Запрещённая человечность

Новость о том, что вскоре в Аушвиц приедет Верховный главнокомандующий быстро разнеслась по лагерю. Принимались соответствующие меры по устроению строжайшей дисциплины, ещё более наглядной, чем прежде. Все процедуры происходили секунда в секунду, распределение питания и обязанностей тщательно просматривались. Казалось, будто лагерь со всеми его членами готовится не к приезду государственного лидера, а явлению самого Бога — не иначе. Обратный отсчёт пошёл, значит, нужно быть готовым ко всему. В необъяснимом трепете шли дни, недели. Только Мариновская не переняла общее волнение. Она знала, кто такой Гитлер. По рассказам родителей, сплетням друзей и газетным статьям. Этот человек не нуждался в представлении. Однако, с лишением зрения окружающий мир стал не так важен и страшен. Из-за неимения возможности видеть опасность, девушка уверяла себя в том, что её вовсе нет. И не важно, что угроза маячила перед носом. Если она чего-то не видит и не слышит — этого просто нет. К сожалению или к счастью, речь доктора она слышала отчётливо. С опасностью в его лице Оделия сталкивалась ежедневно. Она не была настолько глупой, чтобы вести себя беспечно, и делать вид, что мужчина не способен по щелчку пальцев причинить ей вред. Ведь если Адольф Гитлер находился далеко, за много километров от лагеря, то Менгеле делил с ней пространство одной комнаты. В его обманчиво мягких руках сосредоточилась власть, о которой смешно и мечтать. Но что невозможно отрицать, так это его врачебный профессионализм. Непросто сосчитать, сколько часов доктор провёл за процессом возвращения её из состояния подземного крота в сколько-нибудь зрячее состояние. Бесконечные компрессы и самые разные упражнения делали своё дело. Медленно, но верно. Конечно, глазные яблоки подолгу болели от напряжения, но оно того стоило. Чувство возвращалось постепенно. Сначала она старалась угадать хотя бы цвет изображения. Первое время приходилось очень непросто. Путать красный с коричневым, фиолетовый с синим и жёлтый с оранжевым оказалось проще простого. С каждой неудачей девушка до боли сжимала внутреннюю часть ладоней ногтями. Наказывая за слабость, почти извиняясь перед Менгеле, что так ревностно подходил к своей работе. Он и сам плохо скрывал негодование. Всегда такой преданный делу и внимательный к деталям, первое время по окончанию процедур он просто становился у окна и руками зачёсывал волосы назад, с силой вдавливаясь в кожу головы. Будто хотел размозжить череп и разом покончить со всем. Оделия не могла его видеть в такие моменты, но явно ощущала злость. На себя, на неё, на весь мир. Ощущала, и оставалась бессильной. Бесполезной. Каждую ночь она молилась. Вставала перед сном на колени и подолгу молила Бога о том, чтобы развеял недуг рукой. Он ведь милостив и щедр, отчего покинул своё дитя в тот час, когда она отчаянно нуждалась? Но одним погожим утром — солнце решило посетить обитель смерти и рабского труда —когда упражнения превратились в рутину и, казалось, усилия тщетны... она смогла. Разглядела красное яблоко. Размытое, нечёткое, но она с уверенностью знала, что не ошиблась. Хотя в неверии едва слышно шепнула первый раз. Тогда Йозеф переспросил. — Красное... яблоко, — повторила громче. Мужчина глянул на фрукт, затем — удивлёнными глазами на узницу. Его наполнила необъяснимая радость. Казалось, что вместе с девчонкой прозрел он сам. — Поздравляю, украинка. Мы на верном пути. Через пару дней занятия стали интенсивнее. Следовало развить движения глазного яблока, постепенно избавляясь от болезненных спазмов. Ведь, как известно, никакая зараза не проходит, если ты не борешься с ней. Оделия зашла в смотровую. Пелена, стоящая перед