Красная тинктура

      Подняться по крутой лестнице, знакомой до каждой затертости и щербины для Итана внезапно оказалось невероятно сложно. Он останавливался после каждой ступени и подолгу стоял, собираясь с духом для следующего шага. Гораздо проще было бросить все, попросить Елену или, в крайнем случае, Кассандру помочь с переправкой вещей и исчезнуть, но эта позорная идея была отметена в сторону, как не подлежащая даже рассмотрению, не после всего, что было (и что могло бы быть). Выход оставался один — подняться и встретиться лицом к лицу со своими страхами. Наверху, в мансарде включен свет, Итан заметил это прежде чем зайти в парадную. Темной южной ночью единственное на всю округу горящее окно навевало мысли о маяке и легче от этого не становилось. Яркий прожектор маяка означал обычно, что где-то совсем рядом с ним притаились острые зубы скал и рифов.       За последние несколько дней Дамиано оборвал Томасу телефон, дважды приходил, заставив в панике прятаться в кладовку. Во второй раз Итан даже попытался выбраться через окно и уйти по карнизу к пожарной лестнице, но его отловили за шкирку и, грозным шепотом обещая воскресить только затем, чтобы прикончить повторно, если он разобьётся, запихнули в темное чрево, полное консервных банок, чистящих средств и остального скарба…       К великому сожалению, Томас оказался достаточно хитер, несмотря на то, что всегда производил впечатление человека, немного отрешённого от сложных процессов обыденной жизни: как бы Итан ни вслушивался, но разобрать, о чем именно они с Дамиано в моменты его появлений разговаривали не представлялось возможным. Музыка громыхала так громко, что ничего кроме Бона Джови и Лед Зепелин решительно не было слышно.       Итан остановился у входной двери, разыскивая ключи по карманам и отпирая ее. Он же хотел ощутить себя немного живым? Вот судьба и подбросила ему троицу шаровых молний, по какому-то недоразумению называемую подростками, одна из которых… одна из которых ударила прямо в сердце. Дамиано в неестественной позе развалился в одном из двух зеленых плюшевых кресел и выглядел не спящим, как за ним иногда водилось, но потерявшим сознание.       — Дамиано? — напугано позвал Итан… Не отозвался. В несколько шагов преодолеть разделяющее их расстояние. Глаза закрыты… На попытку растормошить — ноль реакции. Пульс… На месте, не частит, не слабый. Итан развернулся на пятках, только сейчас замечая, что на кухонном столе царит бардак: химическая посуда, обычно стоящая на секретере, почти в полном составе, перепачканная непонятно чем, соседствовала с записями на пожелтевшей старой бумаге — Итан с легкостью узнал свои алхимические заметки.       — Блядь, блядь, блядь, — по остаткам на донышках понять, что Дамиано намешал из подручных средств и, возможно, принял, не было никакой возможности. Итан наклонил один стакан, принюхался к другому, поднял на свет опрокинутую на бок мензурку. Сердце постепенно замедлило испуганный галоп…       — Недоделанная Джульетта Капулетти, — почти с облегчением пробормотал он себе под нос. От глистогонного, пусть и средневекового, в котором не было ни меди, ни мышьяка, ни фосфора, еще никто не умирал. Нет, таблетки от ленточных червей токсичны до жути, но это современные, а у человека тех времен не было нынешней медицины — только молитвы да травы. Итан бросил взгляд на не шевелящегося Дамиано через плечо и присмотрелся. Гребаная королева драмы, да он же притворяется, даже не спит! Должно быть, услышал шаги и рухнул как попало, чтобы только успеть закрыть глаза. И вот от этого ребенка он пытался получить трезвый и взвешенный ответ?       Итан склонился над самым ухом Дамиано, выуживая из своей памяти знание, что тот по верхам где-то нахватался французского.       — Je suis venu avec une offre de sexe de très haute qualité…       Лицо, которое выглядело спокойным лишь при первом приближении, за считанные мгновения успело сменить три сотни выражений от полнейшего непонимания через возмущение к осознанию, а потом Дамиано разразился безудержным хохотом.       — Вот что ты за человек такой, Итан? — с трудом совладав с собой, спросил он. Продолжать игру было глупо. Тот лишь развел руками.       — Я сомневаюсь, что меня все еще можно называть человеком.       Дамиано поджал губы и сел нормально, все следы беззаботности стерлись из его позы, но сказать что-то он так и не решился и вместо этого принялся накручивать на указательный палец торчащую из подлокотника нитку. Повисшая пауза сгустила воздух, наполнила его жаром поверх жара раскаленной июньским солнцем крыши и духоты мансарды, которую, конечно же, боящийся высоты Дамиано все эти дни не проветривал, не решаясь подходить к раме, доходящей до пола. Итан приоткрыл окно и занял второе пустующее кресло напротив Дамиано. Озвученное в шутку предложение уже не казалось таким уж и шуточным. Они точно уже покинули зону близкой дружбы, где даже на пошлые шутки не обижаются и лишь подначивают продолжать, и теперь были в непонятном Лимбо: назад после того поцелуя пришлось бы перебираться по остаткам сожжённого моста, а впереди был лишь густой, как сливки, туман.       — Мне следует извиниться.       — Прости…       Слова разрезали тишину совершенно одновременно, только Дамиано звучал скорее смущённо, а Итан произнес свои уверенно, но оба тут же сконфуженно замолкли. На то, чтобы решиться на вторую попытку ушло куда больше времени — и снова синхронно. Казалось, что каждое их действие было зеркальным, казалось, что они есть одно существо. Итан чуть кивнул, уступая право говорить Дамиано.       — Я… — тот прикрыл низ лица ладонью, чтобы скрыть румянец, вспыхнувший на щеках, — Мне не следовало устраивать сцены ревности из-за Елены. Я не знаю, что на меня нашло, я вообще человек не ревнивый…       Итан едва удержал свои глаза от закатывания. За всю свою жизнь он не видел человека более пылкого и увлекающегося чем Дамиано. Ему всегда хотелось всего, что бы под это слово в данный момент не попадало: если быть баскетболистом, то подвинуть Майкла Джордана, если работать — то до истощения, до обмороков, если ненавидеть, то всей душой, а если любить… то любить до смерти, но при этом все его поведение напоминало броуновское движение. Дамиано так же быстро остывал, как загорался, нет, не остывал, а все по-прежнему хотел всего: слишком многого для одного человека, для одной жизни, и никак не мог выбрать, и старое — частично полученное — начинало уходить на второй, третий, десятый план.       — Но у тебя и нее… я даже не знаю, как это назвать… Близость уже на уровне телепатии.       — Я знаю Елену очень давно. И давно это длиннее, чем вся твоя жизнь… Люди со временем притираются друг к другу. Это обычное явление.       — Вот это твое давно… ты так и не сказал, что на самом деле собой представляешь, раз тебе больше четырехсот лет.       — Фактически? Наверно, все же вампир. Возможно, первый.       — То есть тебя не кусали…       — Магии и сверхъестественного в моей истории нет… лишь алхимия. Сколько ты успел прочитать?       Привлеченная светом ночная бабочка все с более навязчивым шуршанием трепыхалась, попав в ловушку между лампой и абажуром. Дамиано взглянул на нее и снова опустил глаза, задумался, прикусив губу.       — Дневников? Нисколько. Только в зелья нос сунул. Воняло так, что я спустил все в туалет. Я, знаешь, был больше занят поиском тебя по Риму.       — За это уже я хотел извиниться. За свое желание огородить тебя от себя. Я испугался… Обращение… связано с рисками. Вероятность умереть медленно и в мучениях после инъекции выше, чем выжить.       — Инъекции?       — Внутривенной.       — И каковы шансы?       — У меня нет научной статистики… В семнадцатом веке ещё на кострах еретиков жгли, а потом я стал переборчивее в людях. Между тобой и Еленой прошло девятнадцать лет, между ей и человеком, что был до нее — все тридцать. А последнее согласие попытаться было и того ранее.       