Запрещённая человечность

Следующее утро выдалось непростым. Оделия осталась ночевать в больничном крыле, а когда проснулась, поняла, что лучше бы умерла. Тело ломило, голова раскалывалась, лицо по ощущениям опухло так, словно его всю ночь жалили пчёлы. Она сняла влажный компресс с век, открыла глаза. (Arcanum — Normal 4) И не увидела ничего. Точнее, видела лишь тьму. Кромешную, всеобъятную, будто веки плотно сжаты. Как она делала в детстве, если снились кошмары. Но сейчас кошмар превратился в реальность. Она не видела ничего, кроме пустоты. Закрыла глаза, открыла — без изменений. А на що ти розраховувала? Що, як у казці, туман розвіється, і все стане як раніше? Мариновская почувствовала себя по-настоящему одинокой. Рядом не было человека, который мог держать её руку и шептать слова утешения. Не было родителей, которые разделили бы с ней печаль. Даже Миша находился где-то далеко, хотя сейчас девушка бы с радостью почувствовала его ладонь на плече, как лучшее успокоительное. Нет, на самом деле о подобном можно только мечтать. Судя по абсолютной тишине в комнате, доктор находился в другом месте. Ни чужого дыхания, ни шуршания одежды не слышно. Как бы девушка хотела схватить белый халат и разорвать в клочья вместе с тем, кто его носит. Это ведь он. Он сделал это с ней. Не вчера, так в другой день, но он бы осуществил задуманное. С самого начало подобное истязание было в его планах. Какая разница, когда исполнять? Господи, для чого ти послав мені такі випробування? Що хотів цим сказати? Её мольбы остались без ответа. Оделия заторможенно поднялась с кушетки. Каждое движение пропитано осторожностью. К счастью, в смотровой положение предметов не менялось. Она знала, что рядом должен быть стол, на котором доктор оставлял ей кружку с водой. За весь прошедший день она не съела и крошки, во рту пересохло. Надо хотя бы выпить воды. Неспешно она протянула руки вперёд, предположительно над поверхностью стола. Ладонь коснулась знакомой жестяной посудины. Оделия взяла чашу в обе руки и поднесла ко рту. Пить хотелось так сильно, что она не обратила внимание на странный запах. Запрокинула сосуд и сделала жадный глоток. А через секунду выпучила глаза и разразилась кашлем. Неприятная вязкая жидкость коснулась вкусовых рецепторов, стенок горла — сработал рвотный рефлекс. Если бы девушка за прошедший день съела хоть что-нибудь, её бы наверняка вырвало. Вот только нечем. Оделия услышала смех, которому позавидовали бы сами гиены. Сложно не узнать смех Гертруды. Громкий, скребущий, он въедался в пространство и достигал мозга. Як вона сюди потрапила? Чому її не зупинили? Видимо, медсестра использовала какие-то хитрости. Иные объяснения не всплывали в голове. В содержимом чашки с трудом угадывался гной. Видимо, чокнутой всё было мало. Она решила воспользоваться назначением в госпитале по полной. Тело напряглось от чувства уязвимости. Сейчас заключённая совсем беззащитна, к тому же слепа. Как будто можно представить ситуацию более жалкую. Она отбросила стакан, развернулась на кушетке. Несколько желудочных спазмов согнули её пополам, но без толку. К счастью, противный смех больше не раздражал. Гертруда ушла, боясь быть пойманной. Увидела плод своих ухищрений, осталась довольна, но не решалась раскрыть пасть вовсю. И правильно. За свою шкуру всегда особенно страшно. В коридоре послышались шаги. Они принадлежали не доктору. В дверь постучали. Узница молчала, до боли сжав щиколотки. Кто-то зашёл в смотровую. — Привет, Оделия. В спокойном голосе она узнала Мишу. Сердце сдавило от ничтожно маленького проблеска радости. Господь услышал её молитвы. — Привет, Миша. Окажись они в другой ситуации, с другими условиями и возможностью