Баночка с окурками

День, когда Изана уничтожит и заново слепит Майки, приближается со скоростью света. День, когда «Черные Драконы» приблизятся к господству над Токио. День, в который все наверняка пойдет по пизде, – думает Ран. С вечера его одолевает смутное беспокойство, которое никак не утихает. Хайтани нервно снует из угла в угол, вызывая у Риндо недовольство вперемешку с удивлением, курит одну за одной, и выпивает не меньше трех чашек крепкого кофе. – Бля, ну в чем дело? – не выдерживает Риндо, старательно изучая карту, лежащую перед ним на столе. – Что ты мечешься, как неприкаянный? Какие-то проблемы? Риндо спрашивает это у Рана с завидным постоянством всю последнюю неделю: какие-то проблемы? Будто чувствует, что брата что-то гложет, не дает организму нормально функционировать. Ран каждый раз отвечает одно и то же, как и сейчас: – Нет. Нет никаких проблем. – Ну а хули ты вертишься, как заводной? Ран усаживается в кресло, пару минут смотрит в телефон, тупо листая ленту, затем снова встает. Он и сам не понимает, в чем дело. Тревога за брата? Она присутствует всегда – каким-то шестым чувством Ран всегда угадывает, если Риндо грозит серьезная опасность. Но не она сейчас заставляет его легкие сжиматься, а сердце – гореть. – Бля, иди, потренируйся что ли, – советует Риндо, поднимая тяжелый взгляд от карты. – Заебешь ведь. – Я в магазин схожу. Сигареты закончились, – врет Ран, обувается и вылетает на улицу. Ноги сами ведут его к тому тупику. Время – половина десятого, какова вероятность, что Джун будет там? Она может быть на работе, дома, где угодно, но только не в прокуренном тесном переулке, насквозь пропахшем чем-то мерзким. Светлое пятно – рубашку Джун, Ран замечает сразу. Сбавляет шаг, вглядываясь в темноту, и до смерти боится увидеть ту же картину, как и в четырнадцать: заплаканное окровавленное лицо и дикий страх в разноцветных глазах. Джун слышит его шаги и поднимается на ноги, напряженно вглядывается в приближающийся силуэт. – Джун? – окликает ее Ран. – Это я. – А, – она расслабляется, опускает плечи. – Привет, Ран. Давно не виделись. – Около недели, – отзывается он. – Ты же узнала меня в кафе. – Узнала. – Почему не сказала? Голос Джун – печальный, подавленный. Мягкий, как в далеком прошлом. – Ты же сам просил держаться от тебя подальше. Ран виновато дергает уголком рта. Блять, так и знал, что она еще помнит тот случай. – Послушай, Джун, – начинает Хайтани, но она вскидывает руку, прося его замолчать. И грустно улыбается. – Не надо. Лучше расскажи, как ты. – В порядке, – Ран теряется, потому что не знает, как можно рассказать все то, что произошло за два года. Как описать это одним предложением? Было хуево, но сейчас вроде ничего, Джун. Или: первое время в тюрьме я безумно тебя ненавидел, а потом понял, что мне не хватает разговоров с тобой. Или: Джун, я соврал, ты вовсе не уродина, а твои глаза – самые красивые. Но ничего из этого Ран не произносит, а просто молчит, шаря в карманах в поисках сигарет. – Я рада. Слышала, вы с братом исполнили свою мечту. – Да, так и есть, – подтверждает Ран. – А ты как? Исполнила свою? Во взгляде Джун гаснут звезды – одна за другой. Она прикрывает глаза, неловко поправляет ремень сумки на плече и пожимает плечами. – Нет, конечно. Глупая ведь была мечта. – Ничего не глупая, – неожиданно горячо возражает Ран. – А как твой кот? Кайзоку, верно? Он притворяется, будто вспоминает кличку только сейчас – на деле же никогда ее и не забывал, как и то страшилище с желтым глазом и поломанным хвостом. – О, он превратился в огромного и ленивого котяру, – тихо смеется Джун. – Спит на обеденном столе, а по утрам будит меня вместо будильника. Жаль, у меня нет его фотографий, я бы тебе показала, каким он стал. Рану это не совсем интересно, но он кивает, ухитряется даже состроить расстроенную мину. Его немного смущает формулировка: жаль, у меня нет фотографий, потому что в современном мире у каждого есть смартфон, а Джун из тех, кто непременно бы фоткал своего питомца по тысячу