Другой

Через два дня заканчивается первая ступень инициации, а это значит, что завтра День посещений. В этот день семьи могут навестить своих детей, братьев и сестёр, которые их покинули. Я не знаю, что хуже: увидеть их, или не увидеть? После душа, рассматриваю себя в зеркале, так как заметил изменения в теле. Я набрал вес, появилась мышечная масса. На руках и ногах появились мышцы, которых никогда не было. А значит, я и правда стал сильнее. Подхожу к специальному шкафчику, чтобы одеться. Сначала я не замечаю подвоха, когда надеваю футболку. Натягивая джинсы, понимаю что они все изрезаны. Класс. Снова чья-то детская выходка. Когда только успели. Ничего не остаётся, кроме как одеться в то, что есть. И идти так до спальни. Снова смотрю на отражение в зеркале. Вещи изрезаны так, что можно было их не надевать. Через разрез видно полоску груди и соски. Что за извращение. Иду по коридору к спальне со скрещёнными на груди руками. Сказать, что мне неловко, ничего не сказать. Наверное, если бы я родился в Бесстрашии, мне было бы всё равно. Я видел здесь на некоторых людях ещё меньше одежды. Но я родился в Альтруизме, где носят одежду, скрывающую тело и фигуру. Хоть переодеваться я привык при людях, так как у нас общая спальня. Однако, это не то же самое, что идти по коридору в таком виде, то и дело ловя изучающие взгляды. Захожу в комнату, и вздыхаю с облегчением. Здесь никого нет, видимо, все уже ушли в столовую. Подхожу к своей тумбе, чтобы обнаружить, что вся моя одежда в таком же состоянии, не подлежащем восстановлению. В том числе и самая любимая толстовка. Я чуть не взвываю от негодования и злости. Наверняка это сделал Пётр и его шайка. Вспомнить ту же испорченную краской постель. Я просто не понимаю: почему и за что? Возможно ли, что они чувствуют во мне конкуренцию? Бред. Их проделки и брошенные фразы начались практически с начала. Я был самым слабым и отстающим. И несмотря на то, что я стал немного лучше и сильнее — я всё ещё им не соперник. Тогда что? Это всё из-за того, что я из Альтруизма? Больше похоже на правду, хоть и не вижу в этом никакой логики. Зло швыряю тряпки на кровать Петра. Потом думаю, а что если это всё-таки не он. Но знаете, как-то сейчас всё равно. Тряпки на кровати — его проблема. Моя проблема — мне не в чем идти. Я итак опаздываю на завтрак. Из моих друзей только Слава такой же высокий. Планирую взять его вещи. Только Славы тут нет, и копаться в чужих вещах мне не хочется. Но разве у меня есть другой выход из ситуации в данный момент? Вещи Славы мне конечно же широкие. Затягиваю посильнее штаны и наконец бегу в столовую. Быстро объясняю всё друзьям и извиняюсь перед Славой. Он понятливо кивает и не сердится. Сегодня последние зачётные спаринги. Волнение окатывает меня. Сегодня последний раз можно заработать баллы или проиграть. Хоть мне и зачислили баллы за победу в игре, этого всё ещё недостаточно. Сегодня я обязан выиграть. Смотрю на доску. Бой с Саней. Отлично. Моя схватка — последняя в списке, а значит, придётся ждать три боя, прежде чем встретиться с одним из обидчиков лицом к лицу. Бой Макара и Петра предпоследний — прекрасно. Макар единственный, кто может победить Петра. Макар и Пётр. Хотя они два лучших борца, разница между ними очевидна. Кулак Макара врезается в челюсть Петра, и я вспоминаю слова Поза о том, что Макар учился борьбе с десяти лет. Это очевидно. Он сильнее, быстрее и умнее, чем Пётр. К концу третьего боя мои ногти обкусаны до основания, и ужасно хочется есть. Я иду к арене, не глядя ни на кого и ни на что, кроме центра комнаты. Моя злость отчасти утихла, но возродить её нетрудно. Хватает одного взгляда на