глазами, по-прежнему доставляла дискомфорт, но хотя бы не ставила её в ряд с абсолютно незрячими. Когда девушка подходила достаточно близко к предмету, могла различить его форму, цвет. Так и со стулом в углу комнаты, что уже привычно ожидал свою подопечную. Она села и стала ждать. Вскоре появился доктор. Узница смогла разглядеть белоснежный халат и чёрные, как у неё когда-то, волосы. Йозеф насвистывал мелодию из знакомой лишь ему арии. Слов от него девушка не слышала, а спрашивать не считала нужным. Всё же Менгеле здесь задавал вопросы. — Сегодня будем разминать мышцы твоих глаз. Для начала. Мужчина обошёл её со спины — поток ветра недолго поиграл с докторским халатом. Менгеле опустил ладони на лоб, затем неспешно перебрался к девичьим векам. Опустил их и коснулся подушечками пальцев. Девушка вздохнула, вздрогнула. Ранее он не прибегал к такому контакту, оттого тело покрыло напряжение. Чужие пальцы пришли в движение. Невесомо они поглаживали особенно нежную кожу. Мариновская удивилась: как у человека, творившего ужасные вещи, принесшего смерть стольким людям, были такие гладкие руки? В своём задумчивом омуте она не обратила внимание, как предплечья покрыли мурашки. Зато заметил доктор. Ухмыльнулся, тотчас убрал руки и встал перед заключённой. — Открой глаза. Приказ она выполнила с замедлением. — Дальше сама знаешь. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Оделия повторяла направления глазами. Влево, вправо, по диагонали. Круговые движения, в обратную сторону. Все они стали обыденным ритуалом. И с завидной уверенностью она предсказывала дальнейшее упражнение. Однако, чего предсказать не смогла, так это внезапный вопрос. — Ты стала женщиной до лагеря? Хоть погода была солнечной, Йозеф в тот момент взял на себя роль небесного грома. Тонкие брови изогнулись в изумлении. — Вопрос имеет какое-либо отношение к моему зрению? — Никакого. — Вы приказываете на него ответить? — Нет. Но я хочу, чтобы ты ответила. Мужчина опустился ближе к её лицу. Хотел считывать малейшее изменение эмоций. В мутных радужках напротив угадывалась опаска, а слабый тремор рук подтверждал догадку. И всё же она сказала. — Нет, герр доктор. Я не познала мужчину до лагеря. Ещё совсем дитя. Узница смутно посмотрела на доктора так, будто чувствовала, что он желает в эту секунду наброситься на неё. Силой уложить на кушетку, расстегнуть ремень и ширинку, задрать полосатую робу заключённой и овладеть ею. Чувствовать, как девственная кровь стекает по худым бёдрам, и мечтать о том, чтобы вобрать в себя невинность до последней капли. В исступлении слышать крики боли и удовольствия. В большей степени боли — первый опыт редко переплетается с наслаждением. Да и Йозеф не был нежным любовником. В постели он вёл себя с жестокостью равной той, которую проявлял к подопытным узникам. Единственная женщина, способная принять его со всеми телесными страданиями, была Ирма Грезе. Одна из надзирательниц, прирождённая садистка. Иногда — любовница. Однако со своей женой, с мягкой Иреной, Менгеле вёл себя совершенно иначе. Потому что повстречал любимую до войны. До того, как стал Доктором Смерть. А после гибели её и Рольфа сдерживаться не было смысла. — Странно. — Разве? — Глядя на тебя, можно подумать, что ты довольна искушённая в вопросе половых отношений. Он ответил, что правда думал. Она не вела себя откровенно, не заигрывала с доктором, как это делали иные сотрудницы. Не позволяла себе пошлость в общении или действиях. И всё же было что-то внутри. Энергия, необъяснимая сила, которая манила к себе. Располагала, игриво привлекала. Хотя Менгеле был достаточно осознан, чтобы игнорировать зов плоти, он не мог отрицать, что девушка обладала внутренним магнитом. Йозеф