, приметив накормленных голубей. Вручили по свёртку тыквенных семечек. Великий вежливо поблагодарил и повёл Солнечного по дороге – вдоль киосков, унылой парикмахерской, школы, блёклых гаражей, фруктовых и овощных лотков. Купил поштучные сигареты. Солнечный наконец понял, чем сейчас занимался Великий. Жил. Нормально, без странностей, аномалий под душевым ковриком, без выдуманного и надуманного. — Вы меня как-то спросили, почему я остался в порядке после приюта, — Великий взглянул на Солнечного, но торопливо отвернулся. — Задаю тебе тот же вопрос. Как? После такого детства. Не удержался. Бывает. «Куда сбежать, если ты привязан цепью, вбитой в землю?» — спрашивал себя маленький, худой, до смерти испуганный Солнечный. — Я уходил в миры. Типа, — поделился он и поморщился. — Лежишь у будки и фантазируешь. Сначала ничего не получалось. Я скучал по крови, которая капает, когда ноги стираются от бега. Странные желания появлялись. Папа говорил – собачьи. Бегать, прыгать, играть. На асфальте плавали бензиновые и мыльные акулы (круглосуточная автомойка постаралась). Вывеска полыхала красным. Только по её яркости Солнечный понял, что уже стемнело. Он изумлённо огляделся – далеко ушли, – но не успел ничего сказать, как Великий вырос перед ним. Вплотную приблизился и махом загрёб в лапы. Едва не оторвал от земли. Обнял – крепко, неудержимо. От злости. Рука Солнечного вздрогнула, но замерла. «Что, погладить нужно? Можно? Хочешь?» Волосы и впрямь как сено. Немного колкие на ощупь, прохладные. Солнечный сцепил зубы: всё-таки дотронулся до них. Невесело ухмыльнулся: — Согреться решил? И внутри что-то хлипко треснуло, и пульс подскочил. Но было приятно. По-человечески. — Ты так теряешься, когда тебя обнимают, — Великий говорил почти с болью и наверняка жмурился. — Это забавно. Он и не думал отпускать. Солнечный не желал вырываться. Так и стояли среди убитых запретов и чуднóй ночи. Среди звёзд. Оба повернули головы в одну сторону. — Автобус! Рванули, расцепив объятия и как-то смущённо смеясь. Великий запрыгнул первым прямо в закрывающиеся двери. Крикнул что-то мощное, и автобус остановился. Солнечный влез следом и проворчал: — А чего так темно? — Мы едем на стоянку, — расслабленно пояснил кондуктор, собирающий билеты по сиденьям. — Рабочий день окончен. — Но? — Но этот добрейший парень, — Великий, уже держащийся за жёлтый турник, тут же помахал, — решил выручить нас сигаретами. Так и быть, подвезём. Водила, трогай! Пацан, давай плату! — Плату? — туповато переспросил Великий. — Да вижу, что деньжат нет. Сижки, родненькие сижки. Кондуктор развалился по своему месту и внаглую задымил прямо в автобусе. Объявил: — Присоединяйтесь. Водилу угостите. Солнечный рывками, которые сопровождались прыжками от дорожных кочек, добросил тело до сигаретного края. Чиркнул спичкой. Закинул ногу на ногу, принял вид важной ехидны и спросил: — Погадать? Автобус гнал сумасшедше быстро. Великий улёгся на двух сидениях, вытащил бутылку воды, допил её, небрежно соорудил пепельницу. Стал наблюдать за гаданием. Солнечный незаметно ему подмигнул: «Денег срубить или включить альтруиста?» Великий отгадал мысль. Отрицательно замотал головой. Высунул её в окно, выпуская дым на волю, и счастливо заулыбался. Ему мало надо было для радости. Солнечному, как оказалось, тоже. Он заговаривал кондуктора на несметные богатства, шевеля ногами в продырявленных кроссовках. Но – верили. И дешевизны не замечали. — Пригнали, — объявил водитель. — Кажется, сбили кого-то. Солнечный повиснул на турнике, хмуро выглядывая наружу. Услышал музыку и красноречивую ругань. Успокоил и так расслабленных попутчиков: — Это наш. — ...