Саню, как все их злые шутки, фразы, смешки в мою сторону, испорченная постель и одежда проскальзывают в голове. Всё терпение лопнуло. Саня стоит напротив меня, ухмыляясь. Видимо, он уверен в своей победе. Он сильнее меня конечно, но например, до Петра ему далеко. Значит шанс есть. А если прибавить мотивацию и злость, ненависть и негодование. Первый удар наносит он. Как всегда. Он направляется ко мне и вкладывает в удар весь свой вес. Когда его тело подаётся вперёд, я ныряю и бью его кулаком в живот, аккурат над пупком. Прежде чем он успевает меня схватить, я проскальзываю мимо. Он больше не ухмыляется. Бросается ко мне, как будто намеревается схватить, и я отпрыгиваю в сторону. В моей голове звучит голос Графа, который говорит, что самое мощное оружие в моём распоряжении — локоть. Надо только найти способ его применить. Следующий удар я блокирую предплечьем. Больно, но я едва это замечаю. Саня скрипит зубами и ревёт от досады, больше похожий на зверя, чем на человека. Я улыбаюсь. Он пытается пнуть меня в бок, я уклоняюсь и, пока он не восстановил равновесие, направляю локоть ему в лицо. Он откидывает голову назад как раз вовремя, и мой локоть задевает только подбородок. Он бьёт меня по рёбрам, и я, шатаясь, отступаю в сторону, переводя дыхание. У него наверняка есть уязвимое место. Я хотел ударить его по лицу, но, возможно, это не слишком умно. Оглядываю его. Его руки слишком высоко, они прикрывают лицо, а живот и рёбра — открыты. Я бью снизу, в живот. Кулак погружается в плоть, заставив Саню сдавленно ахнуть. Пока он ловит ртом воздух, я делаю подсечку, и он падает на пол. Я замахиваюсь и со всей силы бью его ногой по рёбрам. Мать и отец не одобрили бы избиения упавшего. Плевать я хотел. Сейчас мой разум заволокла злость. Саня сворачивается клубком, чтобы защитить бока, и я пинаю его снова, на этот раз в живот. Потом бью кулаком в лицо. Кровь брызжет из носа и заливает лицо. Ещё удар. Я заношу ногу для нового удара, но Граф хватает меня за плечи и с нечеловеческой силой оттаскивает прочь. Я дышу сквозь сжатые зубы, глядя на покрытое кровью лицо Сани. — Ты выиграл, — бормочет Граф. — Довольно. Я вытираю пот со лба. Граф смотрит на меня широко раскрытыми глазами, в которых плещется тревога. — Тебе лучше выйти, — говорит он. — Сходи проветрись. — Со мной всё хорошо. Всё хорошо, — повторяю я уже для себя. Возможно, когда я приду в себя, я буду винить себя. А возможно нет. Но я благодарен Графу за то, что он оттащил меня. Иначе я бы точно никогда себя не простил. *** День посещений. Эта мысль появляется сразу после пробуждения. Сердце подскакивает к горлу и падает, когда я вижу Саню, хромающего по спальне; между полосками пластыря на носу проглядывает лиловая кожа. Все одеваются молча. Даже всегда беззаботная Надя не улыбается. Мы знаем, что можем спуститься на дно Ямы, весь день вглядываться в лица, но так и не увидеть родных. Я заправляю кровать, туго натягивая уголки, как учил отец. Когда я заканчиваю, входит Скруджи. — Внимание! — объявляет он. — Я хочу дать вам совет на сегодня. Если каким-то чудом ваши семьи придут навестить вас… — Он изучает наши лица и ухмыляется. — …в чём я лично сомневаюсь, лучше не выказывать особой привязанности. Так будет проще для вас и для них. Кроме того, у нас принято крайне серьезно относиться к лозунгу «Фракция превыше крови». Привязанность к семье означает, что вы не вполне довольны своей фракцией, а это постыдно. Поняли? Я понял. Я услышал угрозу в резком голосе Скруджи. Последняя часть его речи — единственная, которую он произнес всерьёз: мы лихачи и должны поступать соответственно. Скруджи останавливает меня по дороге к