Томура Шигараки
Шигараки аккуратно достаёт из коробки очередной ёлочный шарик и растерянно смотрит на ёлку, теряясь в выборе ветки. Ты что-то мурлычешь себе под нос, копошась с мишурой. Шигараки бегает глазами в твою сторону и почёсывает шею, чуть краснея. — Если синий шарик, вешай рядом с красным или белым; если белый или красный — рядом с синим! Томура раскрывает рот, вновь не в силах осознать, как ты это делаешь. Нет, не так: просто КАК ты это делаешь??! Допустим, он смирился с тем, что будучи слепой, ты была внимательней его. Допустим, он предполагал, что на ощупь ты научилась определять не только предмет, но и все его свойства, включая цвет. Но того, как ты буквально читаешь его мысли, он никогда не сможет ни допустить, ни предположить, ни понять. Шигараки повесил белый шарик на ветку ниже той, на которой был красный, и подсел к тебе. Твои руки активно ворошили шуршащую массу мишуры, а с лица не сходила улыбка. Ты была в смешном красном свитере с оленем, с мохнатыми рогами и красным носом-помпошкой, в новогоднем колпаке со свисающей белой помпошкой, в домашних тёплых штанах в красную клеточку, в мягких белых тапочках. На голове Шигараки тоже был этот эльфийский колпак, он и только он, ведь от остальной атрибутики Томура воздержался. Уголок его губ дрогнул вверх, а бледные щёки окрасились в красный, когда он, так же робко, как и всегда, накрыл твою ладонь своей, несильно сжав пальчики. Ты улыбнулась шире, когда картинка вспыхнула перед глазами. У мягкого, шуршащего ничего появилась форма, появился цвет, появился смысл. У ёлки, как у теоретической фигуры, появились ветки, а на этих ветках не предполагаемые, а реальные разноцветные шарики. За окном оказывается действительно падал снег — пушистый, белый, падал медленно и красиво. Во взгляде зажглись бенгальские огни. Шигараки заглянул в твоё лицо, почти испуганно запричитав осипшим голосом: — Эй... что с тобой? Что-то случилось? Я что-то сделал не так? Ты утёрла горячие слезы, уронив голову на его колени и крепче сжав большую ладонь. — Нет, просто... это первый Новый год, который я вижу... Первый за пятнадцать лет... На какую-то секунду Шигараки замирает, но, после, осторожно опускает свободную ладонь на твою макушку, нежно поглаживая каштановые прядки. Ты прикрыла глаза, давя улыбкой больше слёз. Томура всегда считал, что его жизнь дерьмо, но после встречи с тобой усомнился во всём, в чём раньше был уверен. Нужно ли на самом деле давать этому обществу свободу? (Не пострадают ли от этого такие, как ты?) Нужно ли ему, просыпаясь, проклинать весь этот мир, а, открывая глаза, ненавидеть всё, что окружает его? (Не эгоистично ли это с его стороны, со стороны того, кто может и имеет всё, в отличие, например, от тебя?) Теперь он не знает. Или просто не понимает, как ты можешь всё ещё искренне любить весь этот свет, каждый прожитый день, даже после всего того плохого, что он для тебя сделал. Не понимает, как ты до сих пор не сломалась, почему до сих пор жива, КАК ты до сих пор жива. Это удивительно, ты удивительна. Его мысли прерывает шум с улицы. Ты вздрагиваешь в его руках, он переводит взгляд на окно: короткими взрывами салюты раскрашивают тёмное небо. — Что это?.. — спрашиваешь ты, боязливо прячась за Шигараки, когда он открывает окно, и залпы становятся в разы громче. — Это салют, — он удивлённо озирается, пытаясь увидеть тебя, но твоё подрагивающее тельце скрывается за его спиной, а руки стискивают его в прочное (насколько хватает твоих сил) кольцо. — Эй, что такое? — Шигараки всё же разворачивается, укутывая тебя в объятия. Уткнувшись носом в его грудь, ты с силой стискиваешь глаза и зубы. — Ты что, боишься? Не бойся... Он поглаживает тебя по спине, зарываясь пальцами в волосы, оседая рукой в изгибе позвонка. Ты несмело поднимаешь на него глаза, всё ещё мокрые. Шигараки мягко улыбается, думая, что это может помочь успокоить тебя. Его шершавые горячие губы касаются твоего лба, нежно, задерживаясь; опускаются на висок, перемещаются ко второму, спускаются к губам. Ты тихонько охаешь, чувствуя, как напряжение уходит, и каждая мышца расслабляется внутри, в мозгу. В голове становится абсолютно пусто, но будто как-то тяжело, туманно. Его сухие губы накрывают твои, искусанные. Шершавые пальцы невесомо поглаживают пухлые румяные щёки. Он отдаляется, заглядывая в твои прозрачно-белые, усыпанные звёздной пылью глаза, нежно, мягко, ласково. — Ты никогда не видела салютов? — ты чуть мотаешь головой. — Пошли. Тепло его тела уходит, когда Шигараки соскальзывает с твоих щёк на плечи, с плеч, по рукам, к запястьям и к ладоням, слабо сжав тонкие пальчики. Ты спешишь за ним к окну, поднимаешься по пожарной лестнице, ступаешь по крыше. Ветер здесь прохладный: Томура снимает толстовку, натягивая её на тебя и обнимаю сверху. — Смотри, — шепчет он, улыбаясь. И ты смотришь вперёд: на светящийся белый город, на падающий сверху снег, мягкий, словно пух, на чёрное небо, которое спустя минуту вспыхивает яркими красками. Взрывчики, один за другим, врезаются в купол неба, разрываясь, сверкая, искрясь. Разноцветные блестящие искорки распадаются и медленно оседают. Твои глаза разбегаются: так много цветов, так много зрелищ, так много удивления. Томура задерживается губами на твоей щеке, после, опуская нос в ямку ключицы, и сильнее укутывает застывшее тело в тепло собственных объятий.Даби