выйти с завода и умереть – моя судьба, это вы хотите сказать? Смеётесь?! — Ваш? — безмятежно поинтересовался кондуктор. — ...я чуть пиво не разбил! Локти разнёс, щёку поцарапал, но если бы треснуло пиво... — Наш, — подтвердил Великий, вываливаясь из автобуса. — Спасибо, что подвезли. Достоевский мрачно топал ногой. Ждал. И, ну, дождался – Великий навалился на него, вкручивая кулак в затылок. Битву остановил катастрофический звон бутылок. Мир сразу затих. — Кто вообще стеклянные покупает? — закатил глаза Солнечный. Автобус умчался на безумных скоростях. — Тебя не задело, чего причитал? — Мне это показалось уместным, — призадумался Достоевский. — О-о, какая луна гигантская. Но за пиво я реально перепугался. Хотите? — Мышь, — напомнил Солнечный. — Говорил с ней? — Сникоб. Магия, да. Она, короче, это... не хочет отдавать. Сидит, ревёт в три ручья. Но отдаст, обещала. — Ты вёл переговоры? — Великий усмехнулся, чтобы заглушить хруст крышки от бутылки. — Вы просто не представляете, какая она упёртая. Никакая она не продажная шкурка, как бы ни кичилась своим преступным прошлым, — пожаловался Достоевский, чокнулся пивом. Драматург в спортивном костюме. — Эх, хорошо-о. Перебросимся дома в карты? — Не присоединюсь к вам, пока мышь не вернёт мне кусок сердца. — Мы что, — поразился Достоевский, — впервые будем играть честно? Без знаменитого шулера? Когда они добрались до приюта-мышеловки, каждый получил несколько словесных ударов по гордости. Свет горел на кухне. Сайци-котёныш носилась по углам, пытаясь отлепить обёртку от шампуня, прицепившуюся к хвосту. Снесла ряд обуви и башню зонтов. Совсем обозлилась на этикетку и смешно задышала. На её шее болтался ошейник с колокольчиком. Тоня баловалась. Солнечный заранее извинился перед соседкой, стянул ошейник и вышвырнул его в форточку. — Теперь будут думать, что она бродячая, — заметил Великий. — И этикетку не снял. — С ней пусть сама сражается, — фыркнул Солнечный, ковыляя на кухню. — О. Вишневский преспокойно потягивал кофе рядом с побледневшим Древним. Он, видимо, уже попривык к моргу и не обращал внимания на трупы, даже если они моргали раз в минуту. Лампочка мигала. Матрас лежал у холодильника – его никто так и не перетащил, но кровь залили чистящим средством. — Что с ним? — спросил Великий. С грохотом отставив кружку, Вишневский бездушно покосился на Древнего и пояснил: — Нищеёбский шок. Я так называю. Листает каталоги из стоматологии. Завис на ценниках. У тебя-то зубы здоровые. — Просто крепкие. — Большие, — тихо заметил Древний. — Здоровые, — повторил Вишневский. — Оба смысла. Я уже час сижу. Смотрю, как он смотрит. Очень увлекательно. Включите гирлянду, пожалуйста. Пусть хоть так поменяется цвет его лица. — Ты такой же бледный, — пробормотал Древний. Крыша от цен совсем поехала: страх перед Вишневским перебивался зубодробительным ужасом. Поэтому Древний говорил со своим кошмаром. Едва ли не раз в году. — Тасую колоду, — предупредил Достоевский, — рассаживайтесь, поиграем перед сном. — Пока без меня, — Солнечный не без грусти осмотрел, как кипит чайник и шелестят карты. — Надо побеседовать с глазу на глаз. Где мышь? — Только без драк, — сдался Достоевский. — На чердаке. Возьми свечу, она под лампочкой не покажется. Не