двери. — Возможно, я недооценил тебя, Сухарь, — замечает он. — Ты неплохо справился вчера. Впервые после избиения Сани я чувствую укол вины. Если Скруджи считает, что я поступил правильно, значит, я ошибся. — Спасибо, — сухо отвечаю я. Я выскальзываю из спальни. Провожу пальцами по волосам. Проверяю одежду — я достаточно прикрыт? Ключицы выглядывают из-под воротника футболки, проглядывает татуировка. Родители не одобрят. Ну и что с того? Теперь моя фракция — Лихость. Я ношу одежду своей фракции. Перед самым концом коридора я останавливаюсь. Семьи стоят на дне Ямы, в основном это семьи лихачей с неофитами-лихачами. Они всё ещё кажутся мне странными: мать с проколотой бровью, отец с татуировкой на плече, неофит с фиолетовыми волосами — здоровая ячейка общества. Я замечаю в конце комнаты Милу и Саню, стоящих в одиночестве, и подавляю улыбку. По крайней мере, их семьи не пришли. Зато семья Петра пришла. Он совсем не похож на родителей. Они одеты в синие костюмы — наряды эрудитов, и его отец говорит так громко, что до меня доносятся отдельные слова. Знают ли они, что за человек их сын? С другой стороны… а я какой человек? На другой стороне комнаты стоит Тим с женщиной в чёрно-белом платье. Недалеко от них Поз так же обнимает женщину в чёрно-белом наряде правдолюбов. Стоит ли утруждаться искать в толпе своих родителей? Может, просто вернуться в спальню? А потом я вижу её. Моя мама стоит одна у перил, сжимая руки у груди. Она никогда ещё не выглядела так неуместно в своих серых брюках и сером пиджаке, застёгнутом до самого горла, со скрученными простым узлом волосами и безмятежным лицом. Я иду к ней; на глаза наворачиваются слёзы. Она пришла. Она пришла ко мне. Я ускоряю шаг. Она видит меня, и сперва её лицо не меняется, как будто она меня не узнаёт. Затем её зелёные глаза загораются, и она распахивает объятия. От неё пахнет домом. — Антош, — шепчет она, и я наклоняюсь к ней, чтобы ей было удобнее обнять меня. Я обнимаю её, смаргивая влагу с глаз, после чего отстраняюсь, чтобы ещё раз взглянуть на мать. Я улыбаюсь. Мама касается моей щеки. — Надо же, — замечает она. — Ты поправился. Она обнимает меня за талию. — Расскажи, как дела. — Ты первая. Старые привычки вернулись. Я должен уступить ей право говорить первой. Я не должен слишком долго быть в центре внимания. — Сегодня особенный случай, — возражает она. — Я пришла повидать тебя, поэтому давай говорить в основном о тебе. Это мой тебе подарок. Моя самоотверженная мать! Ей не следует дарить мне подарки после того, как я покинул её и отца. Я иду с ней к перилам над пропастью, радуясь тому, что мы вместе. Только сейчас я осознал, что последние полторы недели были лишены любви. Дома мы не часто касались друг друга, и родители позволяли себе разве что держаться за руки за ужином, и всё же это было больше, чем здесь. — Всего один вопрос. — Сердце пульсирует в горле. — Где папа? Он навещает Аню? — А! — Она качает головой. — Отцу нужно было на работу. — Скажи прямо, что он не захотел прийти. — Твой отец в последнее время ведёт себя эгоистично. Это не значит, что он тебя не любит, поверь. Я изумлённо смотрю на неё. Отец ведёт себя эгоистично? Поразительно то, что мама применила это слово по отношению к отцу. По её виду не скажешь, злится она или нет. Глупо было надеяться определить это. Но она наверняка злится, если называет отца эгоистичным. — А Аня? — спрашиваю я. — Ты навестишь её после меня? — Хотела бы, — отвечает она, — но эрудиты запретили альтруистам заходить в свой лагерь. Если я попытаюсь, меня выведут за ворота. — Что? — поражаюсь я. — Это ужасно. Почему они так поступили? — Напряжённость между нашими фракциями