раз на дню. – Ты живешь с отцом? – прямо спрашивает он, не желая ходить вокруг да около. – Да, – тут же отвечает Джун, и расправляет плечи. – Ясно. Ран выбрасывает окурок в банку «ДайДо Умэ», попадает точно в цель. – Ничего тебе не ясно, – неожиданно зло говорит Фукуи. – Папа… Болеет. Он больше не может ходить. Так что… Она замолкает, потом нервно просит: – Не надо об этом меня спрашивать, ладно? Я не хочу обсуждать данную тему. – Это из-за меня? – Ран хмурится. Могло ли быть такое, что это он сделал отца Джун инвалидом? – Нет. Через неделю после того, как ты… Ну, ты понял. Его сбила машина. Джун устало поправляет ремень, подхватывает пакет с логотипом аптеки, и добавляет: – Вот так. Извини, мне пора. Папа дома один, а я выходила за лекарствами. – Я тебя провожу, – медленно говорит Ран. – Не надо одной ходить по таким закоулкам. А как же она ходила два года до этого без тебя, ведь ничего, справлялась же? – шепчет ехидный внутренний голос. Где же ты был раньше, защитник?... Но Джун благодарно кивает, и беспрекословно передает ему пакет, который Ран просит жестом руки. – Спасибо. Тут недалеко. Ну, ты, наверное, помнишь. – Ага. Они выходят на освещенный участок улицы, и Ран осознает, что глаза у Джун все-таки голубые. Значит, не привиделось. А еще на ней тонкий свитер, потерявший цвет от многочисленных стирок, потертые джинсы и потрепанные кроссовки. Ладно хоть не те же, что два года назад. Ран разглядывает ее внимательнее, пока Джун что-то рассказывает о работе в кафе. Синяки под глазами, худоба, отсутствие украшений, кожа на руках обветрена, а ремень на сумке порядком поистрепался. В том кафе должны быть хорошие чаевые – он сам оставил приличную сумму, а Джун выглядит, будто бедная сирота. У подъезда он просит ее сказать, сколько времени, чтобы подтвердить свою догадку, хотя у Рана мобильный в заднем кармане джинс. Джун достает телефон – самый дешевый, старенький, щурится, рассматривая на крохотном экране цифры, и сообщает: – Почти одиннадцать. Ран переводит взгляд на увесистый пакет в своей руке, и пазл складывается. Блять, ну пиздец. – Что у тебя с глазами? – спрашивает он. – Это линзы? Джун кивает. – Если это из-за того, что я тогда сказал… Слушай, Джун, не бери в голову. У тебя нормальные глаза. То, что они разного цвета… Даже прикольно, – Ран несет какую-то несусветную чушь, потому что не знает, как нужно говорить. Это первый раз, когда он пытается перед кем-то извиниться. Риндо не в счет. А Джун к тому же еще и девчонка… Которая ему нравится. Чертовски сильно нравится. Ран замолкает, потому что с ужасом осознает, что влюблен. Самое мерзкое чувство из всех, что он испытывал. Ему хочется одновременно и обнять Джун, и оттолкнуть ее. Нахуя он вообще ее встретил? Ран понятия не имеет, как себя вести. Ему плохо от того, как живет Джун, ему стыдно за то, что он сказал тогда ей, ему страшно, что сейчас она уйдет, или, что еще хуже, если она влюблена в Мицую… – Все нормально, Ран, это не из-за тебя, – говорит Джун своим чудным мягким голосом. – Мне просто нравится голубой. Джун ему тоже бессовестно лжет. Потому что два с половиной года назад Ран уничтожил ее, стал ночным кошмаром, поводом для ночных безмолвных истерик в подушку и причиной многочисленных комплексов. Джун и без того стеснялась себя. Она была слишком худой, слишком бедной, слишком рассеянной по сравнению со своими одноклассниками. Мать бросила их, когда Джун было девять – и с того дня в ее жизни начался ад. Отец чрезмерно любил мать, и не смог смириться с предательством. Джун была ее вылитой копией, и испытала на себе все то, что предназначалось матери. Скандалы, упреки, оскорбления, а после – избиения. Отец начал пить, не покупал домой продукты. Джун голодала, тайком забирала еду из школьной столовой. Когда одноклассники застали ее за этим занятием, она едва не сгорела со стыда. В четырнадцать у нее появилось два лучика света: маленький страшный котенок, похожий на нее, и Ран Хайтани, который был полной противоположностью Джун. Сильный, не