Красная тинктура

      Ввиду своего обширного опыта Итан как-то разуверился в существовании любви с первого взгляда, но зато четыре сотни лет за спиной убедили его в абсолютно точном существовании неприязни. И, вестимо, Дамиано невзлюбил его в какой-то своей форме. Это не была ненависть, потому что в перерывах между залпами отвратительного поведения, когда тот принимался отнюдь не по-доброму потешаться над картавостью, язвить и всячески пытаться задеть за живое и, что хуже всего, — подбивать на такое же поведение оставшихся двоих, они вполне себе нормально общались. Однако, когда в голове у Дамиано что-то переклинивало, то ничто не могло остановить яд, что источали его губы. Итан даже не пытался, считая себя выше скандалов на пустом месте. В конце концов, он сам подвизался иметь дело с тремя подростками, а эмоции, выкрученные до упора, вкупе с негативизмом и проверкой границ на прочность для этого возраста это вполне нормальное явление.       Все, что оставалось — раз за разом гасить эту адскую смесь из алюминиевой пыли (Томас), угля (Виктория) и перекиси водорода (Дамиано), готовую при смешивании в малюсеньком помещении самовоспламениться и сдетонировать. Получалось с попеременным успехом, но особенно стало тяжело сглаживать углы после того как их обдало смердящим дыханием смерти. Смерть имеет такую особенность, она превращает золото в шлак, серебро — в пыль, а реальность — в кошмар.       Их храбрая девчонка пыталась держаться, но порой было видно, как она стоически пытается унять нервную дрожь и ловит заветренными губами воздух. Трудно вставать с кровати, трудно дышать, но надо нацепить эту маску и заставить себя продолжать, ибо остановка означает немедленное погружение вниз — Виктория хваталась за музыку с тем же отчаяньем, с которым утопающий схватится за бритвенное лезвие, терзала гитару до кровоточащих подушечек пальцев, заклеивала их пластырями и снова принималась учить аккорды, переборы и риффы. И ладно, если бы изводила только себя — каждый человек сходит с ума по-своему — она требовала от них троих такой же преданности общему делу. Поэтому не было ничего удивительного, что в какой-то момент Итан понял, что злополучные «Breezeblocks» и еще пару десятков песен, что составляли костяк их репертуара, он может сыграть с любого такта и в любом направлении с завязанными глазами — ради смеха даже проверил, нацепив повязку для сна и сняв себя на видео, в часовой записи обнаружилось ни единой ошибки, но Виктории и этого было мало. И по вине ее недовольства их уровнем вся вторая половина февраля стала каким-то днем сурка.       Томас выглядел так, будто ловил от бесконечных репетиций какой-то ненормальный кайф, Итан благодарил судьбу за возможность заниматься чем-то, что не будет систематическим саморазрушением и чем-то, до чего у него еще не дошли руки, а вот Дамиано, разрывавшегося между баскетбольными тренировками и их ежедневными сборами «хоть на полчасика», оборачивавшихся тем, что младшим членам группы, засидевшимся до поздней ночи, принимались названивать родители, эти бесконечные «плохо, еще раз с самого начала» доводили до белого каления. Он сыпал ругательствами, подпускал шпильки — в общем, стал худшей версией себя, явно отыгрываясь на удобной жертве по полной программе, но в один прекрасный день вдруг сменил тактику, переключившись на Викторию.       Она поставила его на место в первый раз, во второй — огрызнулась (тут, впрочем, Итан мысленно согласился с вокалистом — тот действительно мог сорвать голос, пытаясь взять слишком высокую ноту), но в третий раз уставший и охрипший Дамиано нанес удар ниже пояса. В кинематографе такие моменты показывают в замедленной съемке, чтобы зритель мог прочувствовать весь масштаб трагедии. В реальности все заняло доли секунды: лицо у Виктории вытянулось, и она пулей вылетела за дверь — обломанный тюльпан провода гитары звонко поскакал за ней по потрескавшейся плитке. Томас, отправившийся за подругой следом, не то чтобы успокоить, не то чтобы уберечь ту от необдуманных поступков, задержался лишь на секунду — выдернуть штекер своего инструмента.       