сильнее, чем когда-либо, — отвечает она. — Мне это не нравится, но я мало что могу поделать. Я представляю сестру, которая стоит среди неофитов-эрудитов и ищет в толпе нашу мать, и у меня сводит живот. Надеюсь, она знает, что родителям просто запретили приходить. — Ужасно, — повторяю я и смотрю на пропасть. У перил в одиночестве стоит Граф. Хотя он уже далеко не неофит, большинство лихачей встречаются в этот день со своими семьями. Либо его семья не любит собираться, либо он не прирождённый лихач. Из какой фракции он мог перейти? — Это один из моих инструкторов. — Я наклоняюсь ближе к матери и добавляю. — Немного пугающий, правда? — Красивый, — поправляет она. Я машинально киваю. Я хочу увести её подальше от Графа, но, когда я собираюсь предложить отправиться в другое место, он оборачивается. При виде моей матери его глаза почему-то широко распахиваются. Она протягивает ему руку. — Привет. Меня зовут Майя, — сообщает она. — Я мама Антона. Никогда не видел, чтобы мать пожимала кому-нибудь руку. Граф неловко берёт её ладонь и дважды встряхивает. Жест кажется неестественным для обоих. Да, Граф не может быть прирождённым лихачом, если рукопожатие даётся ему так нелегко. — Граф, — произносит он. — Приятно познакомиться. — Граф, — улыбаясь, повторяет мать. — Это прозвище? — Да. — Он не развивает эту тему. Теперь он знает как зовут меня, а как же его зовут на самом деле? — Ваш сын неплохо справляется. Я присматриваю за его обучением. С каких это пор «присмотр» включает метание ножей и нагоняи при любой возможности? — Рада это слышать, — отвечает она. — Мне кое-что известно об инициации Лихости, и я переживала немного. Он смотрит на меня, переводит взгляд с носа на рот, со рта на подбородок. Затем он произносит: — Вам не о чём волноваться. Мои уши начинают краснеть. Надеюсь, это незаметно. Он просто успокаивает её, потому что она — моя мама, или действительно верит, что я неплох? И что означал этот взгляд? Мама наклоняет голову. — Вы почему-то кажетесь мне знакомым, Граф. — Не представляю почему. — Его голос внезапно становится ледяным. — Я не имею привычки общаться с альтруистами. Мать смеётся. — Как и многие в наши дни. Я не принимаю это на свой счёт. Он, кажется, немного расслабляется. — Ладно, не буду мешать вашему воссоединению. Мы с матерью смотрим ему вслед. Река ревёт у меня в ушах. Возможно, Граф был эрудитом — это объясняет, почему он ненавидит Альтруизм. Или, может, он верит статьям, которые Эрудиция издает против нас? … против них, напоминаю я себе. Но всё равно очень мило с его стороны сказать матери, что я неплохо справляюсь, ведь я знаю, что на самом деле он в это не верит. — У тебя появились друзья? — Несколько. Я оборачиваюсь на Поза, Надю и их семьи. Поз тоже видит меня и подзывает к себе. Я знакомлю маму с Позом и Надей, которые в свою очередь знакомят нас со своими родными. Но когда Надя знакомит меня с Кириллом, своим старшим братом, он бросает на меня испепеляющий взгляд и не протягивает ладонь для рукопожатия. Он сердито смотрит на мою мать. — Поверить не могу, что ты общаешься с одним из них, Надежда, — говорит он строго. Мать кусает губы, но, разумеется, молчит. — Кир, — хмурится Надя, — не надо грубить. — Ну конечно, не надо. Тебе известно, кто это? — Он указывает на мою мать. — Это жена члена совета, вот кто. Она управляет «добровольной организацией», которая якобы помогает бесфракционникам. По-вашему, я не знаю, что вы просто запасаете товары, чтобы раздавать членам своей фракции, в то время как мы не видели свежей еды уже месяц? Еда для бесфракционников, как же! — Прошу прощения, — спокойно произносит мать. — Полагаю, вы