Даби зажимает переносицу между пальцев, приподнимая чёрные очки. — Я не понимаю. Что. Ты. Хочешь. — раздражённо цедит он, чувствуя, что предел терпения близок. — Праздника! — восклицаешь ты, сбившись со счёта в который раз. — Можем сходить вечером на Хулу! — он сдёргивает с головы очки, расставляя руки. Ты топаешь ножкой, прижимая стиснутые кулачки к телу сильнее. — Не хочу! Новый год на носу, а ты со своей Хулой!.. — ты скрещиваешь руки, чуть отворачиваясь, надувая губки и смотря на него исподлобья. — А кто неделю назад мне весь мозг проел, про то, как задолбал её "этот снег, это холод"?! "Хочу на море, Даби, на море"! Вот тебе целый океан! — Это было НЕДЕЛЮ назад! И- — Всё. Хватит. — Ты дрогнула: его тон никогда не был таким серьезным. — Хватит с меня этих капризов. Думаешь, легко было уговорить Курогири открыть портал без ведома Шигараки? Думаешь, легко было освободить это бунгало? Думаешь, для меня отдых — постоянно озираться по сторонам, выискивая любую подозрительно косящуюся на нас рожу?! Ты опустила глазки в пол, когда губы задрожали. Пристальный взгляд Даби был направлен в твою душу, а слова прокалывали тело насквозь. Как будто ты не понимала всего этого, как будто не знала. Это слишком очевидно, чтобы этого не понимать. Но что ты могла поделать, когда сердце поначалу сковывали суровые, зимние холода, а после, отогретое в тепле Гавайского солнца, оно растаяло, заскучав по снегу. Захотев чуда, настоящего праздника, а не эту ежедневную хулу. Краем глаза ты видела, как тело Даби дымилось. Он развернулся и ушёл, когда кожа начала шипеть, а ты упала на жёсткую постель, начиная рыдать. Ночь на острове была, как всегда, тихая, звёздная и теплая. Даби присел на горячий песок, вслушиваясь в шёпот волн, и вгляделся в огромный бледный шар у кромки воды. Откуда-то издалека доносился шум, музыка, танцы, песни, слышалось даже потрескивание тех огромных костров, которые разводили по длине песчаного берега. Ему вспомнилось твоё счастливое личико и неумело изгибающееся в танце тело. Твой заливистый смех и ритмичные постукивания рук о натянутую кожу барабана Чангу. Твои слезы в глазах и отчаянный писк в голосе. Проплакав полчаса или час, ты уснула, почувствовав невероятное истощение. Этот же голод и разбудил тебя, но ни один кусочек из целой шпажки с фруктами не шёл в глотку. Ты оставила эту затею и, потупив взгляд, поплелась к океану. Горячий песок щекотал, проскальзывая по ногам сквозь пальцы, было приятно ощущать его тепло. Ты рассматривала то, как ловко он скатывается по костяшкам, как ощутимо обжигает ступни, подняв взгляд только когда услышала что-то странное. Это была музыка? Да, но...какая это была музыка?.. Черные зрачки становятся больше, как и глаза распахиваются: четыре пальмы обмотаны мишурой, украшены игрушками, связанны гирляндой по верху. Посередине стол, на нём белая скатерть, пара тарелок, свечи и ёлка. Не настоящая, искусственная, маленькая, но тоже украшенная и ярко светящаяся. Ты стоишь неподвижно какое-то время, просто не веря своим глазам. Но потом срываешься с места, запинаясь о песок, останавливаешься у стола и медленно протягиваешь руку, подобрав с него вилку, будто чтобы проверить действительно ли всё это. Ты оборачиваешься, когда слышишь за спиной осторожный шорох: Даби мягко ухмыляется, глядя на тебя с любовью. — До свидания, Хула, здравствуй, Новый год? — смеясь, интересуется он. С твоих губ слетает истерический смешок. Ты бросаешь вилку обратно на стол и несёшься к нему, с разбега запрыгивая на вечно тёплое тело. Даби подхватывает тебя, чуть отступая и пошатываясь. — С праздником, малышка, — легко бросаешь он, когда ваши губы перестают быть сцеплены. Ты смеёшься, запрокидывая голову и распахивая руки. Даби кружится с тобой внутри этого небольшого квадрата из наряженных пальм, рядом с праздничным столом, где стоит ёлка и горят свечи. Ты счастливо хохочешь на весь остров Лета, в своём маленьком островке Зимы.Бакуго Кацуки
Ты готова заткнуть уши и кричать о том, как тебе надоел этот шум, но лишь натянуто улыбаешься, продолжая существование в этом душном месте. Кто-то кричит, кто-то танцует, кто-то поёт, кто-то просто громко говорит — все уже либо достаточно пьяны, либо достаточно полупьяные, чтобы делать всё это громко и шумно, неумело, но смело. Толпа толкается, всё вокруг гремит и падает. Ты уже не пытаешься изображать "лёгкое" опьянение, хотя бы потому что теперь одноклассникам этого уже и не надо, и только бродишь внутри замкнутого круга этой вечеринки. Берешь себе воды вместо коктейля, обходишь шашлык и салаты, минуешь мини-сцену, где уже организовали караоке, машешь пьяненькому, но старающемуся казаться трезвым, Денки и вновь возвращаешься к столу с напитками, выбирая воду. На десятом кругу, ты задерживаешься у ёлки, поправляя на ней гирлянду, неаккуратно стянутую во время очередного неаккуратного танца, и поднимаешь глаза на будто бы источающую свет звёздочку. В голове мелькают мысли, которые ты хочешь приурочить к экстренному плану бегства, но они лишь лениво кружат у головы. Ты оборачиваешься, смотря сквозь толпу на дверь. Толпа кажется непроходимой. Замыкая круг, события и люди, участвующие в этом событии, случайно поворачиваются так, что перед тобой открывается узкий проход. Дальше дверь. Ты боязливо оглядываешься и, видя, что никто не обращает на тебя внимания, спешно семенишь вперёд. Щёлочка людей стискивается, когда ты уже почти проходишь сквозь неё. Тебя тянут за волосы, случайно, ты вскрикиваешь, роняешь стакан и отбегаешь дальше, с испугом в глазах оглядываясь, на толпу, как на что-то единое. Она находится в бесконечном движении, дышит, говорит. Пятясь, ты, в конечном итоге, упираешься в дверь, вздрагиваешь, но потом выдыхаешь, толкаешь её и бежишь по узкому коридору. Сзади всё ещё доносится шум, будто костлявыми пальцами пытаясь дотянуться до тебя, снова схватить за волосы и затащить в свой круг новогоднего безумства. Ты бежишь не оглядываясь, куда-то сворачиваешь, спускаешься и поднимаешься, останавливаясь лишь тогда, когда перед глазами предстаёт тёмно-синее небо, а не очередная стена. Ты тормозишь на пятках, чувствуя, что пальцы ног потеряли опору, и замираешь. Белый лес словно светится в темноте. Снег должно быть скрипучий, он искрится, мнётся. Ночь безветренная, спокойная, но