посмотрел на испуганную пташку другим взглядом. Не то, чтобы ему было дело, или от ответа зависело отношение к пациентке. Им двигало простое любопытство. И всё же знание, что девушка приятной наружности — отрицать данный факт бессмысленно — осталась невинной в условиях войны и возможности умереть в любую секунду, странным образом привлекало. — Не бойся, — сказал он тихо и отодвинулся. Его силуэт вновь размылся. — Я не прикоснусь к тебе. Уже прикоснулся. И не раз. Йозеф сжал руку в кулак и покинул смотровую. Оделия осталась наедине со своими мыслями и непонятными ощущениями в теле, вызванными чужими касаниями. *** Утром третьего октября Менгеле проводил новый эсперимент. В этот раз его расходным материалом стали близнецы-цыгане. Его, как врача, поразило, что один замечательно пел и имел мягкий голос, другой — вовсе был немым с рождения. Подумать только. А ведь в одном чреве развивались. Интересность случая не могла не возбудить любопытство, так что проведение операции стало вопросом времени. Он умерщвил обоих. Без тени сожаления, жалости или укоров совести. В голове набатом било:"Всё ради науки. Всё ради свершений". Персонал о помощи доктор не просил. Приказал только не беспокоить до завершения. Когда его руки обагрила кровь, обе гортани были вскрыты, а связки покоились в медицинской посуде, извилистый шёпот в голове умолк. Задуманное свершилось, далее самое интересное — исследование. Мужчина взял сначала голосовые связки здорового близнеца. Они показались ему произведением искусства, которым тот некогда делился через прекрасное пение. Пучки продолговатых волокон проходили в параллельном друг другу направлении, начинались у края голосовой мышцы и заканчивались в её глубине. Поистине дивный экземпляр. Он сделал соответствующие записи и обратил внимание к связкам другого близнеца. Ситуация с ними совсем не радовала. Пучки волокон на сей раз в верхней части пересекались, практически наседали друг на друга. Плотность голосовой мышцы оказалась сильно нарушена, напоминала по структуре спущенный и сморщенный шарик. Йозеф не сдержал радостного смешка, когда подтвредил свои догадки. Сделал детальное описание, замечания при проведении операции и ввёл заключение. Проделанная работа устраивала его до мельчайших деталей. Горделиво он поправил ворот своего халата и покинул операционную. Грязная работа возлагалась на плечи менее достойных сотрудников, в числе коих Менгеле не пребывал с первой минуты в Аушвице. *** В обед следующего дня Менгеле получил известие от личного офицера, Фридриха Мюллера. Заступил на службу не так давно, а уже браво карабкался по лестнице. Какое-то время назад он попал в крыло с растяжением. Йозеф вылечил парня, и по мере общения не мог не заметить, как того склоняют молодые взгляды и мысли. Подумал тогда, что неплохо иметь юркого человечка под рукой. Стал платить ему из своего кармана, в обмен получая мелкую помощь — в информации и сотрудничестве. Фридрих сообщил, что родителей пациентки после работ определили в другую группу узников. — Для чего? Молодой человек вместо ответа кивнул на здание, которое Йозеф помнил слишком хорошо. Нет. Нет, нет, нет. Только не это! Осознав реальность, мужчина поспешил в больничное крыло. По дороге слух уловил стройный шаг толпы заключённых, и звук этот заставлял ускорить бег. Когда он ворвался на порог смотровой, узница вздрогнула. Узнала доктора и немного успокоилась. Однако его рваное дыхание и длительное молчание настораживали. — Что-то случилось, герр доктор? — Дело касается твоих родителей. — Что с ними? Казалось, мраморное лицо стало ещё бледнее. Взгляд слабо фокусировался на лице мужчины. Казалось, ему тяжело говорить. — Их увели. — Куда? Спросила, хотя