Красная тинктура

       — Ну подумай головой, Дамиано, откуда мне в утро летней среды знать где Итан? Я вообще только проснулся… Да и что, что на часах час дня? Когда встал — тогда и утро, — зажав мобильный телефон между ухом и плечом, Томас пытался сотворить завтрак. И здесь закрадывалась маленькая проблема — его кулинарные способности были настолько скромными, что он не был способен справиться даже с быстрорастворимой кашей. Казалось бы, что может быть проще: залей кипятком и оставь настаиваться минут десять, но по результатам своего творчества Томас получил серое комковатое нечто. Почесав в затылке, он потер туда щедрую порцию сыра, счел свою миссию исполненной и пододвинул вторую тарелку с тем же персонажем фильма ужаса к сидящему за кухонным столом Итану, что одними губами произнес: «Спасибо!». С опаской подцепив на ложку немного месива, тот попробовал, поморщился и потянулся за солонкой.        — Если бы я знал, то сказал. Позвони Вик, она вчера пробраться в «Самовар» хотела, раз отец уехал, могла и Итана соблазнить на очередную авантюру, — продолжал тем временем разговор Томас, — так что он у нее заночевал… А из-за чего вы полаялись то? … Хорошо, понял, гейская драма, которую мне, ограниченному, не постичь… Да знаю я, что ты не гей, не ори в ухо!       Едва слышно прыснувший себе в кулак Итан почти себя выдал. Томас закатил глаза и, вытягивая в узкий кухонный проход тощие ноги, под низкой столешницей уже не помещающиеся, уселся на свое место. За последний год он вымахал еще сантиметров на двенадцать, о чем кричали все его брюки и джинсы, внезапно ставшие по новой моде — подстреленными, и теперь путался в своих конечностях, как новорожденный жираф, но до хронического невезения Дамиано ему все равно было очень далеко.       — Дамиано, хватит. Не паникуй. Дальше земного шара, да я думаю даже, что дальше Италии Итан свалить не мог. Объявится.       Бросив еще несколько ничего не значащих фраз, Томас смог повесить трубку и крайне осуждающе уставился на причину выматывающего разговора.       — Ну и что Дамиано отчебучил в этот раз?       — Ничего. В этот раз виноват исключительно я.       — Ни за что не поверю! — Томас ковырнул свою уже успевшую поостыть кашу. Есть можно… — Я так понимаю, и ты тоже не расскажешь.       Итан потупил взгляд и молчал настолько долго, что еда в тарелках успела закончиться.       — Я попытался форсировать наши отношения. Чуть-чуть. Но…       — Но Дамиано вместо того чтобы ответить отказом, как ты от него ожидал, захотел большего. И тебя это напугало.       — Да.       Томас, бросивший обе тарелки в раковину — помоет потом — со всей силой хлопнул по спине Итана, засипевшего от обыденного жеста дружеской поддержки.       — Крепись. Дамиано дай разок зеленый свет, и он горы снесет и не заметит. Чего кривишься?       — Ну… — Итан демонстративно поднял футболку, являя на свет длинные, покрытые коркой запекшейся крови полосы царапин, идущие через все лопатки, — по спине меня лучше не хлопать.       — Ну если бы меня ухайдакали подобным образом, я б тоже свалил! — присвистнул Томас, почувствовав, что глаза его, еще минуту назад слипавшиеся, потому что спать он лег в седьмом часу утра, теперь стремительно отправились познакомиться с затылком. Гармоничная картинка при этом не складывалась. Царапины располагались хаотично и как Томас бы не вращал ладонями, примеряясь, никак не мог сообразить из какой позы можно так расчертить спину, — У Дамиано вроде и ногти то под корень срезаны.       — Это не он. И лучше, пока не заживёт, мне ему не показываться.       — То есть? … — недоуменно и крайне медлительно моргнул Томас, до его сознания не сразу добралось значение слов, а потом еще столько же времени он искал приличный способ выразить свои мысли, — Экие, однако, вскрываются бездны! Прости, Эдгар, но ты потаскушка. Второй с крыльями на пузе, тоже, конечно, не сахар… Но!       Томас демонстративно выключил звук на словно в подтверждение его слов взорвавшемся гитарным соло телефоне и перевернул его экраном вниз — по всей видимости Дамиано дозвонился до Виктории, и теперь она собиралась прикончить того, кто так бессовестно перевел на нее стрелки. С Викторией можно и нужно было повременить, спасение группы от возможного развала путем примирения идиотов сейчас имело несколько больший приоритет.       — Но, знаешь, что… будь тебе лет тридцать, я бы сказал, что у тебя это… боязнь близости. Дамиано дошел до твоей границы и тебе жизненно необходимо сейчас его хорошенько пнуть от себя, чтобы убедиться, что он такой же, что… ладно, скажу я это запретное слово на букву «л». Что любовь его к тебе не безусловна. Только это не поможет. Любой здравомыслящий человек взбрыкнёт, если его обидеть. А ты ему изменил.       — Нельзя изменить, если изначально нет отношений…       — Ой, помолчи. Когда надо, из тебя клещами ничего кроме угу да ага не вытянешь, а поцелуй в Милане и твои хождения из номера в номер там же посреди ночи мне померещились. А Дамиано? Ты вообще замечал, что он на пренебрежение реагирует хуже, чем на открытый конфликт? Его можно обозвать последним гадом и бездарем, он взбрыкнет и пойдет доказывать обратное, но сделаешь вид, что тебе все равно, чем он занимается — его буквально размажет. А ты одним махом обесценил сколько? Месяц? Два его жизни?       До зубодробительной дрожи сейчас напоминая загоняющегося из-за очередной совершенной им самим глупости Дамиано, Итан пристыжено принялся расковыривать свои заусенцы.       — Полгода? — с ноткой удивления спросил Томас, но тот не сподобился даже на половину кивка, — Год? Больше?       На последнем предположении Итан поджал губы.       — Бля, — все же не удержался Томас, — Мы все знакомы то с тобой полтора.       Он закрыл лицо руками. Застонал от смеси сопереживания с бессилием. Опустив ладони вниз, вновь посмотрел на Итана и в итоге все же вынес вердикт, и без того очевидный.       — Ты облажался так, как только можно было облажаться, я не знаю даже в какой монастырь тебе надо уйти, чтобы вымолить прощение за все это. Хотя нет, в монастырь тебе точно не надо. Ты нам тут нужен.       — Как барабанщик?       — Как друг, дурында! Я сейчас позвоню маме, спрошу разрешения тебя на ночевку оставить, у меня Дамиано тебя точно искать не станет. Если дадут добро — позвонишь своим, скажешь где ты, чтоб не психовали.       Итан натянул свою обычную полуулыбку на унылое лицо и замотал головой так, что его черные волосы облизали плечи волной.       — В этом нет необходимости. Я неделями не появляюсь у родителей. Мне иногда кажется, что я вообще могу не приходить — искать не будут.       Томас даже не слегка напрягся от этого внезапного признания, но предпочел не валить все в одну кучу и заняться звонком. Иногда ему начинало казаться, что родители его не знают слова «нет», потому что стоило заикнуться про ночевку, ему просто напомнили, что надувной матрас переложили на верхнюю полку в кладовке. И все. Ему бы радоваться, но иногда все в жизни казалось слишком простым. Пока не касалось группы. Тут проблем было выше крыши, спасибо шилопопости Вик, бедовости Дамиано и привычке Итана пропускать каждый свой душевный порыв через голову. Последнее спасало их от бесконечных склок, но не от их причин. Томас запихнул телефон в задний карман джинс и двинулся к выходу.       — Поднимай жопу… Как говорит моя бабуля — не знаешь, что делать, иди в церковь. А тут даже идти почти не надо — дорогу перейти только.       Итан скривился. В его глазах читалось не то раздражение, не то еще что-то, но, если Томас действительно брался за что-то, а не делал вид, переупрямить его не мог никто. Можно было даже не пытаться, другое дело, что обычно ему нужна была исключительна его шестиструнная электрическая возлюбленная и ее круглобокая подружка.       В костел Томас, практически тащивший Итана за собой, вошел без каких-либо сомнений. Внутри обнаружились лишь несколько стариков и старух, что почти что дремали на лавках. Часть у алтаря была пуста и темна, освещенная лишь мерцавшей в ритме спокойного сердцебиения лампадой, что стояла на престоле. Потрёпанная и обветшалая церковь, когда-то блиставшая позолотой и живописью, в нынешнем своем состоянии она лишь вздыхала о былом величии — даже в ажурной решётке не хватало кованных элементов. Не дожидаясь пока Итан, замерший в каком-то странном оцепенении, придёт в себя, Томас добыл свечку и даже бросил дополнительный евро в ящик для пожертвований, прежде чем вручить ему ту.       — Тебе к деве Марии. Конечно, для твоего случая не найдется особого святого, но раз она покровительствует семьям, а группа — почти что она и есть, то я думаю стоит просить у нее заступничества. Поставишь свечку, помолишься. Если не знаешь как — у вон той лавки, — он бережно указал пальцем в нужном направлении, — стоят молитвенники, найдешь там «Отче наш», она вроде как базовая, если не знаешь что говорить. Или мне остаться с тобой?       — Останься, — почти шепотом попросил Итан.       Томас, стиснув зубы, кивнул. В отличие от своей бабушки, он особого пиетета перед Богом не испытывал, но какой-нибудь альтернативы, какой-нибудь волшебной инструкции по решению проблемы у него не было, так что лучше уж сделать хоть что-то. Дать Итану призрачную надежду на то, что ситуация, в которую он их всех так лихо вверг, имеет выход. Так что он остался рядом с другом, который, словно наступая себе на горло, медленно опустился на колени перед алтарем и задубевшей рукой неуклюже перекрестился, прежде чем сесть в первом ряду у прохода. Томас устроился рядом с ним, но на достаточном расстоянии, чтобы не слышать слов молитвы, лишь невнятное бормотание.       