морозная. Голые стопы, колени и плечи мгновенно чувствуют это. Ты отдалённо вспоминаешь, что где-то по пути потеряла домашние сланцы, и съёживаешься, поднося сложенные ладони к лицу. Здесь настолько тихо, что твоё осторожное тяжёлое дыхание становится громким и ощутимо наслаивается на пространство. Ты стараешься реже дышать, вздрагивая, когда на твои плечи опускается что-то тяжёлое. Ты оборачиваешься, в страхе отступая назад. Нога проваливается в пропасть, ты теряешь баланс без опоры, распахиваешь глаза и рот. Его сильная ладонь обхватывает твоё запястье, удерживая в таком подвешенном положении. Кацуки смотрит в твои глаза сквозь щель век, устало сутулится, сжимая пальцы другой руки в кулак в кармане. — Нельзя так невежливо покидать праздник. Не попрощавшись. — его голос безэмоциональный, отдаёт эхом, кажется, будто стряхивая снег с вершин елей. — Когда ты стал обращать внимание на вежливость? — не узнавая себя, произносишь ты, онемевшими голосовыми связками. Бакуго дёргает тебя к себе, прижимая крепко стиснутую руку к изгибу твоей же поясницы. — Возможно, ты права, — выдыхает он в твоё лицо, вонзаясь взглядом в глаза. — Вежливость лишь условность. Она никому не нужна, и все прекрасно понимают это, но продолжают обманывать себя. Он отпускает тебя и усаживается на край террасы, свесив ноги. Некоторое время ты неподвижно стоишь, но потом, выдыхаешь и опускаешься рядом, пригнув к груди колени. — Нет. Вежливость – это заболевание. Это то, что не позволяет нам отказать, даже если хочется, то что... — Не позволяет нам уйти, — его тон вопрошает, но он не спрашивает. Ты опускаешь глаза с белоснежных верхушек, чуть шевельнув головой в знак согласия. — Знаешь, пусть я и невежда... зато я свободен. Научись говорить "нет", научись плевать в лицо, научись меньше думать, больше действовать, и перед тобой не замкнётся ни один круг. Ты кусаешь губу, тоже опуская ноги: они чуть покачиваются и покрыты мурашками от морозного воздуха. Внизу искрится снег. — Я не умею мало думать. — И в этом твоя проблема. Кацуки поднимается, не спеша исчезая за бамбуковой шторкой, и оставляет тебя наедине с мыслями, замкнутыми в такой же шумный круг, но уже не предоставляющие шанса уйти.Каминари Денки
Трезвый Денки, старающийся казаться пьяным, осторожно проскальзывает между людьми, выбираясь из пьяной, окружившей ёлку толпы. Он перестаёт улыбаться как только выходит за дверь. Ноги несут его в непонятном направлении то заставляя подниматься по лестнице, то, наоборот, спускаться. Он сворачивал и шёл прямо, совершенно не зная, куда. Глаза безразлично очерчивали проходимое пространство, видя лишь бежевые бамбуковые стены типичного японского домика. Пока он не покосился в сторону и не увидел небо. Тёмно-синее, звёздное, бескрайнее, словно отражение моря. Он сделал пару бесшумных шагов, с шорохом отодвинув шторку из тонких палочек в сторону. Снизу шло свечение — это искрился невероятно скрипучий сегодня снег. Он не заметил тебя, подойдя к краю, глубоко вдохнул носом, медленно выдохнув ртом, чтобы впитать в лёгкие морозный воздух. Его лицо тронула улыбка. — Тоже ушёл не попрощавшись? — тихонько спросила ты, не поднимая глаз от невысокой (для настоящей пропасти) пропасти. — Ага. Прощание – формальность, иллюзия вежливости. Это грубо, так откровенно лгать. — Лгать себе в том, что настоящей вежливости не существует? — Не существует? — брови Денки изогнулись, но выражая лишь поверхностную реакцию. Он вытянул руку, ладонью вверх так, чтобы Луна коснулась пальцев. — Кто говорит, что настоящей вежливости не существует? Она существует, там, за стенами, за дверьми, в глубине, в кругу. Я далёк от неё. Я свободен, но... почему-то не чувствую этого... Он посмотрел вниз: на белоснежные верхушки елей, на искрящийся снег, по́логом покрывший землю, и повернулся к пропасти спиной. — Я хочу почувствовать тебя, Свобода. Его тело накренилось и расслабилось, когда поток морозного воздуха обтёк его. Ты посмотрела вниз, увидев лишь темный контур в снегу. — Тц, как невежливо, Денки. Ты даже не попрощался. Ты встала и исчезла за бамбуковой шторкой, так же молча, не попрощавшись, как это сделал Бакуго, как это сделал Денки, как это делаешь ты.Кейго Таками
Таками буравит немного грустным взглядом снежок, припорошивший улицы после вечерней расчистки. Он пикирует вниз, опускается на ноги и медленно идёт по пустому тротуару, уютно освещенному фонарями. Он старается не заглядывать в окна, но взгляд то и дело мечется по светлым квадратикам. Где-то украшают ёлку, где-то разбирают подарки, где-то сидят за столом. Он достаёт из кармана телефон, набирая пожелтевший от своей старости номер. — Чё надо? — Хей, Даби... Ты как, свободен? Я тут подумал... может, затусим? Могу подойти к бару прямо сейчас. — Разве у тебя не патруль? — Да-а, но-о... дико скучно и... и вот я подумал... — А вот мне есть, чем заняться. До связи. Таками выдыхает, слыша гудки в трубке, и возвращает телефон в карман. Взгляд медленно огибает заснеженную улицу, подмечая, что даже снежинки этой ночью падают слишком медленно. Кейго подходит к главной площади и присаживается на снег перед большой ёлкой, скрещивая ноги. — С Новым годом, подруга? — с напускным весельем кидает он. — Я же говорил, и в этом году встретимся! Х, а ты мне не верила... Неплохо выглядишь. Новая гирлянда, да? Круто. Я тут подумал, может затусим? Только ты и я, детка, и снег. Молчишь?.. Почему ты молчишь?.. Потому что ты ёлка, м-да... а я сошёл с ума. Оставив ноги скрещенными, он лёг на спину, подложив под голову руки, и сощурил глаза от ударившего света разноцветных мигающих лампочек и переливов большой звёздочки. Снег всё ещё падал будто в замедленной съёмке, Таками достал телефон и включил какую-то музыку, совсем не новогоднюю, но почему-то ассоциирующуюся у него с Новым годом. Белый пух нежно касался лица и оголённых завернувшимися рукавами запястий. Кейго чуть улыбнулся и прикрыл глаза, но всё равно будто продолжал видеть снежинки, чувствовать их прикосновения. Музыка прервалась звонком, Таками изогнул брови. — Хей, подруга, это тебе звонят, м? Он приподнялся на локте, подобрав телефон и стряхнул с него уже скопившийся снежок, прежде чем приложить к уху. — Да? — Пернатый, ты где? — На площади. — В трубке послышалось продолжительное молчание. — Ало? — На площади, где ёлка? — с долей подозрения переспросил Даби. — Эм, да, а что случилось? — и вновь тишина. — Ало?? Даби? — Блять, серьезно?! Что сейчас делает твой рот?! Таками опешил от такой резкости и даже не сразу нашелся, что ответить. — Э-э-э, сидит на площади вместе со мной? Что случилось? По ту сторону послышались глухие ругательства, и Кейго на какое-то время прикрыл динамик ладонью. — ...