Запрещённая человечность

Появление Михаила облегчило психологическое состояние Оделии. Общение с кем-либо, кто был тебе пусть и дальним земляком, зато не врагом, помогало справиться с реальностью. Хоть он и не знал украинский, это не составляло проблем, ведь она хорошо владела его родным языком. Беляев казался человеком простым и складным. Не мнил о себе больше, чем надо, был учтивым и смешливым юношей. Мариновская забыла, когда в последний раз смеялась или искренне улыбалась — похоже, это было слишком давно. Но с Михаилом она вспоминала о том, что есть в мире крупицы радости. Пусть незначительные, но есть. Первый и пока единственный их диалог состоялся на следующий день знакомства. Девушка старалась быть приветливой. — Поделишься, какой у тебя номер? Верно. Банальные "Как дела?", "Как провёл выходные?", "Что делаешь в субботу?" просто не имели значения, равно как и смысла. Обыденные вопросы, которые можно услышать каждый день, терялись за пеленой лагерной действительности. Юноша задрал рукав полосатой рубахи. На светлой коже горели чёрные цифры. 58545 С того дня, как Оделия попала в Аушвиц, прибыло почти тридцать тысяч заключённых. Уму не постижимо, сколько людей обрекалось на жестокую судьбу. И ведь бóльшая часть из них сразу отправлялась в последний путь. Девушка засмотрелась на номер, утопая в мыслях, но вскоре услышала отрезвляющий голос. — А у тебя что за тату? — попытался разрядить обстановку. Вопрос риторический, даже шуточный. Потому что на левом предплечье у всех заключённых красовался одинаковый рисунок. Разница лишь в цифрах. Она открыла вид на своё чернильное имя. Юноша удивился, заметив, как далеко их номера находились друг от друга. Брови сдвинулись к переносице, Оделия решила перевести тему. — Такова жизнь здесь. — Номер скрылся за тканью робы. — Доктор просил передать радостную новость. Не уверена, правда, что это вызовет в тебе именно такую эмоцию, но должна сказать. — Она постучала пальцами по кушетке и посмотрела прямо в голубые радужки. — Ты будешь участвовать в исследовательской программе вместе со мной. Беляев моргнул. — Что за программа? — "Создание высшей арийской расы", как говорит сам доктор. На данный момент мы единственные участники. Так как ты стал моим партнёром, думаю, затягивать с дальнейшими действиями они не станут. — А что будет дальше? Девушка поджала губы. Она надеялась на проницательность собеседника, он не старался ей помочь. Произнести правду казалось не так сложно. Но когда чужие глаза в ожидании смотрели на неё, а во рту так не вовремя скопилась слюна, единственное, чего хотелось — убежать как можно скорее, раствориться в воздухе. — Дальше нас с тобой... сведут. — Как кроликов что ли? — почему-то фраза вызвала у него улыбку. Хотя смешного мало. — Вроде того. Чтобы позже родился ребёнок и стало понятно, имеет ли эксперимент положительный результат. — А если результат негативный — что тогда? — Если честно, я не знаю. Оделия правда не имела представления, что будет в случае неудачи. Их убьют? Будут использовать для дальнейших попыток? Сменят партнёра и посмотрят на возможные изменения? Но больше беспокоила судьба детей, что появятся от этих связей. С ними беспощадно расправятся? Отдадут каким-то людям для неизвестных целей? Тому же Менгеле для проведения экспериментов. От одних мыслей в живот ударил неприятный спазм. Вряд ли то был один из тех случаев, когда "долго и счастливо". Незнание пугало больше всего. Однако единственный человек, которого можно было спросить, наверняка закрыл бы разговор и не стал вдаваться в детали. — Ты так спокойно рассказываешь об этом. Как будто давно смирилась. — Почему "будто"? Я правда смирилась. — И тебя совсем не волнует, что нас, как подопытных крыс, будут подвергать различным махинациям, только чтобы получить — возможно, но не факт — желаемое? — Я понимаю твоё смятение. Но когда проведёшь в лагере почти месяц, будешь готов стерпеть и не такое. Беляев приблизился к ней. Опустил широкую ладонь на плечо. Вместе с