по годам развитый, высокий, умный, смелый – Джун могла бесконечно перечислять достоинства нового друга у себя в голове. Встреч с ним она ждала больше, чем праздников, почти все время проводила в тупике, ожидая Рана и прячась от отца. Он приходил редко – но все-таки приходил. И относился к ней хорошо, не так, как другие. Джун слишком поздно поняла, что влюбилась. Осознала, когда по школе поползли слухи об аресте Хайтани. Она тогда была раздавлена словами Рана, окончательно замкнулась, ненавидя весь мир и себя – в первую очередь. А потом отца сбила машина. Из агрессора, вселяющего в нее ужас, он превратился в немощного старика. Плачущего, шепчущего извинения и умолявшего бросить его. Джун никогда бы так не поступила. Она еще помнила, как в детстве они с отцом каждый год ходили на ханами, где папа покупал ей сладости и катал на шее. Как он готовил для нее подарки, а однажды всю ночь сидел вместе с ней, мастеря поделку для школы, чтобы Джун получила высший балл. Джун не простила его, но и не злилась больше. Она просто смирилась. С больным отцом, с отсутствием денег, со своим уродством. Начала носить линзы, брать больше смен в кафе и постепенно привыкала к боли в грудной клетке, там, где сильно и часто билось сердце при мысли о Ране. Джун морально умерла. Превратилась в ничто; жила без целей и мечты, просто телесная оболочка, робот с заданной программой. Единственное, что ее держало – отец и Кайзоку. Они нуждались в ней, а Джун нуждалась в Ране Хайтани. – Ну, ладно тогда, – говорит Ран с облегчением. – Если тебе самой так нравится… Джун кивает, и протягивает ладонь за пакетом. – Спасибо, что проводил. – Не за что. Их пальцы соприкасаются, и Ран думает – сейчас или никогда. Он наклоняется и целует Джун в губы, пахнущие вишней и сигаретами. Поцелуй выходит неловким, смазанным – почти детское касание, но от него у Рана кровь быстрее бежит по венам, а дыхание перехватывает, как от удара в драке. Джун замирает. Ее зрачки расширены, как у наркомана; тело парализовано. Она теряется от неожиданности и чего-то сладкого, теплом разливающегося внутри; а Ран поспешно отстраняется, приняв ее бездействие за отказ. – Извини за это. Забудь, – он отходит на два шага назад. – И слушай, Джун… Начни уже жить нормально. – В каком смысле? – севшим голосом говорит она. Ее губы все еще горят от невинного прикосновения, Джун растеряна, деморализована, счастлива. – Ты все деньги тратишь на отца, верно? Лучше о себе подумай, чем об этом куске дерьма, – выплевывает Ран. – Или тебе нравится быть жертвой? Джун кривит губы, хочет возразить, но слова умирают где-то в глотке. Она бы многое могла сказать: и о том, как было раньше, и о том, какой отец сейчас, но Ран не поймет. Он привык быть сильным, быть жестоким. Не спускать обиды, не прощать ошибок. Поэтому все, что она говорит – это тихое: – Разве тебя это касается? – Нет, – Ран расплывается в широкой ядовитой улыбке. – Не касается. Но знаешь что, Джун? Я сегодня добрый. Он достает бумажник из кармана, вытаскивает оттуда банкноты – много; протягивает ей. – Возьми. Она отрицательно качает головой. – Нет. – Бери, пока дают, – угрожающе сдвигает брови Ран, и силой запихивает деньги ей в пакет. – Как была идиоткой, так и осталась. И уходит, оставляя ее одну под светом уличного фонаря. Джун смотрит ему вслед, пока силуэт Рана не пропадает среди извилистых переулков Роппонги, и беззвучно плачет. На следующий день она узнает, что братья Хайтани находятся под следствием. Массовая драка, летальный исход. У Джун все из рук валится; она кое-как дорабатывает смену, и несется домой, планируя переодеться и бежать в полицию. Она чувствует, что должна быть там, ей надо знать, что с Раном и какое наказание ему грозит. Квартира встречает ее тишиной, забившимся в угол Кайзоку и мертвым отцом, лежащим в постели с умиротворенным лицом и пустым пузырьком таблеток в руке. Братьев Хайтани отправляют в колонию сроком на год. Джун отправляет родного человека на кладбище, а мечты о светлом будущем – в дальний ящик.