ошибаетесь. — Ошибаюсь? Ха! — рявкает Кирилл. — Уверен, вы именно то, чем кажетесь. Фракция беззаботных благодетелей без единой эгоистичной косточки. Ну конечно! — Не смейте так говорить с моей матерью, — говорю я, краснея, и сжимаю кулаки. — Ещё одно слово, и, клянусь, я сломаю вам нос. — Полегче, Шаст, — говорит подруга. — Ты не ударишь моего брата. — Неужели? — Я поднимаю обе брови. — Даже при всём уважении к тебе, Надя. Уверена? — Она права, не ударишь. — Мать касается моего плеча. — Идём. Мы же не хотим докучать семьям твоих друзей. Её голос спокоен, но рука сжимает мою руку так сильно, что я едва не вскрикиваю от боли, когда она тащит меня прочь. Она быстро идёт со мной к столовой. Перед самой столовой, однако, резко поворачивает налево в один из тёмных коридоров, которые я пока не исследовал. — Мама, — окликаю я. — Мама, откуда ты знаешь, куда идти? — Я же сказала, никаких вопросов обо мне. Я серьёзно. Как на самом деле твои дела, Антон? Как прошли бои? Какой у тебя ранг? — говорит она, когда мы останавливаемся. — Ранг? — повторяю я. — Ты знаешь, что я дерусь? Знаешь, что мне назначили ранг? — Процесс инициации Лихости — вовсе не тайна под семью замками. Не знаю, насколько легко разузнать, что чужая фракция делает во время инициации, но подозреваю, что это не так уж легко. — Я почти в конце списка, мама, — медленно говорю я. — Хорошо. — Она кивает. — Никто не присматривается к отстающим слишком пристально. А теперь, и это очень важно, Антон. Что показала твоя проверка склонностей? Предупреждение Варнавы возникает в голове. Ни кому нельзя говорить. Я должен сказать маме, что мой результат — альтруизм. Для всех мой результат записан, как альтруизм. Но мама ведь не все? Я смотрю в глаза матери, бледно-зелёные, окаймлённые тёмной дымкой ресниц. У неё морщинки вокруг рта, но в остальном она выглядит моложе своего возраста. Эти морщинки становятся глубже, когда она напевает. Она моя мама. Я могу ей доверять. — Результат был неокончательным, — тихо говорю я. — Я так и знала. — Она вздыхает. — Многие дети альтруистов получают такой результат. Мы не знаем почему. Антон, ты должен быть очень осторожным на следующей ступени инициации. Ты не должен привлекать внимания, поэтому оставайся в середине группы. Ясно? — Мама, что происходит? — Мне всё равно, какую фракцию ты выбрал. — Она касается ладонями моих щек. — Я твоя мать и хочу, чтобы ты был в безопасности. — Это потому что я… — Не произноси этого слова, — шипит она, закрывая мой рот ладонью. — Никогда. Получается, Варнава была права. Дивергенты опасны. Но я до сих пор не знаю, почему. — Почему? — Я не могу сказать, — она качает головой. Она оглядывается через плечо на едва различимый свет со дна Ямы. Я слышу крики и голоса, смех и шарканье ног. Запах из столовой достигает моих ноздрей, сладковатый дрожжевой запах пекущегося хлеба. Мать поворачивается ко мне, её рот упрямо сжат. — Я хочу, чтобы ты кое-что сделал, — говорит она. — Я не могу навестить Аню. Поэтому я прошу тебя сходить к ней. Ты сможешь, когда закончится инициация. Ты должен ей сказать, чтобы она исследовала симуляционную сыворотку. Хорошо? Можешь это сделать для меня? — Конечно, мама. Но мне нужны ответы. Мне нужны хоть какие-то объяснения! — Я не могу сказать. Прости. — Она целует меня в щеку и гладит по плечу. — Мне пора. Ты будешь лучше выглядеть, если мы не проявим особой привязанности. — Плевать мне, как я выгляжу, — отвечаю я. — Напрасно, — возражает она. — Подозреваю, за тобой уже наблюдают. Она уходит, а я слишком ошарашен, чтобы пойти за ней. В конце коридора она оборачивается и говорит: — Съешь кусочек торта за меня, ладно? Шоколадного. Пальчики