Красная тинктура

      Смерть всегда приходила к человеку без лишнего шума, молчаливой тенью входила через любые закрытые двери. Ее тонкая костлявая рука — какая-то вроде Томасовой — опускалась ее сегодняшнему избраннику или избраннице на лоб, зачастую укрощая лихорадку и боль, вливая покой. Прикосновение женщины с косой дарило сон, глубокое забытьё без единой мысли или сновидения.       Смерть была вежливой гостьей — она всегда присылала уведомление о своем скором прибытии. Итан уже давно заметил эту странную особенность: у людей, к которым вскорости должен был состояться ее визит, появлялось странное, призрачное подобие маски черепа на лице. Логического объяснения этого явления не было, но чутье еще никогда не обманывало. Быть может, потому что от смерти сам Итан каким-то мистическим образом прятался уже долгие годы.       В Рим из Венеции, досрочно прекратившей ежегодный карнавал, они с Дамиано добирались на перекладных, почти автостопом. Автобуса, что должен был отвести их домой двадцать седьмого они могли просто не дождаться — оставаться в городе на грани закрытия дорог было чревато тем, что они застрянут тут если не навечно, то очень надолго.       Когда за несколько дней до их поспешного бегства в Интернете вдруг появились слухи о карантине сначала лишь в Лоди, Дамиано привычно лежал на отельной кровати, призывно сверкая голой задницей, и листал соцсети, пересказывая все интересное вслух, так что на предложение собрать вещи и возвращаться лишь как-то неубедительно рассмеялся: «Итан, ну не глупи, как ты это себе представляешь, закрыть всю Италию на карантин и шестьдесят почти лимонов человек выдворить по домам? Не сходи с ума из-за какой-то респираторной ерунды, сейчас нагонят страху на параноиков и ипохондриков, они сделают план бигфарме, скупив годовой запас лекарств, и все потихоньку стихнет. Мы раз в пару лет так развлекаемся, то птичий грипп, то свинячий!»       Итан хотел бы, чтобы Дамиано оказался прав, но прав оказался он, когда настоял на прекращении отпуска. Восьмого марта закрыли север Италии, а вечером девятого объявили национальный карантин, начинающийся с утра. Поверить в происходящее было почти невозможно. Оно не казалось страшным, тем более министр здравоохранения клятвенно обещал выпустить всех к первому апреля. По телевизору говорили про принудительную самоизоляцию как временную меру, про то, что ситуация под контролем, но Итан знал, что все не так просто — правительство бы не рискнуло останавливать свой огромный механизм ради пустого ОРЗ. Ковид был даже не новой чумой, но новой испанкой, и лишь Интернет хоть как-то спасал от желания влезть в петлю.       Елена умерла не то пятого, не то шестого апреля — но именно шестое поставили потом в свидетельстве о смерти. О ее уходе из жизни они с Дамиано узнали от синьоры Борелли — ее вдовствующей пожилой соседки глубоко за восемьдесят. Это была пренеприятнейшая женщина с грубыми, будто вырубленными топором, чертами лица и замашками домашнего тирана. Ее любимым шоу был сердечный приступ — она, заслышав, что кто-то из троих ее детей пытался жить своим умом и своими решениями, принималась умирать. Случалось это каждый месяц и дважды под Рождество на протяжении вот уже пятнадцати лет, что всегда выводило Елену, видевшую все ее манипуляции насквозь, из себя. Но сыновья приезжали, сдували с мамули пылинки, делали как та говорила, и снова уезжали — до нового представления театра одного актера.       Старуха позвонила ранним утром и произнесла лишь одну единственную фразу своим каркающим голосом: «Вы знаете синьорину Торре?» — этого было достаточно чтобы понять, что Елены больше нет. Итан тут же закусил кулак, борясь с комком в горле.       Елена не говорила о том, что заболела. Она вообще ни о чем не говорила. Карантин отрезал все привычные каналы связи с ней, а завести мобильный шло вразрез с какими-то ее убеждениями, так что последний раз они виделись в конце февраля. Елена прицельным броском швырнула в них с Дамиано ключами от их же квартиры, где поливала в отсутствие хозяев цветы, торопливо прокричала, что у нее море дел, и боком съехала по перилам, оставляя за собой странный шлейф духов, будто пахнущих формалином. Итан тогда едва удержался от того, чтобы суеверно перекреститься. Маска. Та самая. Это не могло быть правдой. Жизнь в Елене всегда била ключом настолько сильным, что хватило бы на десятерых. Даже спускаясь вниз — что может быть проще? — она умудрилась едва не снести поднимавшуюся к себе ту самую старуху, что теперь принесла весть о ее смерти.       — Она еще нас всех переживет! — всегда говорила Елена, когда сыновья соседки указывали ей на то, что она не очень-то вежливо относится к женщине, что едва переставляет ноги. Как в воду глядела.       «Такая молодая, оторопь берет, ты тут не думай, все эти ужасы по телевизору: про удушье, про судороги — ничего такого не было. У нее даже температуры не было, только выла Эль, как волк в четырех стенах, говорила, что слабеет от бездействия. И кашляла, но она курила вечно, как будто у нее были где-то припрятаны запасные легкие. Так что ничего заметно даже не было. Так вот. Эль, хоть и была дурной хамкой, но сердце то у нее доброе было, она обычно ко мне по вечерам заходила, проверяла, давление мерить помогала… Знаешь, мы тут в последние дни двери в квартиры не запираем, люди все одинокие — мало ли что случится, даже не доползешь врачам из скорой открыть. А тут не зашла… Я прождала час, другой и заснула. Поутру поднялась к ней, а она лежит в этом своем ворохе розово-оранжевых лоскутных одеял, как Дюймовочка в лепестках розы, лицо спокойное, только бледное… и не дышит. И масло в лампаде догорело.»       Женщина все говорила и говорила, а Дамиано, скорее всего слышавший из ее речи лишь гул голоса, смотрел неотрывно. Рука его — все равно понявшего все лишь по интонациям — мелко дрожала и пепел с сигареты сыпался прямо в яичницу. Итан, моргнув, решительно поднялся со своего места за обеденным столом и, обняв Дамиано за шею, склонился так, чтобы ему тоже было слышно и без включенной громкой связи.       Синьора Борелли спрашивала кто сможет заняться похоронами — есть ли родня у Елены. Родни — по крайней мере, хоть раз упомянутой из живых, у нее не было. Елена всегда была немного чудной, и иногда Итану думалось, что даже имя у нее не настоящее. Быть может программа защиты свидетелей постаралась, быть может, мафия прятала своего лучшего специалиста по подделке картин. Итан склонялся ко второму, судя по тому как лихо она доставала и липовые документы, и «грибной чай, раскрывающий каналы связи с космосом».       Но даже проводить ее в последний путь не вышло без приключений.       Сначала им вообще отказывались отдавать тело из морга — тест на ковид был положительным, а они не были родственниками, потом позволили лишь закрытый гроб и кремацию.       Вещи покойницы, доставшиеся по завещанию, тоже пришлось разбирать. Квартира Елены была вся захламлена на первый взгляд, но то была лишь иллюзия, вызванная несочетающимся текстилем, которым был завешено все, домоткаными половиками и постоянно горящей дией. Благовонии чадили так, что в воздухе плавала сизая дымка. Однако стоило открыть окна, снять драпировки и сложить все стопками, и потолок перестал давить на плечи, а жизнь целого человека поместилась в багажник легковушки.       Итан, когда разочаровался в поисках хоть одной фотографии своей подруги, забрал только нефритовые фигурки буддистких святых с домашнего алтаря и рисунки. Виктория затребовала себе и Томасу коробку с виниловыми пластинками, тот вроде видел у Елены какие-то раритеты с автографами, а все остальные вещи должны были уйти на благотворительность, когда выйдет срок вступления в наследство.       И, казалось бы, закончили и забыли, но запрет на пересечение границ регионов вынудил отложить похороны еще на несколько месяцев, и урна с прахом, завернутая в синий пакет, все стояла на нижней полке книжного шкафа. Каждый раз, когда та попадала Дамиано на глаза, тот тихо матерился, а потом до конца дня ходил с таким выражением лица, что Итан чувствовал себя виноватым во всех грехах, что совершило человечество.       — Двадцать, вечные двадцать, а море времени сотрет любой оставленный на песке след, — бормотал Дамиано, швыряя уже третью исписанную за прошедшее лето от корки до корки тетрадь в ящик стола. Только к середине августа они смогли договориться с работниками кладбища при Миланском крематории о том, чтоб подхоронить Елену к ее родителям. Выезжать надо было засветло, а он все метался по квартире, как раненный зверь в клетке, не спя сам и не давая Итану тоже уснуть.       — Дамиано, сядь, — попросил тот, когда мимо распахнутой двери спальни в очередной раз за последние десять минут промелькнула взъерошенная тень. Тень замерла в проходе и послушно завернула в комнату, когда Итан спустил ноги с кровати и похлопал ладонью рядом с собой.       — Ты чего не спишь? — хриплым шепотом спросил Дамиано.       — Могу задать тебе тот же вопрос, хотя в твоем случае тот должен скорее звучать, как почему ты так долго не ложишься.       — Мне что-то не по себе.       — Ты в ведь в курсе, что тебе не обязательно ехать со мной, если не хочешь?       — Я хочу… Просто.       За этим «просто» пряталось целое нагромождение неозвученных бессвязных слов, прорвавшись чрез которое, можно было найти почти мучительную необоснованную ревность, что иногда просыпалась в Дамиано. Итан обнял его одной рукой и ткнулся носом в плечо.       — Понимаю.       — Не надо, — вывернувшись ужом, Дамиано отсел подальше. Итан прищурился, пытаясь рассмотреть его черты лица в темноте, но ничего не вышло, и пришлось потянуться, чтобы включить лампу на прикроватном столике — светодиоды вспыхнули голубым светом.       — Что случилось?       — Ничего.       — Не похоже…       Итан склонил голову на бок, Дамиано, не задумываясь, повторил за ним. Борьба взглядов продолжалась недолго. Они слишком хорошо друг друга знали, чтобы если не читать мысли, то понимать их возможный ход.       — Нет, тинктура бы ее не уберегла. И тогда, скорее всего, я бы не встретил тебя.       — Проблем бы у тебя точно было бы в разы меньше.       — Были бы другие. И мне бы тебя очень сильно не хватало.       — Человеку не может не хватать чего-то, о существовании чего он не может помыслить.       — Тогда мне стоило бы тебя придумать. Ты мой идеальный сон.       — Господи помилуй, — краснея как девица на выданье, Дамиано завалился на бок и уткнулся носом в отогнутый угол одеяла, — Итан, зачем ты так со мной?       — Я тебя даже не трогаю! — попытался тот оправдаться. Он даже поднял руки. Такие сцены в их отношениях повторялись с завидной периодичностью. Дамиано всегда очень сильно смущался, когда ему говорили комплименты или пытались отметить что-то, в чем не было шестнадцати тонн его каторжного труда. Итан находил эту его черту чертовски очаровательной, тем более что из Дамиано потом можно было вить веревки — он был согласен на что угодно, только чтоб услышать еще, но в этот раз его лицо его вдруг внезапно стало очень серьезным.       — Вот именно! Ты видел комментарии под последним постом? Вот эти сотни человек совершенно не волнует, что мы сидели и подбирали аранжировку для либертанго, или что Вик с Тони слили им свои гитарные заготовки для акустических сессий. Нет — все, что их интересует — почему при игре в четыре руки я через тебя тянулся к краям фортепьяно, и зачем мы стукнулись лбами за секунду до того, как обрывается видео.       — Сказать им, что ты до сих пор не знаешь нот, и я отдал тебе самые простые части?       — Не поможет, — Дамиано нервно принялся озираться в поисках сигарет, — Мне страшно, Итан… Что эта вся башня из лжи однажды обрушиться и придавит нас под собой. Или что мы окажемся в вот в таком же синем пакете раньше, чем сможем помыслить.       — Значит, нужно столкнуть ее в нужную сторону.       — И куда толкать? Если мы хотя бы пискнем, что целуемся до кровоточащих губ — Марта нас сварит в масле.       Итан не позволил червю, решившему было подточить его уверенность в принятых по жизни решениях, даже сделать первый укус.       — Не посмеет, если мы будем там, куда мало кто добирается.       — А куда нам добираться? — поспешно спросил Дамиано и, не дав даже ответить на свой вопрос, подскочил с кровати, будто его гадюка за зад ухватила, обернулся вокруг своей оси, а потом рухнул на колени прямо перед Итаном, хватая его за руки и целуя запястья, — Сан-Ремо? Ты сейчас серьезно про Сан-Ремо?       — Я не говорил про Сан-Ремо.       — Не говорил он, конечно! Но ты думал!       Дамиано, как ртуть, перетек снова вверх, опрокинул Итана на кровать и влез на него сверху, заставляя невольно обхватить себя ногами.       — Итан, Итан, Итан… Ты ведь в курсе, что я тебя ненавижу? У нас нет записи, нет материала, чтоб записать песню, мы не знаем, до какого числа принимаются заявки, у Вик положительный тест на ковид при полном отсутствии симптомов, и к ней с Томасом, сидящим на двухнедельном карантине, даже нельзя сунуться и тут ты, с этим своим вечно небрежным: «А давай перевернем землю!»       — Дамиа…       — Я люблю тебя, мой безумный вампиреныш. Давай сделаем это. Звони Тони — те двое поди еще тоже не спят, буди нашу кудрявую надзирательницу, поднимай на уши всю Италию! Чтоб в меня молния ударила, если мы не выиграем!       До Милана в итоге они добрались не столько сонными, сколько напуганными. Сутки без сна едва не сыграли с ними злую шутку — на безлюдной трассе Итан, по обыкновению севший за руль, но при этом никогда не водивший автомобиль на дальние расстояния, задремал, и машина едва не улетела в придорожную канаву. Дамиано, кемаривший на пассажирском, лишь каким-то чудом успел сообразить, что происходит, и дернуть руль.       Хмурый работник Монументального кладбища, чья защитная маска вопреки всем предписаниям, болталась лишь на одном ухе, помог им опустить урну в землю, раздраженно расписался в документах на захоронение и отправил ставить печать в административное здание. Оплаченное новое надгробие должны были установить через пару дней — вот и все похороны. Холодные, сухие. Итан вытер испачканные в земле руки влажной салфеткой, огляделся по сторонам, проверяя есть ли люди, и поманил Дамиано за собой по направлению к старым могилам.       — Идем…       — Ит, нам в другую с сторону.       — Я знаю. Но надо сделать кое-что еще, раз мы тут.       Между стен колумбариев Итан даже не блуждал — дорогу он знал превосходно. Середина двадцатого века, двадцатые, десятые.       Ячейка, у которой он к великому удивлению Дамиано остановился, выглядела куда более ухоженной, чем все соседние — поросшие мхом и с едва читаемыми надписями.       «Огюст Фабре. 1862 — 1911» — гласила плита, в едва заметный зазор между которой и стенкой Итан, не задумываясь, вонзил лезвие складного ножа, что до поры до времени лежал у него в кармане брюк.       — Подсоби, — попросил он, когда каменная глыба со скрежетом сдвинулась и образовала щель достаточную, чтобы в нее пролезла рука. Но вместо помощи Дамиано тут же зашипел.       — Это мародерство… ты сдурел?       — Нет, — хмыкнул Итан, извлекая из захоронения завернутый в почерневший пергамент сверток и грязнущую шкатулку и пихая их тому в руки, — Кинь ко мне в рюкзак. Нет времени разбираться, где что.       На счастье, Дамиано хоть не стал перечить и поспешно вжикнул молнией.       — Ит, что за хрень? — настойчиво потребовал он объяснений, будто не понимая, что сначала надо закончить начатое, а потом уже болтать.       Итан аккуратно сдвинул плиту на место, облил ячейку из принесенной бутылки с водой, огрызком тряпки вытер от пыли, скрывая следы своего преступления — все действо заняло минуты три не больше, — и лишь потом ответил.       — Если тебя хоронили несколько десятков раз, то почему бы не использовать пустующую могилу в качестве подстраховки на случай неприятностей?       — Что там?       — Потом покажу. Пошли. Нам еще в Рим возвращаться.       Дамиано, бухтя что-то себе под нос про обозревших капралов, все же пошел за ним следом. Но потребовал разрешения развернуть вещи, когда они отъедут от Милана. В свертке была записная книжка со всеми выстраданными алхимическими изысканиями, а в шкатулке лежала горсть старинных, пусть и почерневших, украшений и монет. Дамиано рылся во всем этом, как ребенок в сундуке игрушек.       — Там есть печатка с черным ониксом, — не отрывая глаза от серого дорожного полотна с мелькающей белой пунктирной разметкой сказал Итан, — Забери себе, если размер подойдет, я, когда буду возвращать все на место, докину в склад что-то из современного.       — Итан? — в голосе Дамиано появилась какая-то непонятная, незнакомая нота, что резанула по ушам, но ее легко было списать на недосып, — Ты хочешь отдать мне свое кольцо?       — Не нравится, не бери… — отмахнулся тот. Навигатор громко сообщил, что через триста метров требуется повернуть налево, на съезд и Дамиано перебитый этим механическим голосом насуплено отвернулся в окно.