самая загадочная ситуация – огонь, шагающий на чердак с огнём поменьше. Солнечный спустил лестницу, отдышался, неторопливо полез наверх. Древесина скрипела и соскребалась в мягкие стружки. Не развалилась бы. Солнечный держал свечу подальше от лица, чтобы не обжечь зрение. Выпрямился. Оранжевые пятна бесились под ногами, а тени скакали по стенам. Волнительно. Солнечный обошёл кипу знакомых конвертов, умудрился не свалить телевизор, прошёл вглубь. Пахло манной кашей. В углу стояла разбитая коляска. — Выходи, — приказал Солнечный. — Или выползай? Как ты вообще передвигаешься? Ему не ответили. Совсем как у Аллы. Даже всхлипов не было. Волнение переливалось в тревогу, и Солнечный сделал неуверенный шаг назад. Наступил на листья, лежавшие здесь с осени. Цокнул, снова нырнул в тёмную сердцевину чердака. Позвал громче: — Выходи давай. Шаг вперёд – шаг в вязкую лужицу. Солнечный мгновенно опустился на колено и вытянул вперёд свечу. Вздрогнул, удивившись: — Алла? Алая полуденица, обвитая длинными секущимися волосами, взглянула на него из тени. Такая страшная тишина была на её лице. Острый нос, острый подбородок. Алла сидела в окружении ритуальных приборов, пауков и печали. И держала на руках дёргающееся тело мыши. Сквозь пальцы струилась тёмная кровь. Солнечный услышал, как застучали разные часы и как его зрачки расширились. — Она не мёртвая, — прошептала Алла. — Она мёртвая, — перебила Сникоб. — Не беси, — попросила Алла, — ты меня терпеть не можешь, но я уже колдую. Скоро на лапы встанешь. — Как живой мертвец? Алла поджала губы. Сникоб дёрнулась от боли, несознательно потянулась к огню. Солнечный отставил свечу и протянул руку. Постарался не обжечь. Сникоб ухватилась за ладонь когтями, вцепилась точечно – в каждую веснушку. — Коты покусали? — Давай ты, — перебила Алла, — боюсь, она умрёт, а некромантию я не остановлю. Тени кружили хороводом – уже не по стенам. Они были рядом. Они наблюдали. На полу поблёскивали тропинки, по которым они перебегали оттуда – сюда. Солнечный накрыл мышиную рану, не отводя взгляда от Аллы. Стал мысленно щупать, пересчитывая, вены, что вели к сердцу. — Что ты делаешь? — спросила Алла. — Ищу. — Позади тебя собака ходит. Кажется, сейчас набросится. На плечо капнула призрачная нить слюны. Солнечный шелохнулся, стряхивая её. Лабрадор уткнулся носом в спину. Прорычал, подтолкнул, напружинился и бросился вперёд – на рассердившуюся колдунью. Алла стукнулась об стену. Не испугалась, не заслонилась локтями. Будто хотела умереть. Размечталась. Солнечный быстро забрал кусок своего сердца, раскашлялся, прижёг рану, схватил собаку за шкирку и отбросил в сторону. Брызнул огонь. — Нет, — расплакалась Сникоб. — Да, — Солнечный зажёг искру на пальцах и улыбнулся. — Всё вернулось на круги своя. Алла почему-то смотрела на него как на зверя. Солнечный зачем-то продолжал смотреть на неё как на сестрёнку. Сникоб запрыгнула на его ногу, намертво уцепившись за коленную чашечку. В углу чердака завертелся мобиль для детской кровати. Старая пыль покачалась на паутине. Солнечный запнулся, когда шагнул назад. Приманил опечаленного пса. Серьёзно спросил: — Почему у тебя такой взгляд? Алла не двигалась. Не дышала. Затем присела, поджала ноги к животу, натянула на них конец шерстяного платья, укрывая вплоть до худых лодыжек. Одиноко вздохнула. Потушила свечу. И в этой пряной темноте она сказала: — Потому что ты делаешь так, чтобы однажды мне пришлось тебя зарезать.