оближешь. — Она улыбается странной перекошенной улыбкой и добавляет. — Я люблю тебя, помни. И уходит. Я стою один в голубоватом свете лампы, висящей над головой, и понимаю: она уже была в нашем лагере. Она помнит этот коридор. Она знает механизм инициации. Моя мать была лихачкой. *** Обсуждение сегодняшних визитов было бы весьма мучительным и неловким. Поэтому главная тема разговоров сегодня вечером — наши окончательные ранги первого этапа инициации. Но я стараюсь отградиться от этого и не обращать внимания. Мой ранг должен был немного повыситься, особенно после избиения Сани, но его всё равно может не хватить, чтобы попасть в топ лучших, тем более если учитывать неофитов-лихачей. За ужином я сижу с Позом, Надей и Славой за столом в углу. — Вам не разрешали держать домашних животных? — Поз стучит ладонью по столу. — Но почему? — Потому что они алогичны, — поясняет Надя. — Какой смысл предоставлять кров и пищу животному, которое портит мебель, распространяет по дому дурные запахи и рано или поздно умирает? — Смысл в том… — Поз умолкает и наклоняет голову. — Ну, они такие забавные. У меня был бульдог по кличке Ворчун. Как-то раз мы оставили жареную курицу на кухонной стойке, чтобы остыла, и, пока мама ходила в туалет, он стащил её и сожрал, целиком, с костями и кожей. Мы так смеялись. — Ну да, это всё меняет. Конечно, я хочу жить с животным, которое ворует мою еду и устраивает разгром на кухне. — Слава качает головой, поддерживая Надю. — Почему бы тебе не завести собаку после инициации, раз ты так тоскуешь по ним? — Потому что. — Улыбка Димы исчезает, и он ковыряет картошку вилкой. — Собаки для меня вроде как закрытая тема. После… ну, знаете, после проверки склонностей. Мы обмениваемся взглядами. Все знают, что мы не должны говорить о проверке. Хотя, наверное, это правило нерушимое только для меня. Сердце учащает ритм. Для меня правило — защита, которая позволяет мне не лгать о результате. Вспоминая слово «дивергент», в голове звучит предупреждение Варнавы, а теперь и матери. Никому не говорить. Опасно. Будь осторожным. . — В смысле… убийства собаки, да? — спрашивает Надя. Я едва не забыл. Склонные к Лихости ребята на симуляции выбирали нож и убивали напавшего пса. Неудивительно, что Поз больше не хочет держать собаку. Я натягиваю рукава на запястья и переплетаю пальцы. — Ага, — отвечает он. — В смысле, нам ведь всем пришлось это сделать? — Он смотрит сперва на Славу, затем на Надю и на меня. Его глаза сужаются, и он произносит. — Тебе — нет. — Мм? — Ты что-то скрываешь, — обвиняет он. — Вертишься, как уж на сковородке. — Что? — В Правдолюбии нас учат понимать язык тела, — поясняет он, — чтобы мы знали, когда кто-то лжёт или пытается что-нибудь утаить. — Вот как. — Я чешу в затылке. — Ну… — Смотрите, он снова! — Поз показывает на мою руку. Сердце бьётся в горле. Как я могу лгать о своих результатах, если они знают, когда я лгу? Придётся контролировать язык тела. Я опускаю руку и кладу ладони на колени. Честные люди поступают именно так? По крайней мере, мне не нужно лгать о собаке. — Нет, я не убивал собаку. — Но как тогда тебя признали бесстрашным? — щурится Слава. Я смотрю ему в глаза и спокойно произношу: — Никак. Мой результат альтруизм. Это полуправда. Альтруизм то, что записано в системе благодаря Варнаве. Я несколько секунд смотрю Славе в глаза. Если я отведу взгляд, это может показаться подозрительным. Затем я пожимаю плечами и протыкаю кусок мяса вилкой. Надеюсь, друзья мне поверили. Они должны мне поверить. — Но ты всё равно выбрал Бесстрашие? — спрашивает Поз. — Почему? — Я же говорил. — Я ухмыляюсь, вспоминая первый обед здесь. — Из-за еды