Дверь студии с грохотом бомбежки захлопнулась, отрезая остающихся внутри. Итан, невольно вздрогнувший от резкого звука, втянул воздух сквозь зубы — видят небеса, он не собирался вскрывать карты, но даже его терпение имело предел, и до того осталось совсем немного! Такие конфронтации, как эта, попахивают пороховой пудрой с оттенком глупости. А глупость, как известно, убивала и куда более крепкие начинания нежели музыкальные группы. Со своего места за ударной установкой он поднимался медленно: сначала аккуратно отложил барабанные палочки, провел ладонями по лицу, пытаясь собраться с мыслями, и только потом встал, с похрустыванием распрямляя спину. Дамиано, доселе рассеянно раскачивавший микрофонную стойку, замер и уставился на него, будто впервые в жизни увидел. Должно быть, ужасающее зрелище — наблюдать, как фальшивая личина крошится и осыпается, и леденящее кровь, если даже не догадывался, что имеешь дело с обманом.       Уже не заморачиваясь конспирацией, Итан одним слитным движением перемахнул через бочку вместо того чтобы обойти кухню как обычно. Поражённый внезапным превращением зашуганного товарища по группе, Дамиано невольно сделал шаг назад и следом ещё несколько, зеркально отражая чужие движения по стоптанному ковру, пока спина его не наткнулась на стену.       Бежать было некуда, а Итан внезапно оказался настолько близко, что соприкасались в кои-то веки не только их тени, и позволил рассмотреть себя; тонкие паутинки гусиных лапок в уголках сумрачных и каких-то очень старческих глаз в том числе.       «Видишь?» — будто спрашивал он своей кривой полуулыбкой, что вызывала сейчас какой-то первобытный страх, — «Бойся меня!» И бояться было чего.       Дамиано попытался оттолкнуть Итана, что прислонил свои ладони к панели по бокам от его головы, но вышло лишь самоудариться о каменные плечи. Тот хмыкнул.       — Со мной ты можешь как угодно упражняться в остроумии, у меня давно выработалась слоновья кожа, — холодная ладонь скользнула по шее и замерла в угрозе придушить, — но если ты ещё раз позволишь себе хотя бы намекнуть Виктории, что она не любила свою мать, раз она не обливается слезами и не раскачивается из стороны в сторону как сумасшедшая, то я лично позабочусь о том, чтобы твой прекрасный тенор стал контратенором.       Этот обманчиво мягкий вкрадчивый голос просто не мог принадлежать человеку, человеческие голоса не заставляют ноги подгибаться настолько, что только за стену и остаётся держаться.       — Моргни, если ты меня понял.       Дамиано со всей силы зажмурился.       —Έχει καλώς — прошелестело у него над ухом, а потом сухие губы едва прикоснулись к горбинке на носу. Где-то слева раздался щелчок. И больше ничего. Дамиано опасливо приоткрыл левый глаз…       Ничто не говорило о том, что все, что только что произошло, вообще имело место быть, лишь оконное стекло едва ощутимо вибрировало от далеких машин. Барабанщик же спокойно наматывал на локоть провод, что выдернул из розетки. Этот Итан был привычен — вечно занятый тем, чтобы обустроить быт: то пыль в студии вытирает (даже принес для этого специальную тряпочку), то мусор отправится выносить, то провода распутывает. Вот и сейчас он молчаливо склонился над усилителем, молчаливо что-то решил для себя и опять-таки молчаливо отправился потрошить свой мешковатый рюкзак. На свет был вытащен том «Одиночества простых чисел» с множеством торчащих из него разноцветных стикеров, девчачий пухлый блокнот, от которого всегда разило чем-то горьким, и что закрывался на вполне крепкий кодовый замок, связка ключей, и наконец, с самого дна потайного отделения небольшая и ощутимо замятая коробочка, из которой Итан вытряхнул зажигалку.       — Ты куришь? — Дамиано не мог не спросить. Ничто в предыдущих месяцах не готовило его к сегодняшним открытиям.       — Да.       — Ну это же типа вредно.       — Не вреднее чем вот это, — Итан кивнул в сторону полупустого пакета крабовых чипсов, что лежал на столе в комплекте с двухлитровой бутылью колы, и принялся потрошить коробку с канцелярщиной, выбирая среди скрепок, зажимов, кнопок и даже булавок что-то, что отвечало его запросам.       — Ханжа!       Нет ответа. И что будешь делать с этой непрошибаемой скалой? Дамиано уселся прямо на стол и принялся смотреть за колдовством, что творилось в студии. Итан несколько раз чиркнул зажигалкой, проверяя ее работоспособность, и принялся до красноты греть над пламенем острие силовой кнопки, а когда та достигла нужной кондиции — воткнул прямо в середину сломанного штекера. Запахло паленым пластиком. Дамиано поморщился — прямо какие-то пытки инквизиции для техники.       — И зачем это все?       — Если нам повезло, то мы отделались сломанным проводом, если не повезло, то придется менять входной блок, но я сначала попробую перепаять гнездо, правда, тогда придется забрать усилитель домой. Сейчас остынет, вытащу и узнаем.       Обошлось малой кровью. К тому моменту, когда Томас привел все еще насупленную и хлюпающую носом Викторию, усилитель был «починен», провода — смотаны, а инструменты — убраны по чехлам.       — Что это играет? — первым делом спросила она, усевшись на подоконник и подтянув к груди ноги. Включенная с телефона песня была едва слышна, слов так и вовсе было не разобрать, но женский голос напоминал сатин — скользил по растревоженным нервам и успокаивал.       — Джоан Баэз, — отозвался Итан.       — Старперская музыка, — подтвердил Дамиано, — середина семидесятых.       — А мы можем…? — глаза у Виктории опять загорелись, и она принялась озираться в поисках своих вещей, но пускать ее сейчас к инструменту было нельзя, не тогда, когда у нее зуб на зуб не попадал от нервов.       — Если транспонировать то, что написано для сопрано, то потеряем интонацию.       — Ну тебя, Итан! Хотя бы песню скинь!       — Хорошо.       Итан что-то поклацал в своем телефоне, и студия наполнилась тройной какофонией уведомлений. Виктория тут же полезла во входящие сообщения и включила трек сначала.       — Стоп, стоп. Это же Judas Priest! — подал голос Том, — где ты нашел такой хиппи-кавер?       — Это оригинал.       В ответ последовало что-то удивлённое и, возможно, матерное — Итан, занятый попытками снять толстовку через голову не особо разобрал. А вот визг придушенной мыши, что издала Виктория не услышать было невозможно.       — Это преступление! — она спрыгнула со своего места и ринулась восстанавливать справедливость, — Я такое только в журналах видела!       Дамиано возмущённо кашлянул, но эффекта на Викторию, решившую для проверки даже полапать чужой пресс, это не возымело.       — Мне же не мерещится? — ее рука замерла в миллиметрах от кожи в ожидании разрешения. Итан кивнул: чем бы дитя не тешилось — лишь бы опять не началась прежняя песня.       — Ходит тут как… Как ебанутая капуста! Ты вообще человек?       — Нет…       Студия утонула в хохоте, Дамиано гоготал громче всех, и даже Итан прыснул.       — Можно уже одеться? — спросил он, когда все отсмеялись, — Мне холодно.       Изначально он планировал закутать Викторию в свою толстовку: что у нервной дрожи, что у той, что порождается холодом один физиологический механизм, а значит бороться с ней можно теми же методами, но смех помог не хуже.       Итан принялся разъединять склеенные на статическое электричество верхнюю кофту и футболку, когда он поймал на себе тяжелый взгляд и поднял глаза. «Это новое поколение совсем не имеет инстинкта самосохранения, » — решил он про себя, потому что Дамиано подмигнул ему.