касанием передал частичку тепла. Заключённая пыталась вспомнить, когда в последний раз прикосновения других людей не причиняли ей боль. В голове мелькнула сцена, в которой доктор обрабатывает раненые пальцы. Холод его кожи успокаивал, дарил чувство безопасности. Необъяснимой, почти неоправданной, но такой ощутимой, что пальцы начинали дрожать. — Сочувствую, что тебе пришлось пройти через ужасы этого места. Лагерь действительно сломал тебя, если в сердце нашлось место смирению. Хоть слова Михаила наполнял смысл, сам он забывал одну простую истину: какими бы страшными не были условия, человек ко всему приспособится. Вопрос только в том, как скоро. — Думаю, проблема в отсутствии альтернативы. Я не уверена, что жизнь или смерть в стенах больничного крыла многим хуже, чем жизнь или смерть за его пределами. Она слабо улыбнулась. Едва заметно, но юноша увидел. За изгибом губ Оделия скрывала свою беспомощность и слабость, которые съедали изнутри. Кусочек за кусочком, запивая каплями крови. А затем вдохнула и покрутила головой, отгоняя неприятные мысли. — Я могу обращаться к тебе Миша? — Конечно. — Откуда ты, Миша? — Из маленькой деревушки вблизи Курска. Немецкие войска пришли на наши земли, как адское пламя, и вот я здесь. А что насчёт тебя? — Мой родной город — Львов. Настоящий великан культуры на северо-западе страны. Его ждала участь, схожая с твоим. — Выходит, ты из Украины? — Выходит, так. — Правду говорят, что украинки красивые, — скромно улыбнулся. Девушка не ожидала услышать комплимент — не в этих стенах точно. Она поблагодарила, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Только бледная очень, но то ладно. Девушка посмеялась. — Чтоб ты знал, здесь, в Освенциме, бледная кожа может спасти тебе жизнь. На самом деле, заявление громкое. Оделия могла говорить только за себя, да и, как говорил сам доктор, ей повезло, что Гиммлер разрешил "повозиться". — Ты попал в лагерь с семьёй? От прежней улыбки на юном лице не осталось следа. Мариновская желала ухватиться за ничтожно светлую нить, но та мигом оборвалась. Теперь пришла её очередь поддерживать. Она подняла руку и тронула его плечо. — Мне жаль, Миша. Моих родителей определили на физические работы, и это всё, что я знаю. Со дня распределения мы с ними не виделись. — Ты скучаешь? В глазах её блеснула влага. — Конечно скучаю. Какой странный вопрос. — Странный до момента, пока не потеряешь их. Осознание кольнуло в самое сердце. В груди сжался узел, слова покинули голову. Ведь она и не предполагала такой вариант событий. Думала, что её родных такая участь должна обойти стороной. Разве нет? В чём они провинились? А она сама? Вопросы взывали к справедливости, но безуспешно. В Аушвице такого понятия не существовало. — Пожалуй, ты прав. Они продолжали так стоять. Руки их покоились на чужих плечах, глаза опущены в пол, и только биение сердец выдавало, что они живые люди, а не дивные статуи. *** Йозеф почти ворвался в кабинет. — Герр Гиммлер, позвольте сообщить хорошую новость! Рейхсфюрер махнул рукой. Настроение его оставляло желать лучшего. Он, казалось, с большей сосредоточенностью выводил слова в блокноте и с большим безразличием воспринимал жужжание вокруг. — Я, наконец, нашёл идеального партнёра для украинки в ведении программы. Ручка в руке Генриха застыла. Взгляд из-под пенсне обратился к вошедшему, на лице которого расцветала довольная улыбка. — Очень хорошо, Менгеле. Что о нём известно? — Русский, двадцать три года. Высокий, светлые волосы и голубые глаза. Подходящий кандидат, правда? — Вполне. Тебе везёт только на славян, как я погляжу, – он усмехнулся, но вскоре принял обычно строгий вид. — Хочешь получить разрешение на его использование? — Конечно. — Разрешаю. Ты имеешь полную свободу действий. — Спасибо, герр Гиммлер. Доктор кивнул и развернулся в сторону двери. Впереди предстояло много работы. Когда рука приблизилась к дверной ручке, за спиной прозвучало: — Как раз хотел спросить, что там насчёт девчонки, Менгеле? Девчонки? Глаза