избежать мучений, Оделия бы поднялась и бросилась в объятия юноши. Только чтобы забыться и не думать об ужасах, которые опустились на плечи. — Как ты себя чувствуешь? Девушка прыснула. Подняла корпус на трясущихся руках, посмотрела в сторону, откуда доносился голос. — Как, по-твоему, я могу себя чувствовать? — в вопросе слышалась истерика. Направила глаза в его сторону, не на самого юношу. Как бы рядом, не задерживаясь подолгу на одной точке. Беляев понял, что ситуация хуже, чем он предполагал. Сделал шаг в сторону узницы. Ещё один. Остановился рядом с кушеткой. — Прости, я... я правда не имел в виду ничего такого. — Он тебя прислал, верно? — прозвучало холодно. Она пропустила мимо ушей его сожаление. Сейчас от утешительных слов не было толку или пользы — слепому ясно. Миша замер. Знал, о ком речь. — Нет, он меня не присылал. Разве я не могу прийти по своему желанию? — Не уверена. Но если бы ты пришёл по приказу, я бы не удивилась Оделию пронизывала боль — физическая и душевная. Беляев отчётливо видел это, потому старался не воспринимать шипы, которыми она пыталась уколоть. Сейчас ей в разы хуже. Зная, насколько попытка может увенчаться провалом, он всё же рискнул направить разговор в иное русло. Нужное ему самому — и не только — русло. — Знаешь, — начал издалека, — в детстве моя бабушка Лида часто пела песни. С разными историями, мотивами. Чаще всего на русском — тогда я мог подпевать своим ещё писклявым голосом, хах. Коротко посмеялся. Девушка почувствовала этот смех. Рисовала в голове, как уголки губ слегка изогнулись, но вскоре снова стали ровными. Она почти разозлилась на Мишу за то, что лишил крупицы незримого счастья. — Но помню и то, что иногда она пела на украинском языке. Не знаю, когда успела выучить те песни, но каждый раз слушал с удовольствием. Хоть на украинском бабушка Лида пела гораздо реже, одна из песен крепко засела в моей голове. С твоего позволения. Юноша прокашлялся и расправил плечи. Сейчас от его действий зависело главное: сможет ли отчаянный комок тревоги и ужаса обратить к нему те крохи доверия и участия, что остались внутри? Сможет ли почувствовать себя лучше хотя бы на минуту, а если повезёт — и больше? — Ой сивая та і зозуленька, Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров'я. Сердце Оделии пропустило удар. Чужой голос пробудил в сознании что-то такое родное. Далёкое, почти забытое, но несомненно родное. А юноша не смолкал. — Усі сади та і облітала, Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров’я. Девушка довольно сжала пальцы, Миша проследил за движением. Пока звучали строки, сделал шаг к узнице. Маленький и тихий, чтобы не спугнуть загнанную лань. Мариновская слушала особенно внимательно, почти не двигалась. Акцент давал песне по-своему забавное звучание, некоторые слова произносились неправильно, но ей было всё равно. Ведь в ту самую минуту, когда кажется, что забыл вкус тепла, в этом месте, которое так далеко от дома, нечто коснулось её крови. Растеклось по венам, сосудам к сердцу, а затем — в душу. Этим нечто стал голос русского юноши, что пытался умерить страдания физические и ментальные. Тот, кто не являлся ей родным по крови, в одночасье стал родным по духу. — А в одному та і не бувала, Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров'я. Оделия нахмурила брови. Сухие губы едва изогнулись в улыбке. Больше она не могла выносить такого издевательства над родным фольклором. — Мг-м. Миша заметил смену эмоций и замолчал. Помещение вновь заполнила тишина. А затем послышался смешок. Короткий, слабый, почти задушеный. Но вскоре обратился тихим хохотом. Заключённая обняла свою талию, развернулась на кушетке. Казалось, она не в себе, либо слишком