короче, неси свой чокнутый зад в бар, срочно! Таками открыл рот, хоть даже и не знал, что спросить, когда звонок уже отключился. Он пожал плечами. — Ладно, подруга, бывай! Извини, что оставляю, но... сама же понимаешь, патруль... все дела. Ещё встретимся! Он махнул ёлке парой пальцев от лба, подмигнул и взлетел, спешно подстраиваясь под нужный поток прохладного ветра, чтобы быстрее добраться до Камино. — Кажется, ты горел желанием встретиться, так в чём была проблема? Почему я ждал целых пятнадцать минут? — зло пробурчал Даби, стоило только подошве обуви Ястреба коснуться сырого асфальта грязного переулка. — Что стряслось? К чему такая срочность? — отвечая вопросом на вопрос, Таками чуть встряхивается, чтобы снежинки сошли с перьев и макушки, и входит за Даби в бар. — Ты вроде как помереть со скуки надумал. Решил тебя спасти. — Хей-хей-хей!! Не путай роли! Это я тут герой! — смеясь воскликнул Кейго. — Но, подожди... ты серьёзно?.. Даби положил ладонь на железную дверь в основное помещение и обернулся, прежде чем открыть её. — Не могу допустить настолько банальную утечку кадров. Такими вытянул лицо, фыркнув. — Меня терзают смутные сомнения, что раньше ты был типичным менеджером по набору персонала. С черта злодеем назвался, а? — Ещё одно подобное сравнение и гореть на главной площади будет не только ёлка, понял? — для пущей убедительности, он опалил кончик выставленного к Кейго пальца, после чего всё-таки толкнул дверь. — Т/ииии, я нашёл тебе чумачечего, который ещё не в Чумачече, можешь теперь мучить его, а я пошёл. Ястреб выглянул из-за спины Даби и немного удивился: у ёлки стояла девушка, ах, нет, не то — у телевизора стояла ёлка. А у ёлки стояла девушка. В новогоднем свитере, в новогоднем ободке с оленьими рожками, в новогодних носочках, в домашних штанишках, в домашних тапочках, с коробкой новогодних игрушек в руках. Было удивительно и странно не только наличие ещё какой-то девушки в баре, кроме Тоги, но и наличие частично наряженной ёлки. Взгляд девушки сначала был удивлённым, спустя минуту став хитро-прищуренным из-за...
Перья Кейго шумно шуршат от скорости пробиваемого им воздушного пространства. Он проносится по улицам, поднимая за собой снег, лавирует между домами, вламывается в заколоченную дверь самого темного переулка, зигзагом минует коридор, вылетая в другую, заветную дверь и захлопывая её за собой. Ты сидишь за барной стойкой, подперев лицо ладонями и любуешься мигающими огоньками на украшенной ёлке. Твои глаза округляются в непонимании, когда Таками, широко улыбаясь, подлетает к тебе и замирает. Ты мечешься взглядом от его весело блестящих глаз, замечая за пазухой какой-то странный свёрток. Кейго выставляет его перед собой, бережно разворачивая пергамент. Ты медленно краснеешь, начиная смущённо улыбаться и непроизвольно хихикать. Хрустальная балеринка в его ладонях, словно искрится и светится. Когда ты осторожно забираешь её, Кейго накрывает твои теплые ладони своими, холодными и чуть дрожащими от волнения. — Злодеям, может быть, хрустальных балеринок и не продают, но героям пока не запрещали...Шото Тодороки
Шото просыпается в холодном поту, вскакивая с кровати и ощупывая собственно раскрасневшееся от эмоций лицо, будто чтобы проверить, вернулся ли он в реальность из этого кошмара. Он резко поворачивает голову вбок: ты тихонько сопишь. Тодороки выдыхает. Он наклоняется к тебе, касаясь губами голого плечика и заглядывая в расслабленное личико. — Т/и... — осторожно зовёт он. — Т/и, ты... тут? Ты что-то мычишь, и вопрос Тодороки отпадает. Он аккуратно вылазит из-под одеяла и выходит из комнаты. Ты просыпаешься спустя полчаса, не удивляясь отсутствию Шото рядом. "Наверное, на кухне, или уже ушёл на работу", — подумалось тебе. Натянув на себя новогодний свитер и закрутив лохматые прядки в пучок, ты открываешь дверь, чтобы выйти из комнаты, но застываешь в пороге, сверля конфетку под ногами взглядом. Ты поднимаешь её и рассматриваешь — батончик, твой любимый. Ты переводишь взгляд чуть дальше по полу, и брови изгибаются в удивлении только больше. Ты делаешь шаг и поднимаешь конфетку, делаешь ещё и поднимаешь следующую. Дорожка из шоколадных батончиков огибает ёлку, каждый подарок под ней, проходит под столом на кухне, мимо стиральной машины в ванне и заканчивается, упираясь в диван в зале. Ты разгибаешься, достаточно счастливая, чтобы светиться. Из рук валятся конфеты, ты смотришь на Шото, не скрывая своей огромной радости, он же улыбается как-то натянуто. — Спасибо, заюшь, это было интересно! И будет вкусно! — ты облизываешься, в предвкушении сладкого завтрака, сладкого обеда, сладкого ужина и сладкого будущего. Тодороки протягивает руки, ты глупо моргаешь, не сразу догадываясь, что это приглашение в объятия. Немного помявшись, ты прижимаешь конфеты к груди сильнее и присаживаешься между его ног, укладываясь спиной на теплую грудь. Шото укутывает тебя в свои руки и утыкается носом в шею. — Обещай, что больше не будешь так делать... — мычит он оттуда. Ты неловко переваливаешь кучу конфет в левую руку, выворачивая правую, чтобы коснуться его волос и осторожно пригладить их. — Делать чего? — Не будешь больше выходить замуж за другого в моём сне. Ты прыснула от смеха, но Шото поднял на тебя предельно серьёзный взгляд, и тебе пришлось тоже спрятать улыбку. — Ну... эм... хорошо? — он вновь уткнулся носом в изгиб твоей шеи, обдав её горячим дыханием. — Заюшь, пошли завтракать? — ...давай ещё посидим...Тамаки Амаджики