В церкви они задержались настолько надолго, что застали появление священника, по римскому обыкновению, пришедшему к четырем дня читать проповедь. Людей, собравшихся его послушать едва ли было с десяток, уйти сейчас, да еще с первого ряда, показалось Томасу верхом бескультурья, и он за локоть заставил Итана, рванувшего в сторону выхода, сесть обратно.       — Нет, — прошипел он ему на ухо, придвинувшись ближе, — отмаливай свои косяки. Мы останемся до конца вечерни.       Проповедь оказалась нудной, мужчина, взобравшийся по скрипучей лестнице на кафедру, мало того, что особым ораторским талантом не отличался, он еще и постоянно подглядывал в свои записи, по памяти вспомнив лишь первые несколько строчек. Продолжалась его речь минут тридцать, не более, но ощущалось так, будто на жесткой лавке пришлось высидеть часа четыре. Томас искренне пытался слушать, но его недоспавшая голова все время норовила упасть на грудь, а он сам — заснуть. Должно быть, они с Итаном выглядели как инопланетяне или как криминальные элементы, замышляющие что-то недоброе, но им досталась лишь парочка сдержанных удивленных взглядов.       Из всего потока слов, который тараторил обливающийся потом проповедник, Томас не запомнил ровным счетом ничего кроме полутора строчек, очень удачно легших на текущие проблемы: «Бог освобождает нас от страха людей. Иисус принимает нашу любовь, но он противопоставляет любовь-закон и безграничную любовь, и желает он вторую.»       По окончанию проповеди заиграл хриплый, простуженный орган и нестройный хор из голосов пяти запел молитву, начинавшую следующую за ней вечерню, но Итан, казалось, какофонию, режущую по ушам, не замечал. Присмотревшись Томас понял, что тот плачет. Абсолютно беззвучно. Итан не хлюпал носом и не размазывал слезы по лицу, но те текли по его щекам почти ручьем. Казалось, он даже не дышал, лишь шевелил губами, повторяя слова гимна, а из-под загара кожи просвечивала мертвенная серость.       Нечто подобное Томас видел очень давно, когда еще был совсем ребенком, он тогда он по малолетству засунул в нос бусину и вечер провел с родителями в приемном покое больницы пока их шпыняли ждать у дверей ради более серьезных пациентов. Точно такое серое лицо он видел у седого почтенного старичка, чью жену (Томас думал, что та женщина была женой, но она могла быть и дочерью — увидел он лишь седую копну волос) мимо них на каталке провезли куда-то в глубь белых коридоров. Старичок этот уселся на лавку, выгреб из своего кармана какую-то оплетку таблеток, отправил одну себе под язык и закрыл лицо рукой. Плакал он точно так же тихо.       Служба, меж тем, продолжалась. Людей в церкви немного прибавилось: две туристки, державшиеся у дверей, несколько мужчин, и женщина с тремя детьми, младший из которых спал, болтаясь в слинге. Старший же, которому хорошо если было семь, тут же начал канючить высоким голосом, перекрывавшим пение, что он хочет домой. Томас искренне не мог понять, как в такой атмосфере можно «приблизиться к богу». Ему хотелось лишь подняться с лавки и выдать мальчишке хорошую затрещину — он сколько себя помнил, даже в его возрасте хотя бы пытался соблюдать приличия.       Наконец, все закончилось. Подцепив под локоть внезапно оказавшегося совершенно не способным передвигаться без посторонней помощи Итана, Томас вывел его наружу, оттащил к краю ступеней и вытряхнул из своей пачки им по сигарете. Прикурил сначала одну и молча протянул ее Итану, потом прикурил себе вторую, в тайне надеясь, что доза никотина собьет состояние замотанности.       Над ними, одаряемыми гневными взглядами остальных выходивших из церкви (и они только что слушали о любви к ближнему, господи, какая же двуличность, даже покурить спокойно не дадут), в темно-голубом небе не было ни пробивающихся звезд, ни луны. Где-то вдали играло радио, доносились обрывки смеха.       — Я смогу тебя укрывать лишь пару дней. Потом тебе придется взять яйца в кулак и поговорить с Дамиано. Серьезно и по-взрослому, — Томас, не вставая, бросил тлеющий бычок в пустую урну.       — Я знаю.       — Вот и славно. Полегчало?       Итан затянулся глубоко, нервно, задержал на секунду дым и разом выдохнул.       — Нет.       — Полегчало, по лицу вижу, — возразил Томас, но, когда Итан попытался приобнять его и чмокнуть в макушку, очень поспешно отодвинулся подальше, — э, не. Меня ломать не надо. Мне и так хорошо.        — Ты о чем?        — Я помню Дамиано до твоего появления. Вижу сиськи — мозг отключается. И где мы сейчас?        — В заднице! — ни секунды не задумываясь ответил Итан.        — Вот! — Томас назидательно поднял указательный палец, — Помиритесь, поебетесь, соберётесь, и чтобы в субботу, как штык, в двенадцать были в студии. Иначе найду и поколочу гитарой.        — Ты слишком любишь свою Альву, чтобы использовать ее для этого.        — Возможно. Но если надо для дела — придется идти на жертвы. А теперь пойдем. Только маме моей не говори, где мы были. А то мне опять начнут намекать, что неплохо бы в воскресную школу ходить.