счастлива. — Я понимаю, что пою не слишком хорошо, но не до такой же степени! Беляев состроил обиженную гримасу, но быстро вспомнил, что партнёрша не могла её увидеть даже при сильном желании. Вскоре она успокоилась. Восстановила дыхание и начала оправдываться. — Нет. Нет, ты не подумай. Голос у тебя неплохой, просто твой акцент и то, как ты путаешь буквы в словах — я не могла держаться вечно. Лицо её украсила улыбка. Миша не стал подолгу обижаться. Ведь главную цель он достиг: смог рассмешить и приоткрыть завесу внутренних мучений. Теперь Оделия улыбалась и слабо потирала глаза от выступивших слёз. — Тогда, может ты продолжишь песню? Смех полностью сошёл на нет. Такой простой вопрос выбил почву из-под ног. Но в голове мелкнула мысль. Чому б ні? — Ладно, Миш. Я спою, если хочешь. — Искренне желаю. Сказав это, он шагнул к двери. Не хотел смущать Оделию, хоть и понимал, что она едва заметит его под собственным носом. Девушка села на кушетке и выпрямила ноги. Знала, что лёгкие не должна сжимать поза — мама часто повторяла. Вдох. Выдох. Поднятые веки. И тихая трель нежного голоса. — А в тім саду три тереми, Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров’я. А в першому – ясен місяць, Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров’я. Миша внимал каждому слову. Как помешанный, он глядел на слепую раненую голубку, что так красиво пела в таком уродливом месте, в столь ужасное время. Где-то на задворках сознания услышал шаги в коридоре, но Мариновская пела громко, и различить что-либо, кроме песни, оказалось сложно. — А в другому – красне сонце, Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров’я! Оделия пела громче с каждой строкой. Казалось, что к концу песни вовсе сорвёт голос. Беляев знал: песня закончится через три оборота. Осознание настойчивости певицы-заключённой настораживало. Брови залегли морщинкой на бледном лбу, грудная клетка вздымалась тяжелее прежнего. Видимо, она имела намерение потерять и голос в придачу. Только на сей раз по своей инициативе. Миша смотрел в мутные радужки и видел истинность личных догадок. — А в третьому – дрібні зірки. Щедрий вечір, добрий вечір, Добрим людям на здоров’я! Теперь Оделия правда кричала. Пела не голосом, а криком. Юноша боялся, чтобы охрана не сбежалась, однако угроз на немецком языке не слышалось. Только шаги из коридора стали ближе, звонче. Девичьи руки сковала дрожь, как и выступающие коленные чашечки. Беляев не обратил внимание на открывшуюся дверь, когда сделал шаг в сторону узницы — просто не услышал. Но сразу ощутил, как на плечо его тяжело опустилась ладонь. Повернул голову — Менгеле за спиной. Смотрел в его глаза, присекая всякие вольности, и отрицательно покачал головой. Миша боялся сделать лишний вдох. Как бы с ним доктор-чудовище чего не сотворил. — Ясен місяць – пан господар. — Вижу, у нас есть кандидат на должность певицы. — Махнул в сторону Миши, чтобы тот вышел. Юноши и след простыл. — Уверен, лагерный оркестр тепло примет тебя. Особенно Альма. Она говорила, что ей как раз не хватает вокалистки. Мариновская опустила голову и замолчала тотчас, когда услышала голос. Его голос. Он стал ударом медных тарелок раньше времени: песня не закончилась, а мужчина влез. От напряжения девушка вцепилась в колени, да так сильно, что вскоре проступили следы-полумесяцы от ногтей. Она их не видела, оттого не чувствовала, и не прекращала с силой давить. Йозеф сократил расстояние и схватил запястья. Те оказались такими худыми, что большим пальцем он легко доставал до второй фаланги среднего. Подобное открытие не радовало, но сейчас гораздо важнее было изучить проблему слепоты. — Посмотрим, что тут. Мужчина опустил её руки по сторонам