Тамаки удивляет стук дверь в столь поздний час, когда он уже лёг в постель и открыл книгу, завершив приготовления ко сну. Амаджики помечает страницу закладкой, прячет книгу под подушку и поднимается, спешно, но не скрывая подозрения, подходя к двери. — С наступающим, Амаджики-кун! — восклицаешь ты. Шокированный взгляд Тамаки бегает по большим коробкам, зажатых в твоих руках и паре пакетов, свисающих с подрагивающих пальцев. Ободок-звездочка на твоей макушке не даёт прямым коротким волосам закрыть искрящееся радостью лицо. — Я войду? Не дожидаясь ответа, ты, немного неуклюже, входишь в комнату боком, из-за объема коробок, и с грохотом опускаешь всё это на пол. — Ууу, я смотрю фронт работы-то огромен! Тамаки не покидает ощущение удивления. Он осторожно закрывает дверь, наблюдая за тем, как ты упираешь кулачки в бока, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. — Я начну. Ты подождёшь в коридоре или присоединишься? Амаджики пару минут не может подобрать слов: его рот открывается так, словно он что-то спрашивает, но наружу не выходит ни звука. Ты смотришь на него и хлопаешь своими большими глазами в ожидании. Спустя трёхминутный тщательный подбор слов, он всё-таки произносит: — Что? Ты удивляешься так, словно такой вопрос не неожиданность. — В смысле? Тамаки требуется ещё минутка, чтобы подумать, пораскрывать рот, помахать руками в твою сторону, в сторону коробок и своей кровати, чем он, в принципе, вкратце описал всё, что хотел сказать. — Что происходит? — всё же перефразировал он жесты в слова. Ты махнула рукой, фыркнув и отведя взгляд, словно догадалась, что он имеет в виду. — Ах, ничего такого, просто хочу украсить твою комнату к Новому году. Так ты присоединишься или выйдешь? — Я... — Амаджики изогнул брови, всё ещё не до конца вникнув в твой ответ. Украсить комнату? Чью комнату? Его комнату? Зачем? — ... вообще-то планировал ложиться спать... Ты округлила глаза. — Серьезно? Тамаки метнулся взглядом по собственной комнате, перестав теперь быть таким уверенным в запланированных и чётко отточенных, ежевечерних действиях. — Да? — В десять вечера? Он вновь задумался, прежде чем ещё более неуверенно ответить: — ...да-а?.. Ты фыркнула, нагнувшись, чтобы открыть коробки. — Нет. Амаджики так и остался стоять у двери, пытаясь вникнуть в услышанное. Нет? В смысле нет? Чего нет? Его нет? Спать нет? В десять нет? Нет?... Он проморгался, не сразу осознав, что пока он находился в раздумьях прошло десять минут, за которые ты успела растянуть мишуру под потолком на всех четырёх стенах, закрепить сетку-гирлянду на окне, поставить на его рабочий стол пластмассовую мини-ёлочку и сейчас вешала шарики на искусственную ёлочку в рост. — Смени пока наволочки, я уже заканчиваю, — не отрывая сосредоточенный взгляд со своих пальцев, распределяющих новогодний дождик, приказала ты. Тамаки подошёл к кровати, обнаружив на них две аккуратно сложенные наволочки (на одной было изображение снеговика, на второй — оленя). — А зачем? — оглянувшись на тебя, чуть обескураженно спросил он. — Как это зачем? — в ответ спросила ты, отойдя на шаг от ёлочки, чтобы окинуть ту оценивающим взглядом. То, что нужно. Не дождавшись ответа, Амаджики повиновался. — Вот и всё! — хлопая руками друг о друга, заключила ты, очерчивая взглядом теперь новогоднюю комнату. — А ты боя- — ты запнулась, когда взгляд упёрся в уснувшего Тамаки, скромно сложившегося в комочек на краю кровати и обнявшего подушку. Ты мягко улыбнулась, бросила в большую коробку последнюю упаковку от игрушек и подошла ближе, склонившись над ним. — С наступающим, Амаджики-кун. Поцеловав его в лоб, ты подняла коробки и, обернувшись в пороге, вновь оглядела помещение: новогодняя картинка вышла как никогда удачно, однако... Вновь опустив коробки на пол, ты выудила из них небольшую веточку омелы и закрепила её над дверью. Мало ли, вдруг, он захочет тебя отблагодарить, а ты, раз, и уже знаешь, как...Киришима Эйджиро
Киришима вешает пушистую совушку на ёлку и косится, смущённо улыбаясь. Ты хихикаешь, раскладывая на ветках длинные бусы. Но улыбка спадает с твоего лица, когда из дома ты слышишь "Т/и, подойди сюда, пожалуйста!" и вынужденно спешишь внутрь. Киришима тоже перестаёт улыбаться. Он печально вздыхает, окидывая взглядом двор: вот и все ёлочки украшены. Он смотрит за забор: ёлка, у которой стояла ты, тоже была последняя. Он подошёл ближе, выглянув из-за припорошенных снежком колышек, и с любопытством разглядел твой заснеженный двор. У калитки стоял большой снеговик, который вы лепили "вместе" (на самом деле, он лепил в своём дворе, а ты в своём, но вы работали практически сообща и даже обменивались ведёрками и лопатками, перекидывая их через забор). Через столбики, по длине вымощенной плоскими камнями дорожки к дому, была протянута мишура, а на самих столбиках — завязаны бантики. Дом нежно освещали гирлянды, а окна украшали заботливо вырезанные тобой новогодние картинки. Сейчас уже были сумерки, а в окнах горел свет, и Киришима мог увидеть внутри дома камин, на котором висело четыре больших носка для сладостей и подарков, пару пышных и пушистых веток ёлки, также украшенной тобой, кусочек переполненного едой стола. Его лицо тронула теплая улыбка, когда он представил тебя, хлопочущей по дому. В домашних тапках, новогоднем боди, карамельной тростью, торчащей