Итан очень надеялся, что его голос не звучал сейчас печально, или хотя бы не настолько, насколько измотанным и разбитым он себя чувствовал последние полвека точно. Но Дамиано, как всегда, преподнес сюрприз, на удивление точно найдя слова. Талант поэта у него выходил далеко за пределы по сотне раз переписанных строк.       — Ты привык быть один. Не как волк без стаи, но как тилацин, который официально вымер, но это не точно. Но куда подевались остальные?       — Красная тинктура останавливает старение, но не спасает ни от чего другого.       — А менее пафосное название было придумать никак?       — Менее пафосное? — ухмыльнулся Итан, понимая, что его сознательно уводят от серьезной и тяжелой темы, — Философский камень.       — То есть это не выдумки.       — Нет… правда, это жидкость. Густая, вязкая, выглядит почти как кровь.       — При долгом хранении на воздухе окисляется, теряет свойства и зеленеет, — Дамиано с заметным усилием выдернул из обивки многострадальную нитку и, скрутив ее, бросил на пол, совершенно не реагируя на шокированный взгляд на него направленный.       — Я любопытен, Итан, и наблюдателен, — поспешил он объясниться, — Выводы, к сожалению, еще делаю в основном неправильные. Я думал… только не обижайся, но был довольно длительный период, когда я был уверен, что ты оказался втянут в наркоторговлю. Все эти околоночные звонки, когда ты выходил говорить на лестницу, блокноты под замками, телефон под цифровой блокировкой, химические реактивы, даже студия, где мы сейчас сидим, вписывалась в эту историю.       — Когда ты рассказываешь это так — звучит жутко. Но реальность не особо лучше.       — Кровь пить придется?       — Да, где-то раз в неделю по паре глотков… но жизненная необходимость в ней появится не сразу.       — Четверги — дни охоты?       — В моем случае да. И здесь мы подходим ко второй причине почему я психанул.       — Мне не следовало тебя целовать.       — В общем-то да, — почти прошептал Итан, — я могу предложить и вечность, и себя в качестве компании, но…       — В нынешнем мире самый простой способ получить кровь и не влипнуть в историю это соблазнить кого-то со склонностью к БДСМ.       — Хорошо, что ты понимаешь.       Но до понимания было очень далеко. Итан осознал это лишь после того как сказал, что сказал. Глаза у Дамиано как-то по-кошачьи сузились, и он как пружина распрямился в прыжке, отрезая возможность выбраться из кресла.       — О, я понимаю! — почти прошипел он у самого лица, обжигая дыханием, от чего Итан весь — с макушки до пят — покрылся гусиной кожей, — У тебя где-то там выбиты свои правила, одно из которых гласит, как именно должны выглядеть нормальные отношения, и что в них пунктом числится лебединая верность. И тебе кажется, что никто в здравом уме не согласится на тебя как есть. Нормы твои они где-то тут.       Дамиано ткнул пальцем в лоб, а потом его ладонь скользнула по вниз, на грудь, да там и замерла.       — А разбираться надо вот этим местом. Как ты там у нас любишь повторять? Да или нет? Простой бинарный выбор.       Итан ухватил решившего отстраниться назад и хлебнуть воздуха после всплеска куража Дамиано за ворот майки и перебил его.       — О тебе, полудурок, забочусь. Ты сейчас говоришь, что выдержишь, а потом повесишься на персиковом дереве в саду или со скалы в море сиганешь к семидесятилетию.       Дамиано оскорбленно уселся на подлокотник, с трудом выпутав свою одежду из плена чужих пальцев, но руку не отпустил, а наоборот крепко сжал в жесте поддержки.       — Ты меня запугиваешь?       — Говорю лишь то, что на моей памяти уже было, — безрадостно сообщил Итан. На самом деле было куда больше, чем два упомянутых им случая, и Дамиано непременно о них узнает из дневников, если все же прочитает, — Бессмертие — это бесконечное хождение босыми ногами по осколкам собственного сердца. Все умирают, а ты остаешься.       — В обычной жизни тоже такое бывает. Но идя по стеклу одни страдают и истекают кровью, другие становятся йогами и танцуют. Так что я бы предпочел, чтобы ты повел меня танцевать эту пляску не смерти, но жизни.       — Алхимические заметки ты точно читал.       — И ни хуя в них не понял, — с готовностью сообщил Дамиано. С гуглом в обнимку мы выяснили Венера — это серебро, а Меркурий — ртуть и еще парочку менее очевидных вещей… Но ты явно еще и шифровал записи.       — Конечно, шифровал…       — Придержи на секунду мысль. Мне надо записать про танец на стекле.       Дамиано отпустил плотно сжатую руку и, издав почти воинственный клич, заметался по комнате в поисках тетради, в которой держал свои многочисленные, но в основном длиной в четверостишье или два, стихи. Искал он долго — на столе, на тумбах, среди записей на секретере, и даже на верхних полках навесных шкафчиков, в итоге подняв страшный кавардак, но ничего не нашел.       — За портретом, — решил все же подсказать Итан. Как бы ни нравилось наблюдать за человеческим ураганом — тот начал терять терпение и грозился начать переворачивать мебель.       — А сразу сказать? — Дамиано выудил из стакана первый попавшийся карандаш и, свернувшись в кресле в замысловатый крендель, принялся что-то поспешно писать на свободном развороте.       — А помнить самому? — в той же беззлобной манере ответил ему Итан, и дождавшись поднятых глаз, подмигнул, — Мне, быть может, нравится видеть тебя в лихорадочной активности.       Грифель от слишком сильного нажатия сломался с громким щелчком.       — Блядь, - Дамиано втянул воздух…— Это значит да?       — Я хочу, чтобы ты прочитал дневники, — уклонился от прямого ответа Итан, — Все до единого и подумал о том хочешь ты этого или ты просто хочешь в очередной раз получить что-то недоступное. Когда закончишь — мы еще раз поговорим. Не раньше.       — А хоть поцелуй авансом, чтобы трезво оценить перспективы?       Это была неприкрытая, наглая провокация — даже не топорный флирт, который работает исключительно на крайне юных, не целованных толком особах. Итан склонил голову на бок, раздумывая подыграть или нет, но решил, что от одного поцелуя, так уж и быть, чаша весов не склонится так уж сильно.        — Трезво ли? — спросил он с хитрым прищуром, поднимаясь и безмолвно прося Дамиано повторить за ним. Это точно была игра со стихией, но Итан с твердой решимостью притянул Дамиано поближе, дотронулся до его лица, убирая за уши взъерошенные, торчащие как перья пряди, и попытался поцеловать как можно бережнее. Не тут-то было.       В самом начале, явно пребывая еще в неверии, Дамиано прикрыл глаза, покорно отдаваясь рукам, губам, нежности, но осознав, что это реально, будто с цепи сорвался. Его руки, что плетями висели вдоль тела, вцепились Итану в волосы на затылке, чтобы не думал быстро прекратить. Как будто кто-то собирался. Из мягкости после прикушенной почти до крови нижней губы поцелуй ушел не столько в грубость, сколько в отчаянную требовательность. В приоткрытый рот Итану, скользя вдоль кромки зубов, вторгся язык, изучая, исследуя, терзая вкусом отчаянной решимости и нереализованного желания. Хриплый утробный звук, вырвавшийся из так и не понятно чьего горла, электрическим разрядом пронесся по венам.       Соприкосновение тел, все усиливающийся жар. Градус поцелуя нарастал все сильнее, и Дамиано почти толкнул Итана спиной вперед, явно собираясь зажать между собой и стеной, чтобы притереться уже всем собой, вплавиться без припоя, но ошибся направлением. Кресло, в которое они врезались, с грохотом повалилось на бок и тем самым заставило оторваться их друг от друга. Итан почти судорожно вдохнул, по привычке трогая свои губы большим пальцем.       — Думаю, что достаточно.       У Дамиано — раскрасневшегося, тяжело дышащего, с горящими счастливыми глазами — тут же стал вид, будто его пнули берцем в живот.       — Итан?       — Достаточно.       — Нет.       Итан покачал головой, возвращая кресло на ножки и принимаясь за уборку.       — Нет, Дамиано… Мы не будем торопить события.       — Ну конечно же, у нас вечность впереди, — процедил сквозь зубы Дамиано, а оптом еще раз повторил последние слова, будто пробуя их на вкус, — вечность впереди… Итан, там банка в шкафу кальмаров в масле вскрытая, поставить яйца для салата вариться или ты опять не голоден?