и поднял лицо за подбородок. Двумя пальцами широко открыл правый глаз пациентки. Эта картина радовала в разы меньше. Радужка, вместо того, чтобы стать голубого цвета — по задумке — покрылась мутно-зелёным пятном. Чернила местами заполнили роговицу. Менгеле с ужасом воззрился на глазное яблоко. Прежде тёплые шоколадные очи смутно возвращали его в прошлое. Во время, которое хотелось вычеркнуть из памяти. Малыш Рольф. Первенец, которому не довелось иметь долгую и сколько-нибудь счастливую жизнь. Его глаза отдавали изумрудом, благородным и драгоценным, мужчина хорошо запомнил эту деталь. Сейчас она ранила, казалось бы, зажившее сердце с новой силой. Неосознанно он надавил на скулы узницы — послышался рваный вдох. Он знал. Знал, что эксперимент вряд ли закончится удачей. И всё равно надеялся. Быть может, именно украинка стала бы первой успешной испытуемой. Однако нет. Чуда не произошло, а надеяться на него было глупо. Всё время, пока он проводил осмотр, девушка молчала. Жизнь в ней выдавало лишь дыхание и редкий тремор. Когда ткань халата коснулась оголённой кожи ног, Оделия едва дёрнулась в сторону. Менгеле крепко держал голову — попытка кончилась поражением. Она заведомо стала проигравшей, ведь условия слишком неравны. Человек напротив имел всё: власть, силу, чёртово зрение, в то время как ей приходилось довольствоваться крохами, которые он любезно бросал под ноги. И она, подобно кроткой сучке, подбирала их. Потому что гордость не имела права на существование. Не в Аушвице, не в её положении. Менгеле приблизился к лицу девушки. Шею его опалило горячее отрывистое дыхание. Дал ей возможность моргнуть пару раз, а затем внимательнее прежнего изучал глаза. Неожиданно зрачок едва заметно сузился, реагируя на свет, а после вяло сменил положение. Данное открытие стало настоящим триумфом, потому что значило только одно. — Для тебя есть хорошая новость. Слепота лишь временная. Поздравляю. С этими словами Оделия вернулась в реальность. Подняла голову в сторону, откуда доносился голос, и резко выдохнула. — Почему вы так уверены? — Потому что вижу то, что скрыто от тебя. Он обхватил её лицо. Приблизился совсем вплотную. Сжал челюсть, указательным пальцем провёл по щеке, заглядывая вглубь бездны, которую сотворил собственными руками. Мариновская позволяла ему воротить своей головой из стороны в сторону. Ровно до момента, пока в голове не щёлкнула мысль. Она ухватилась за неё, как ухватилась за рукав халата. — Это же вы. Ваша вина, что я ослепла. Делаете вид, что можете защитить, но на самом деле только прибавляете новых страданий! Оделия дёрнулась в сторону, разрывая контакт с цепкими руками. Потеряла равновесие и завалилась на кушетку. Стала бить руками наобум и надеялась, что хотя бы раз достигнет цели. Йозеф старался быстрее обхватить её руки. Это заняло какое-то время, но вскоре те были зажаты над головой, а сам мужчина навис над девушкой. — По-твоему, если бы я хотел, чтобы ты страдала, стал бы вкалывать обезболивающее? Или выхаживать после операции? Стал бы?! Шёпот отдавал угрозой. Но та переплелась с отчаянием, и не понятно, чего было больше. — Знаешь, что делают с ослепшими подопытными? Их убивают. Газом или просто расстреливают у стены. Не дают даже шанса на существование, потому что без зрения ты никому даром не сдался. — Так дали бы мне умереть, чего страдать? — закричала в никуда. Остервенело глядела, казалось, на самого доктора. — Сильно торопишься на тот свет? Хочешь на своей шкуре почувствовать, каково это, когда теба изнутри разъедает газ, или пуля вонзается в плоть, или как офицеры избивают до смерти сапогами? Хочешь?! Заключённая ожидаемо молчала. Менгеле устало выдохнул. — Я мог бы прямо сейчас