из рта, мило-хмурым личиком от обилия дел. Но в видимом ему кусочке больше ничего не было: возможно, вся суета происходила на кухне. Наверное, ты помогала маме нарезать салат, разносить тарелки, следить за сестрёнкой. Или папе — переносить припрятанные заранее подарки под ёлку. Кстати, о подарках: у него же есть кое-что для тебя! Киришима спешит зайти в дом, украшенный не менее хорошо, и вернуться во двор уже с небольшой коробочкой в руках. Он осторожно перелазит через забор, подбирается к твоему дому, оставляет подарок на пороге, звонит, и под новогодний перезвон колокольчиков и сантаклауское "о-хо-хо", убегает обратно к себе. Ты удивляешься, обнаруживая за дверью продолговатую красную коробочку, озираешься, в поисках её хозяина, но, никого не заметив, берешь в руки и возвращаешься в дом. Киришима выдыхает, оказываясь на безопасном расстоянии, поправляет поднявшуюся с уха вязанную бабушкой шапку и короткими перебежками направляется к дому по невысоким сугробам. Но замирает на пороге, когда видит под дверью небольшую коробочку. Он медлит, прежде чем чуть дрожащими от холода пальцами ухватиться за неё и растерянно впиться глазами в переливающуюся глянцевую подарочную упаковку. Он поворачивает голову в сторону твоего двора, глупо моргая белыми и пушистыми из-за мороза ресницами. Ты садишься за стол, когда всё уже сделано, в кулончике, подаренным Эйджиро, и осторожно, стараясь остаться незамеченной семьёй, косишься на его дом через своё окно. Киришима поднимает бокал с шампанским, смотря на тебя в ответ сквозь своё. Ты розовеешь, смущённо хихикая, когда видишь слабо обмотанный вокруг его шеи шарф, подаренный тобой.Айзава Шота
Айзава празднует Новый год на работе. Можно сказать, что это его работа — делать всё на работе. Здесь он спит, ест, увлекается некоторыми хобби, занимается спортом. Празднует праздники... Новый год не исключение. И, несмотря на то, что он бесконечно любит тебя, ты тоже не исключение. Этот Новый год, как и все три предыдущих, он празднует в UA, а ты празднуешь у родителей. — О-опять не сможешь отпроситься, д-да?.. А? Ах, что ты, нет! Нет, всё нормально, Шо-чан, всё... нормально... — Всё нормально? Ах, Боже, Т/и, ну я же видел, что не нормально... — произносит Шота в пустоту своего кабинета и поднимает глаза к потолку, представляя небо. — Прости меня, если сможешь, пожалуйста... Я правда постараюсь... в следующем году. Он обречённо выдыхает, возвращая взгляд к бумагам на столе. На них сплошные цифры, цифры, цифры и, изредка, буквы, которые обозначают цифры. Это сильно утомляет, а освещенный одной лишь лампой на его столе кабинет — усыпляет. Во всём UA тихо, даже немного жутко. Другие кабинеты закрыты, Айзава игнорирует любой шорох (всяко от ветра) внутри них, когда проходит по коридору до туалета или столовой. (Откуда спустя пару бессонных часов перетащил кофеварку, а, позже, когда кофейные зёрна закончились, и электрочайник для одноразовых пакетиков.) Устало зашаркав в кабинет, он очерчивает его взглядом, не менее усталым. На диване между шкафов валяется одеяло и маленькая подушка, а у стола — его портфель, с так и не съеденным завтраком, обедом и ужином. Шота смотрит на настенные часы, где стрелки для него уже даже не тикают минуты, лишь часы (не час, внимание, часы). Скоро десять. Айзава ставит кружку с высохшим на стенках кофе на стол и опускается на корточки, выуживая из рюкзака бенто. Контейнер с щелко́м открывается, брови Шоты лезут на лоб.«Я понимаю, как тебе тяжело, и очень жалею, что не могу помочь. Поешь, пожалуйста, я старалась. Люблю тебя♡»
Шота прижимает ладонь ко рту, после, смещает её по осунувшемуся лицу, зарываясь пальцами в волосы. Записка, зажатая между пальцев, подрагивает. Его лица касается лёгкая, смущённая улыбка. Айзава медлит, прежде чем приклеить листочек к компьютеру и приступить к еде с таким удовольствием, с каким он никогда не ел. С небольшой грустью закончив, он оставляет контейнер, с тяжёлым вздохом возвращаясь к документам. Он прокручивает ручку между пальцев, глупо пялясь на бумагу. Спустя секунду он осознаёт, что не понимает текст, что не читает его. Шота косится на край стола, зная, что дальше, за ним, на полу, стоит рюкзак. Пару минут он борется с собой, проигрывает, спешно поднимается и раскрывает его вновь.«Надеюсь, это поможет тебе отвлечься♡ Счастливого Нового года!»
Его лицо невольно распирает улыбка. Он вешает гирлянду на монитор, приклеивая эту записку рядом с первой. И вновь возвращается (пытается вернуться) к невероятно скучным бумагам. Вроде, получается, и на два часа он просто проваливается во времени. За окном становится ещё темнее. Айзава трёт лицо, пытаясь отогнать сон, но тот всё равно преследует его и душит. Шота вздыхает, поднимается и, поставив будильник через полчаса, падает на диван. Чувствуя что-то странное. Маленькая подушечка шумно шуршит под его щекой и чем-то пахнет. Он хмурится, поднимая голову и ощупывая подушку.«Надеюсь, это поможет тебе расслабиться. Обязательно поспи. Люблю тебя♡ Счастливого Нового года!»
Шота непроизвольно смеётся, утыкаясь носом в подушку и глубоко вдыхая аромат душистых травок. Он почти прослезился, но раньше успел заснуть. Пробуждение через полчаса далось ему с трудом. Он потёр лицо, потянулся, скрипнув суставами и поднялся, прошаркав к столу, чтобы достать из ящичка пакетик кофе. Но ладонь нащупала лишь холодную пустоту. Айзава удивлено изогнул брови: он же был уверен, что закупил кофе на четыре месяца вперёд! Неужели всё выпил на нервной почве?? Греясь в последних лучах надежды, он опускается на корточки и лезет в рюкзак. Его почти распирает истерика, когда подушечки пальцев касаются знакомой уже даже на ощупь упаковки кофе.«Я подумала, тебе не помешает пара лишних пакетиков, но старайся не увлекаться кофеином! У тебя слабое сердце! Люблю♡ С Новым годом!»