его забегали из стороны в сторону. Он имеет в виду её. Резкий поворот и контакт взглядов. Теперь Гиммлер положил очки на стол, и вид его — такой прозрачный, почти откровенный — настораживал. — А что с ней? — Помнится, ты собирался "улучшать" её, верно? — Верно. — Что уже сделал? — Была проведена покраска волос в другой цвет. Результат оправдал ожидания, но через время необходимо повторить процедуру. Главное, что чёрная грива осталась в прошлом. Если Йозеф произносил фразу с гордостью, то в серьёзном взгляде рейхсфюрера читалось недовольство. — И это всё? Всё, что ты сделал за такой срок? — Только на данный момент. Надо было с чего-то начать. — А что намерен делать дальше? — В планах — изменение цвета глаз путём введения чернил необходимого цвета. Град вопросов обрушился на голову доктора. Но лучше бы в следующую секунду прозвучал очередной вопрос, потому что слова Гиммлера заставили Йозефа почувствовать, как пальцы ног холодеют. — Отлично. Сегодня же проведёшь. — Посмотрел на время. — Через час. Не предложение — приказ. Без уточнения о сторонней занятости и личных порядках. Менгеле моргнул пару раз. Не верил — не хотел верить — что услышал правильно. — Но, герр Гиммлер... — Никаких "но", Менгеле. И ещё: я буду присутствовать. Голубые глаза вперились в доктора. Выискивали любые отклонения от образа Йозефа, который давно знаком. Руки его сжались в замке за спиной, плечи нервно дёргались, и взгляд... Взгляд его объяло чувство переживания — всего на секунду, но цепкий взор Генриха уловил изменение. Мысленный капкан закрылся. Неужели и правда привязался к девчонке? Гертруда не ошиблась? Мысленный поток прервался тихим ответом где-то у двери кабинета. — Хорошо, герр Гиммлер. Разрешите начать подготовку к операции? — Разрешаю. Снова взмах руки. На этот раз, как удар гильотины. Голова Йозефа медленно скатилась в корзину. *** В больничное крыло он практически мчался. Каждая секунда на счету. Пару раз по пути едва не споткнулся о затвердевшую землю. В голове горела лишь одна мысль:"Надо успеть. Предупредить, подготовить морально, а затем — физически". Менгеле отбросил вопросы, которые всплывали. Зачем ты хочешь это сделать? Смягчить её страдания? Облегчить участь? Ты же знаешь, какие риски могут быть. Да, знаю. И очень хорошо. Прежде эксперименты с глазами нередко заканчивались непоправимыми последствиями, некоторые — и вовсе смертью. Помнишь близняшек-полячек? Помню. Они ослепли. Полностью, навсегда. А затем погибли. Не прошло и недели, как их тела — то, что от них осталось — развеяли по ближайшему полю. К чему ты клонишь? Сомневаюсь, что Гиммлеру есть дело до зрения украинки. На её природную функцию оно не влияет, так что исход операции, по сути, не волнует его. Причём здесь он? При том, что... будет ли тебе плевать на то, как пройдёт операция? Что станет с девчонкой, со зрением? В этом я неуверен. Он остановился. Вот так просто врос в землю. Проходивший мимо офицер глянул в его сторону, но ничего не сказал. Подумать только, сколько противоречий порождало воспалённое сознание. Решительность его металась между природой садистской души, сотканной на территории Аушвица, и той человечной стороной, что упрятана от других. Чужих, безликих, алчных и властных. Нет, Йозеф, сейчас не время для размышлений. Ты должен успеть. Должен протянуть руку, чтобы она не провалилась во тьму так сразу. Наконец, показалось заветное здание. Спешно Менгеле вбежал внутрь, прошёл в нужное помещение. С облегчением увидел, как узница покорно сидела возле кушетки. Он в два шага приблизился и схватил худые плечи. Вместе с холодными руками на девушку опустилась тревога мужчины. — Времени мало, так что слушай меня очень внимательно. Скоро придёт Гиммлер. Он распорядился о проведении операции. Я введу в твои глаза чернила для того, чтобы измененить цвет радужки. Если ты не поняла, Гиммлер будет наблюдать за процессом. Оделия собралась что-то сказать. Рот уже приоткрылся, но раздалось: — Не перебивай меня! Колени девушки