приказать охране отправить тебя в газовую камеру. Но не стану. — Почему же? — Это место способно убить тебя и без моего вмешательства. Мужчина заметил, что узница дрожала как осиновый лист. Подбородок её задергался, будто девчонка вот-вот разразится громким плачем. — У тебя нет причин испытывать ко мне симпатию. Я не прошу идеализировать меня, стараться в своей голове оправдать жестокость — она часть меня, и так будет до последнего моего вздоха. Несколько секунд он выдержал паузу. Смотрел в когда-то красивые глаза и не находил ответа. Хотелось раздавить маленькую головку, чтобы добраться до самой сути. Вместо этого Йозеф ещё раз огладил бледную кожу, расслабил хмурые брови. — Но ты должна верить в то, что я говорю. И я обещаю, слепыш: ты будешь видеть. Менгеле сунул руку в карман и выудил оттуда что-то, что сразу тронуло острое обоняние. Запах смутно напоминал выпечку. Доктор всучил её Оделии. Она спешно приставила предмет к носу и вдохнула аромат. Растительное масло, ржаная мука — каждый ингредиент провоцировал воображение. Вместе со слезами она проглотила густую слюну. Тронула кусок хлеба губами, почти целуя, и откусила совсем немного. Какой вкусный. Прошло немало времени с последнего раза, когда она ела хлеб. Вкус почти растворился в сознании и казалось, будто уже не вспомнится, остался в прошлом. Но стоило ароматному мякишу коснуться языка, девушка едва сдержалась, чтобы не застонать от удовольствия. — Я сделаю необходимое, чтобы вернуть тебе зрение. Видеть как раньше ты не сможешь, но точно будешь в состоянии отличить собаку от человека. За драгоценной трапезой почти забыла о том, что не одна в смотровой. Нехотя перестала есть, чтобы скудно ответить. — Только не думайте, что это. — Подняла ржаной ломтик над головой. Знала, что Менгеле в стоячем положении выше, гораздо выше неё. — Что-либо меняет, герр доктор. — На подобное и не расчитывал. Йозеф с неподдельным интересом наблюдал, как хлебный мякиш отправлялся в приоткрытый рот. Украинка не упускала ни единой крошки — настолько ценным являлся кусочек простого лакомства. Пока двое людей терпели компанию друг друга, через небольшую полоску света открытой двери за ними наблюдала пара глаз. Несколько долгих секунд тень вовсе не двигалась, но затем быстро и бесшумно удалилась. *** Пациентка-заключённая 30666 Глаза испытуемой вместо голубого цвета приобрели мутный зелёный оттенок. Границы радужки стали размытыми. Чернила незначительно заполнили водное тело. Наблюдается также слепота. Очевидно, временная: свойство зрачков двигаться хоть и нарушено, но реакция на внешние раздражители присутствует. Целостность роговицы, как и глазного яблока, не нарушена. Желательно провести дальнейшее изучение и соответствующие процедуры для сохранения зрительной функции. *** В дверь постучали. Невысокая тень мелькнула в комнату. — Надеюсь, ты принесла мне что-то интересное, Гертруда. Маленькие глаза в ожидании глядели из-под пенсне. На округлом лице медсестры против воли разошлась ухмылка. — Не сомневайтесь, герр Гиммлер. Уверена, информация вас заинтересует. Рейхсфюрер довольно хмыкнул и отложил ручку в сторону. Документы подождут, в отличии от непотребств в лагере. — Герр Гиммлер, он... он... — решительность, минуту назад искрящая во все стороны, покинула горе-шпионку. Неужели решила прикрыть своего блаженного доктора? — Что? Что он сделал? — не выдержал мужчина. — Он дал ей хлеб. Генрих нахмурил брови. — Видать, не хочет, чтоб от голода сдохла. Она же тощая, как мусульманин. — Если бы только это. Поверьте, герр, проблема не в том, что грязнокровка съела кусок хлеба. — А в чём? Она заговорила шёпотом, слегка опустив голову. — Я узнавала на кухне: герр доктор не