Шото воет и вскакивает, смотря на часы: полдвенадцатого. Он не успеет. Нет. Он успеет. Он должен успеть! Айзава вылетает из UA, садится в машину и давит на газ. В окне мелькают сначала дома, потом деревья, потом снова дома, но теперь не многоэтажные, а одноэтажные, частные. Он резко тормозит у нужного, захлопывает дверь машины, широкими шагами минует двор и давит на звонок до тех пор, пока дверь не открывается. Ты раскрываешь рот в немом шоке, роняя из рук испачканную майонезом ложку, и замираешь, пытаясь понять, что Айзава делает на этом чёртовом пороге, почему из его глаз текут слезы и с какого черта он обнимает тебя так сильно, словно пытается сломать на части. — Ты самое лучшее, что есть в моей жизни... — говорит он, шмыгая носом, пока ты утираешь его слёзы, растерянно заглядывая в лицо. Он наклоняется и, утыкаясь в губы, целует тебя, внезапно, нежно, крепко. Так, что, кажется, сцепку ваших губ сейчас не разорвёт ничто. Где-то на фоне звучит бой Курантов, где-то в его голове шмыгают, утирая носы платочками, те цифры из отчёта, о которых он забыл.Хитоши Шинсо
Хитоши глубоко вдыхает носом морозный зимний воздух и выдыхает пар, зарываясь носом в покрытые белым инеем слои неплотно стянутого на шеи шарфа. Он прикрывает глаза, перед которыми всё ещё продолжают плясать разноцветные блики гигантской ёлочной гирлянды, и видит. Видит своё детство, когда не так уж и поздно вечером, но уже в кромешной темноте, он падал в снег, поскальзываясь в неуклюжем беге, залезал на ледяную горку, когда-то казавшуюся просто огромной, плюхался животом на ледянки и со смехом катился по припорошенному снежком, шуршащему склону до ледяной ямки, где ледянки прокручивались, переворачивались, а он падал и смеялся. Румяные ледяные пухлые щёчки, искренняя улыбка в два молочных зуба, вечно шмыгающий нос и замёрзшая слизь на варежках. Мама подбегала, улыбалась, отряхивала сиреневый комбинезон от снега, поправляла шапку, шарфик и целовала в сопливый носик. Папа со смехом и криком, перекатываясь и переворачиваясь, влетал в сугроб рядом, продолжая ледяную дорожку на несколько метров, где, вскоре, за день или два, образуется новая ямка, о которую будут стукаться ледянки, в которой будут скапливаться дети. Пользуясь моментом, пока мама охает, а потом заливисто смеётся, прикрывая мохнатыми варежками красные щёки, Хитоши спешит вновь попытаться залезть на горку по скользкому склону. Падает, ударяется, плачет, теряет где-то в снегу зуб. Успокаивается от поцелуев мамы и объятий папы, уговаривает залезть их на горку и скатывается паровозиком в их тёплом кольце рук. Ему кажется, что он слышит этот смех, кажется, что тот мороз и небольшой буран и сейчас вьюжат вокруг него. Он боязливо озирается и, не обнаружив и души поблизости, шагает к ледяной горке, ничуть не изменившейся за все пролетевшие года, чуть проваливаясь в снег. Он опасается своего нахождения здесь. Ведь он уже взрослый... уже почти герой... Он не может быть таким же беззаботным, как в детстве. Детство прошло, нужно жить настоящим, жить, делая вид, что не скучаешь по прошлому. Но он стоит у горки и смотрит снизу на то, как на этом, теперь не таком огромном, но всё ещё возвышенном, сооружении, заливисто смеётся, поскальзывается, плюхаясь на попу, и со смехом скатывается девушка. Его возраста девушка. Он завороженно смотрит на то, как она веселится, веселится так же, как он веселился в детстве, веселится так же, как он не позволяет себе веселиться сейчас. Она смеётся и вошкается, пытаясь подняться на ноги из ямки в конце ледяной дорожки. Всё-таки вскакивая, разворачивается и бежит, словно оживший снеговичок, обратно к лесенке из кубиков льда. Но сталкиваясь взглядом с Шинсо, на минуту замирает, только на минуту, потом снова лучезарно, тепло, растапливая снежинки на своих ресницах, улыбается и бежит дальше. Она смеётся и скатывается в сугроб вновь и вновь, минуя Хитоши так, будто его здесь и нет. Шинсо может наблюдать за этим лишь с завистью и терпеливо ждать, когда же ты покинешь горку, предоставив ему возможность, прокатиться в гордом, стыдливом одиночестве. И вот, ты вроде бы уходишь, словно исчезаешь, словно таешь, словно снегопад: так же быстро и незаметно, как появилась. Он вновь косится в стороны, обходит горку и осторожно поднимается по скользкой лестнице, придерживаясь за деревянные резные перила. Не скрывая невинного счастья, небольшого азарта, детской интриги во взгляде и счастья в улыбке, Шинсо несильно разбегается и скользит по склону на подошве, пытаясь удержать равновесие, но почти сразу же обрушивается на живот и, поворачиваясь с нарушением хода стрелок часов, спускается более стремительно. Его прибивает к ямке, из горла выскакивает сдержанный смех. Он уже становится на корячки, собираясь осторожно подняться, как со звонким хохотом его сбивает с ног твоя туша. Шинсо пробивает на смех, от неловкости этой ситуации, от того, как неловко вы барахтаетесь в снегу, пытаясь выползти из сугроба. Ты цепляешься за его протянутые руки, но ноги соскальзывают, и вы вновь падаете в снег. Отсмеявшись и оставив попытки выбраться, Хитоши складывает руки на животе, подобно тебе, и смотрит на красиво переливающуюся огоньками ёлку, на то, как медленно кружит в тёплом свете фонарей снегопад, на то, как ледяные фигуры по кругу искажают пространство, создавая настоящую новогоднюю сказку из его писем к Деду Морозу. — Сходим завтра на каток? — спрашивает он, внезапно осознав это, внезапно пришедшее, желание. — Я не умею кататься... — легко отвечаешь ты, тише, чем смеялась до этого, словно чтобы голос слился с царившей вокруг шумной тишиной. (Из-за этого слова прозвучали очень мягко, так же мягко, каким Шинсо всегда казался снег.) Он начинает смеяться, смущённо краснея и стеснительно улыбаясь. — Я тоже...Нейто Монома