задрожали, она не посмела сказать хоть слово. Сердце забилось в разы быстрее, глаза в страхе округлились. — Операция болезненная. Не передать, насколько. Заранее я вколю хорошую дозу обезболивающего, чтоб уменьшить чувствительность. Но это не значит, что боль ты не ощутишь, просто эффект будет не такой сильный. Йозеф видел, как она старалась внимать его словам. Понимал, о чём он говорил, и какие мысли каждая реплика провоцировала в испуганной голове. Знал, что рано или поздно операцию придётся провести. Однако и подумать не мог, что вот так — скомканно, нервно, почти судорожно. Потому сильнее сжал хрупкие плечи. Как будто это могло помочь, успокоить. На деле же — с целью скрыть свою дрожь. — И самое главное: не дёргайся. Одно неверное движение — разрыв роговицы обеспечен. В худшем случае ситуация вызовет разрыв глазного яблока. Как только я введу чернила в один глаз, закрывай его. Так нагрузка уменьшится и риск распространения чернил по всему белку тоже. Ты поняла меня? Мариновская не знала, можно ли ей отвечать. Вернее, не знала что именно ответить. Нужно ли? Или достаточно простого кивка? Менгеле недолго ждал, пока она придёт в себя. А затем стукнул указательным пальцем по выступающей косточке. Она вдохнула, как бы придя в себя. — Д-да, — ответила с задержкой. — Всё поняла? — Да, герр доктор. — Хорошо. А теперь я привяжу тебя к кушетке. Она затряслась в истерике. Отбросила его руки, почти отпрыгнув на метр. Слишком ярко помнила боль, которую испытывала при прошлой связке. Вновь. Вновь необъяснимое покалывание в пальцах. Казалось, будто сейчас из них польются тонкие струи крови. Вода жизни медленно стечёт на пол, превращая тело в его бесцветное подобие, а над ухом пронесётся: "Грязнокровка. Противная, жалкая слабачка, недостойная жизни". Голос Гертруды почти затронул слух, пока Оделия не уловила собственный крик. — Нет! Нет, нет, нет, прошу. Её встряхнули. — Послушай меня! Карие глаза встретились с чёрными. В девичьих по-прежнему плескался страх, но теперь он смешался с осознанностью. Она сфокусировала внимание на докторе. — Гиммлер должен поверить, что ситуация под моим контролем. Я не причиню тебе вред умышленно. Не после того, что пройдено. Ты веришь мне? Она моргнула. Кажется, впервые за долгое время. Пересохшие губы прошептали: — А у меня есть выбор? Вопрос остался без ответа. Доктор потратил на связывание больше времени, чем планировал. Состояние узницы слишком нестабильное для неосторожных действий. Она не сопротивлялась. С привычно каменным лицом выносила то, что на душе. Ни пискнула, когда конечности обездвижили. Вскоре Йозеф, как и обещал, ввёл обезболивающее. Нужно было время, чтобы оно подействовало. К счастью, его оказалось достаточно. Оделия чувствовала, как покой разливается по телу. (Loneliness #3 — Arcade Fire) А затем послышались отдалённые шаги. Его шаги. Размеренные, звонкие. Они всё ближе и ближе. Словно заменяют сердечный ритм, потому что девушка не слышала биение органа. Доктор оказался прав: препарат в крови заметно уменьшал чувствительность. Оно и к лучшему. Не прошло минуты, как дверь в операционную открылась. Без стука и предупреждений. На пороге стоял мужчина в форме, соответствующей его статусу. В сопровождении двух офицеров он выглядел уверенно и властно. Очки скрывали интерес в глазах. Генрих приказал эсесовцам ждать за дверью, и те мигом удалились. Оделия не без усилий приподняла голову. Зачёсанные назад волосы, галстук, плотно затянутый под горло, и одежда, что кричала о своём превосходстве — невольно вызывали тошноту. Но девушка была рада наконец воочию узреть человека, о котором так говорили, которого так боялись. — Герр Гиммлер, какая честь. — От слабости голова упала обратно. Акцент выдавал в ней чужую, но Генриха позабавила такая наглость. Обращаться напрямую к человеку, от которого зависели жизни многих — и родителей в том числе — было по меньшей мере самонадеянно. Он ничего не ответил. Хмыкнул в ответ и обратил внимание на доктора. — Менгеле, готов