просил выдать ему дополнительный паёк. Рейхсфюрера коснулась догадка, которую хотелось сжечь вместе с телом украинки. Чтобы потом даже оставшийся пепел мыслей развеять по ветру. — Значит, он выделил из своего. Чёрт возьми. Похоже, Йозеф и правда привязался к девчонке. Чем она вообще смогла его привлечь? Несуразная, худая грязнокровка. Генрих бегал глазами из стороны в сторону. Брови залегли в глубокую морщинку, а в груди зрело желание опрокинуть стол и в ту же секунду обрушить гнев на слабака Менгеле. — Придётся принять меры. Ситуация зашла слишком далеко, — уверенно заключил Генрих. — И как вовремя рейхсканцлер пребывает в лагерь с личной проверкой. Глазки медсестры загорелись. Она смяла ткань юбки, едва сдерживая трепет, и заглянула в лицо мужчины. — Сам фюрер собирается посетить наш лагерь? — Да, в конце октября. И не только он. — А с какой целью, герр Гиммлер? Мужчина хмуро глянул на Гертруду. Посвящать её в вопросы такого уровня было бы неправильно, однако она хорошо справлялась с ролью. В своих мыслях Генрих решил, что собачка заслужила кость. — В личной телеграмме герр Гитлер сообщил, что помимо деловой коммуникации хочет лично посмотреть на результат работы Менгеле. Ему не терпится взглянуть на девчонку и составить мнение. — Надеюсь, наш фюрер будет недоволен, и прикажет покончить с мерзавкой! — не сдержалась девушка. И, глядя на ревностный порыв, рейхсфюрер вспомнил мелкую деталь. — Слышал, у тебя с ней не сложилось общение. — Мягко сказано, герр. — Ты проявляла к ней жестокость, правда? — Если это можно так назвать. — Что "это"? Гертруда улыбнулась так, будто перед глазами возникла извращённая фантазия. — Скажем, я подправила ей маникюр. А ещё привела в порядок обувь и пару раз указывала на её место. Она глянула куда-то в сторону, погрузившись в мысли. Однако Генриха ситуация не устраивала. — Я понимаю, что ты чувствуешь к девчонке. И разделяю твой гнев. Но ты не можешь позволять себе так беспечно относиться к высшей собственности. Она принадлежит Рейху. От одного только упоминания по телу медсестры пробежали мурашки. — Если ей суждено погибнуть, то не от твоих рук точно. Как бы сильно не хотелось. — Знаю, герр Гиммлер. Просто мне правда страшно за герра доктора. Ведь он ненормально относится к этой убогой. — Мне тоже страшно, Гертруда. Страшно, на что он себя обрекает таким отношением. Но уверяю тебя: скоро ему придётся ответить за проявленную слабость. Хищная улыбка развела уголки тонких губ медсестры. *** Следующий день встретил Оделию влажным ветром и неприветливой пустотой в глазах. Свыкнуться с ней оказалось нетрудно, и всё же внутри девушка грела надежду, что восстановить зрение получится. Ведь не зря доктор вселил в неё эту мысль? Своим уверенным тоном вонзил в сознание и зацепился за череп, чтобы задержать подольше. А вот и сам сказочник. Мариновская различила шаги в коридоре и слабо усмехнулась тому, что выучила его походку. Как стопы слегка тяжелели с перевесом на пятку, звук каблуков проносился по стенам в особенной — различимой из тысячи — вибрации, а кожа ботинок плавно отыгрывала мелодию, играя своими волокнами. Каждая деталь такой, казалось, мелочи, фиксировалась в голове. И даже секундное шарканье у порога в смотровую — она едва сдержала смешок от предсказуемости "уважаемого доктора Менгеле". Внушает страх каждому офицеру и узнику, но не ослепшей подопытной, что даже со своим изъяном видела в нём открытую книгу. А стоило лишь провести бок о бок чуть больше месяца. Наконец, дверь открылась. — Без лишних разговоров — начнём путь к реабилитации. — Да, герр доктор. Она сложила руки на колени и смотрела перед собой. Вернее, представляла, что смотрит, но всяко лучше, чем ничего.