— Будешь? — Нейто протягивает тебе мандарин с какой-то обречённостью. Ты забираешь его молча и не глядя, втыкаешь ногти в оранжевую кожурку, и лифт заполняется резким ароматом цитруса. Поначалу ты была так воодушевлена этой идеей — поездкой в ТЦ для крайней закупки подарков — теперь же на твоём лице отображена лишь скука. А пакеты с подарками свалены в уголочек этого чёртового, нового, но сломавшегося именно сейчас лифта. Нейто в очередной раз глубоко и тяжело вздыхает, заглядывая в свой пакет с продуктами для салатов и горячих блюд. — Курочка остыла... — вспоминая про дозочку с домашней курицей прихваченной от мамы для "вкусного празднования первого нового года в одиночестве", в пустоту сказала ты. Нейто кивнул так, будто имел обо всём этом понятие. — В квартире свинарник, через, — он сделал паузу, взглянув на наручные часы, — полтора часа ко мне придут друзья. Ты тоже кивнула так, будто оценила масштаб катастрофы. — Тортик брал? — Монома кивнул. Ты скучающе вздохнула. — А я в этот раз не стала. Диета. — Новый год - новый образ жизни? — ты кивнула. Монома скучающе вздохнул. — Тоже давно пора... Спортзал запросил, надо бы возобновить пробежки... Ты покачала головой в знак полного согласия и достала из кармана зимнего пальто телефон, чтобы уточнить время. — О, мама спрашивает, понравилась ли курица... Обидится, если напишу, что ещё не пробовала. — Да ты и написать сейчас не сможешь: в лифте связи нет. Монома очистил очередную мандаринку от кожуры и, разделив её на половину, протянул одну тебе. Ты пересела поближе, развернув к нему экран телефона. — Это Тодди – мой пёс. Сидит там сейчас один... голодный... скучает... Нейто выразил протяжным "умммхм" своё восхищение и сглотнул мандаринку, достав свой телефон. — Это Сапфира – моя кошка. Она сыта, так что навряд ли скучает... Ты улыбнулась, отреагировав так же молчаливо. Отложив смартфоны, вы уставились в одну точку, думая, каждый о своём. Монома о том, как расстроятся друзья, приехав с подарками, гостинцами и выпивкой, и уперевшись в закрытую дверь. Ты о том, как Тодди сейчас, возможно, скулит у двери, а его пустое пузико шумно урчит. О том, как стынет мамина курочка в фольге. — А что нам мешает попробовать её сейчас? — ты подтянула к себе пакет, выудив оттуда дозу и развернув фольгу. — Угощайся. Мама вкусно готовит. Монома отряхнул друг о друга руки и выбрал себе кусочек пожирнее, ведь только ощутил в желудке болезненную пустоту. — У меня есть вино, — с удовольствием прожёвывая пропитанное чем-то невероятно вкусным мясо, мямлит он. Ты пожимаешь плечами, как бы говоря, что не против. — Вино не пьют с курицей и с горла, — когда пробка шумно хлопает, говоришь ты. Нейто пожимает плечами, как бы говоря, что он тут не при чём. — Можем открыть торт, но вот бокалов... увы. Подставь ладошки? Ты смущённо улыбаешься, фыркнув. Монома отдаёт тебе бутылку и, пока он роется в пакете, ты чуть отпиваешь, дабы запить послевкусие курочки. Нейто забирает бутылку, вручив тебе неловко надломленный тортик. Ты держишь и его кусочек, пока он пьёт, возвращая, когда допивает. — Ммм! Это вкусно! — удивлено восклицаешь ты, пачкая губы в креме. Монома утвердительно кивает. — Мой любимый. Всегда его беру. — А я никогда раньше не пробовала. Можно ещё кусочек? — Нейто осторожно подаёт тебе тортик, стараясь не испачкать своё пальто. — Где брал? По чём? — ТЦ в центре. Знаешь, такой, м-м, большой? Там рядом ещё ель растёт, её всегда к Новому году наряжают. — А, и на окнах Дед Мороз в санях и девять оленей. — Ага. Вот там. Он обычно лежит в отделе, где рыба, сырое мясо и салатики. Сегодня скидка, так что вышло дешевле. — О, погоди, так я же тоже вот только с того ТЦ! Ты на девятой кассе стоял? — Ага-а... Ооо, погоди, чёрт, точно, я тебя вспомнил! Слушай, где брала эти серьги? Подруге на Новый год хочу подарить. — Хах, а я думаю, чей взгляд сверлил меня сегодня. В этом же ТЦ, этажом ниже спускаешься, там ювелирка такая... розовая вся, увидишь, короче. "Misaki" – бренд просто бомба, всегда его беру. — Ты облизала испачканные в жирном сладком креме пальчики под пристальным взглядом Мономы, который, приметив это действие, стал заинтересованным, но каким-то странным. Будто ему нравилось то, что он видит, но в этот момент он спрашивал сам себя, почему ему это нравится. Он вновь посмотрел в твои глаза, только заметив, какогоКай Чисаки
Чисаки тяжело вздыхает, когда твой пальчик указывает на очередную новогоднюю игрушку, и закидывает её на тебя, сидящую в тележке. Ты говоришь "и ещё вот это!", и Кай устало сворачивает в отдел с конфетами и шоколадками, где на полке красуется один единственный оставшийся "шоколадный" поезд. Он перестал молить о том, чтобы пойти домой. Он смирился со стремительно пустеющим кошельком (он буквально чувствовал, как он, лёжа ещё пока в кармане, становится тоньше). Он просто хотел, чтобы его нервные клетки не гибли так быстро. А ты просто хотела ещё одного поливинилхлоридного снеговичка-мальчика, потому что снеговичку-девочке у вас дома будет скучно. (Чисаки не понимал, где ты там нашла мальчика и девочку, продолжая думать, что снеговик - это просто снеговик, и ему чисто по факту не может быть скучно одному.) Он же не Кай, который однажды решил, что без девушки ему не жизнь. Зачем он это сделал? Почему хоть кто-нибудь из Восьми заветов не запер его тогда дома или не поставил в угол, за такие ужасные для главы решения?? Ну, ладно бы ещё, если бы он встретил любую другую: проигрался бы, понял, что идея так себе и всё на этом. Так нет же, он встретил тебя, а ты встретила его. Он встретил тебя и влюбился. В чёртову транжирку, у которой ни одной монеты не держится в кармане. В чёртову болтушку, которая не может прожить и минуты без бесконечного трещания (всегда рядом с Каем, что примечательно). В чёртову дурёху, которая лезет на рожон, изначально с победоносными криками (в основном из-за которых, враги и разбегаются). Скажите ему: что он сделал не так? Где свернул, где нагрешил, что ему в наказание досталась ты: самое прекрасное создание из всех, способное очаровывать его и бесить одновременно? Ты неловко выбралась из тележки на кассе, растерянно взглянув на гору разноцветного новогоднего хлама. — У...упс... — нервно хихикнув и до кончиков ушей покраснев, ты виновато взглянула на Кая, на что он мягко улыбнулся, выдохнув остатки напряжения. — Я... не обижусь, если ты выложишь... половину... Больше половины... Ты подцепила за ручку шоколадный поезд, зависнув рукой над тележкой до этого, и обречённо собралась отставить его в сторону. Чисаки перегнулся через тележку, выхватив поезд из твоих рук и положив его обратно. Он отвёл взгляд, когда твои, широко распахнутые, глазки впились в него. — Иди, возьми ещё мандаринов. Какие ты там любишь. Побольше. С минуту ты медлила, после, просияв. Уголки твоих губ, запрыгнули в ямки на щеках, а глазки заискрились. Сложив ладони вместе, ты уткнулась в них губами, глухо хихикая и чуть подпрыгивая на носочках. Кай не смог скрыть улыбку, но всё же тяжело вздохнул и поднял глаза к потолку, прежде чем раскрыть руки в своеобразном разрешении на объятия. Не сдержав эмоций, ты радостно взвизгнула, повиснув с его шеи. Чисаки прикрыл глаза, крепко сложив на твоей спине руки. Чуть отстранившись, ты клюнула его в губы раз или два, настолько быстро, что Кай этого еле заметил, но настолько привычно, что он даже успел ухватиться за твои в ответ. Сказав: — Люблю тебя! Ты вывернулась из его объятий и спешно скрылась за рядами стеллажей с новогодними и не только товарами, оставив Кая у кассы, с глупой, идиотской, чертовски довольной улыбкой на лице.