приступать? — Конечно. Тот уже расставил необходимые инструменты, материал. Руки не дрогнули, когда Йозеф набирал небольшую дозу чернил внутрь шприца. Занёс руку над лицом узницы и коротко выдохнул. Оделия замерла. Крылья носа невольно дёрнулись, но сама она оставалась неподвижной. Зрачки, точно бисеринки, сузились от освещения и воззрились на доктора. Во взгляде читалась мольба о скорейшем конце. Пустотелая игла достигла глазного яблока. Доктор сделал последний шаг — острый кончик проник в поверхность радужки. Благодаря обезболивающему девушка не почувствовала и половины того, что могла бы. Неприятное ощущение присутствовало, но не в той мере, чтобы лезть на стену и истошно орать. Для правдоподобности она сжала пальцы рук и ног. Ногти впились в кожу ладоней, но и эту боль она почувствовала едва. Мужчина надавил на упор штока, и светло-голубая жидкость стала медленно перетекать в мягкую ткань. Капля за каплей она заполняла шоколадного цвета окружность, сплетаясь в одно целое и разливаясь по поверхности. Девушке показалось, будто правый глаз становится тяжелее, больше. Чёткость изображения тоже изменилась: она видела доктора размыто, как если бы тот стоял за плотной клеёнкой. Вот. Наступил важный момент, тот самый. Менгеле аккуратно вывел шприц и намеренно громко отложил его к инструментам. Чтобы наблюдавший со стороны не услышал: — Теперь закрывай глаз, — сказал таким быстрым шёпотом, что с трудом можно уловить смысл. Оделия ничего не делала. В страхе от нового ощущения держала глаза широко открытыми. Чувствовала, как начинает жечь, но не могла ничего поделать. Йозеф набрал вторую дозу чернил в шприц. Если бы не Гиммлер за спиной, сменил бы иглу. Но нельзя, иначе подозрений не избежать. Вновь склонился над пациенткой и тише прежнего сказал: — Закрой его. Девушка посмотрела на него. Правый глаз видел хуже левого, она не обращала на то внимание. Заметила хмурые брови и нервозный взгляд. Увиденное привело мысли в норму. Наконец, веко опустилось. Мужчина и сам на мгновение прикрыл глаза. Рейхсфюрер с нескрываемым удовольствием наблюдал за процессом. Происходящее будило интерес и жажду видеть детали. Он сменил положение для лучшего обзора. Кратко облизнулся и направил глаза, точно иголки, на связанную заключённую. Тем временем доктор занёс шприц над левым глазом. С ним процедура прошла быстрее. Новая доза светлого вещества заполнила другую радужку. Теперь Оделия не стала ждать — закрыла глаз через секунду, как игла вышла из слизистой. Йозеф выдохнул и повернулся к Генриху. Тот смотрел на доктора с подозрением. — Ты опоил её или накачал каким-то средством? — Нет. Йозеф знал, что Гиммлер являлся человеком неглупым. Вычислить наличие в организме украинки какого-то препарата не составило бы труда. Выходит, либо чутьё подвело рейхсфюрера — что маловероятно — либо он сделал вид, что ничего не понял. Возможно, в будущем это обернётся чем-то бóльшим. Но сейчас Менгеле отбросил неприятные мысли подальше. — Больно тихо она перенесла подобное вмешательство. Я ожидал, что всё крыло заполнится высоким криком. — Жадный до страданий Генрих не выбирал высказывания. Говорил так, будто в двух метрах не лежала та, о ком шла речь. Для Генриха вещь, предмет интерьера — не более. Единственная причина, по которой она оставалась живой — её участие в программе. Больно много нервов она потрепала всем: доктору, Гертруде, ему самому. Из-за неё он оказался здесь. Инспекторская проверка только вполовину касалась самого Аушвица. Когда он приехал, надеялся увидеть нечто, достойное внимания. Девчонка хоть и была недурна собой, однако не в такой мере, чтоб исключительно привлекать. Действительность почти разочаровывала. Впрочем, грудь у неё хороша. Возможно, сам фюрер бы оценил. Генрих ухмыльнулся своим мыслям. — Герр Гиммлер, с вашего позволения замечу, что украинка не так слаба, как может показаться на первый взгляд. — Обратил чёрные глаза к Оделии. Она неподвижно лежала с послушно опущенными веками. Хорошая девочка. Рейхсфюрер не обрадовался повышенному вниманию к заключённой. Доктор смотрел на неё и подолгу не отводил взгляд, будто действительно переживал за девчонку. — Имеешь в виду конкретные случаи? — Да. Не без участия медперсонала, — добавил на порядок тише. Генрих сам догадался, что речь о дурнушке Гертруде. Не заметить её отношение к узнице было невозможно. Мужчина был уверен, что та способна вытворить что-нибудь, но не знал наверняка, что именно породила жестокая головка. — Герр Гиммлер, операция окончена. Мне нужно обработать оперируемый участок. У вас есть какие-то поручения или указания? — Жду подробный отчёт о результате операции. — Конечно. В ближайшее время. Рейхсфюрер сухо кивнул и удалился в сопровождении двух офицеров. Как смирные собачки они всё время находились за дверью. А теперь тенью шли за невысоким мужчиной. Йозеф ринулся к Мариновской. Она не издавала малейших звуков, и мужчина подумал, не умерла ли она здесь, на операционном столе, и сейчас, едва только вселив мысль, что останется в живых. Схватил запястье, опустился над грудной клеткой. Пульс прощупывался, сердечный ритм — хоть и спокойнее обычного — присутствовал. Он сделал прохладный компресс и опустил на глаза. Девушка вздрогнула, но глаза не открыла. — А теперь постарайся уснуть, — тихо произнёс доктор. Сказал так, будто это сложно. И Оделия бы поверила, если бы через несколько минут не канула в царство сновидений. *** Она не знала точно, сколько прошло времени. Пара часов, сутки, может двое, но чувствовала, будто сейчас вечер. Так хорошо она не отсыпалась давно. Тело казалось ватным и непослушным. Но чувство свободы радовало: её запястья и лодыжки ничто не связывало, она могла слабо пошевелить конечностями. Только спустя пару минут поймала себя на мысли, что она старается не открывать глаза. Забавно. Когда доктор просил её закрыть глаза, они были широко распахнуты. Теперь узница заставляла себя их открыть. Ей страшно. Менгеле говорил о возможных последствиях. Наличие хотя бы возможных не приносило уверенности. Наоборот — вселяло страх. Страх и ужас, что она станет инвалидом, который навсегда лишится, возможно, самого важного чувства всего человеческого организма. Оделия уверяла себя, что дар речи не имел для неё такого значения, как зрение, и она бы с радостью пожертвовала одним для другого. Оттого желание поднять веки уходило дальше и дальше. Наконец, Оделия сжала руки в кулаки, и расслабила веки. Один. Два. Три. Постепенно открывала глаза. Но чем больше поднимала веки, тем шире становилась необъятная тьма. Самая страшная догадка осенила голову. Она ослепла... — НЕ-Е-Е-Т! НЕТ, НЕТ, НЕ-Е-Т! Гиммлеру не понравилось, что Мариновская была слишком тихой во время операции. Зато сейчас её крик действительно заполнил больничное крыло. Такой громкий, что наверняка офицеры возле входа услышали. Только то был крик не физической боли, а моральной. Оделия подняла руки и стала вертеть ими перед глазами в надежде, что ей просто показалось. Ничего. Непроглядная ночь окутала её глаза. От отчаяния девушка заплакала. На крик прибежал Йозеф. Застыл в дверном проёме, глядя на жестокую картину: Мариновская качалась из стороны в сторону с распахнутыми глазами. Из глаз сочились кровавые слёзы, проводя алые линии по бледной коже. Он не мог ничего сказать. Да и слова вряд ли имели хоть какое-то значение, силу. Человек перед ним лишился чего-то настолько бесценного, что едва ли утешение могло ослабить чувство потери. Он так и остался стоять у двери. В стороне от девушки, которая больше всех нуждалась в поддержке. Её истерика продолжалась почти час. После она немыслимым образом смогла заснуть. Прямо на кушетке, в собственных слезах, с прилипшими к щекам волосами. Доктор выждал немного и приготовил новый компресс, омыл лицо в кровавых разводах. На большее ему не хватило смелости. Несмотря на всю жестокость за дверьми других смотровых и операционных, в отношении украинки Менгеле не позволял себе такого. И ужасался от одной мысли о вероятном сочувствии.