подсознательно знала ответ. И всё же хотела убедиться. Услышать и понять, что реальность правда такая мерзкая, какой представляешь. — Куда их увели?! — В газовую камеру, — ответил на выдохе. В мгновение ока сторонние мысли развеялись. Их сопровождала зондеркоманда. "Вас ведут в баню", — сказал один из офицеров, ведущих строй. Уголки его губ странно изогнулись, но узники не могли видеть лица, потому не знали истинный тон фразы. Сотни людей, распределённые по рядам, шагали маршем. Некоторые и правда верили обманчиво-сладким словам. Лиц касались слабые улыбки, ведь их ждала приятная процедура. Как им казалось, как хотелось верить. Но большинство знало: ведут их на верную смерть. Бежать пришлось недолго. Благо, больничное крыло находилось рядом, и Оделия смогла вскоре оказаться возле "банной". Она схватилась за выступ деревянного барака и с силой вжалась в него пальцами. Зрение помалу фокусировалось, и всё же разглядеть очертания была непросто. Её глаза полнились влагой, но она не смела моргать — не могла позволить пропустить хотя бы одну секунду. (Dumbledore's Farewell — Nicholas Hooper) Торопливо участники зондеркоманды проводили их за двери здания. Узники вертели головами, как любопытные птицы: то ли от предвкушения водной процедуры, то ли от банального незнания. Мариновская сморгнула слёзы и прокляла себя за слабость. Но — о чудо! — солёные капли будто смыли пелену с глаз. Она затрепетала веками, как внезапно поймала взор карих, как у неё самой, очей. Её очей. Мамочка... Вдох застрял в горле, больше ничто не имело значения. Наталья Мариновская, обритая и заметно похудевшая, глядела на дочь мокрыми глазами. Единственное, о чём она мечтала — увидеть малышку перед смертью. Мечта сбылась, но слишком высокую цену пришлось заплатить. Женщину проталкивали ближе к двери, Оделия вертела головой в непринятии правды. Как вдруг мама приставила к губам указательный палец. "Ты должна быть сильной, моя девочка. Не показывай им слабость, не дай сломить тебя", — читалось во взгляде. Оделия чувствовала, как дрожит подбородок, как она готова забиться в истерике, но вместе с тем знала, насколько ценными были мгновения. После Наталья приложила кончики пальцев к губам, поцеловала их и развернула в сторону дочери. Таким образом она прощалась с ней. Смахнув слёзы, женщина прошла внутрь с остальными. Своего отца в толпе девушка не увидела. Люди в форме говорили им раздеться и проходить в дальнюю комнату. Кто-то делал это наспех, другие — растягивали момент. Предчувствовали, что следующая грань — финальная. Заключённых затолкали в небольшую светлую комнату. Их было очень много. Слишком много. Своими оголёнными телами они касались друг друга и слегка подрагивали от сквозняка. Неожиданно свет в комнате погас. Железную дверь с грохотом закрыли, и можно было расслышать дыхание людей, что приникали друг к другу, чтобы не околеть. Зондеркоманда достала жестяные контейнеры. Из скрытого отверстия в потолке посыпались гранулы. Одна. Две. Десять. — Это газ! — выкрикнул кто-то. Из здания раздался громогласный рёв. Отчаянный вой, плач, звуки падения, ударов. Вскоре пять килограмм смертельного яда высыпали на головы и тела узников. — НЕ-Е-Е-Е-Е-Т! ПРОШУ, ТОЛЬКО НЕ ЭТО! Оделия издала крик такой силы, что не верилось в подобную возможность голосовых связок. Она не знала, кого молила, но надеялась, что её услышат, и прекратят кошмар. Заплакала ещё громче, ноги подкосились. Девушка упала на землю, больно ударившись коленями. И всё равно эта боль не шла в какое-либо сравнение с той, что разрывала сердце. Ощущения схожи с тем, как если бы ей вскрыли грудь, добрались до сердца и наносили глубокие порезы. Из раза в раз, всё глубже и дальше. Недалеко от газовой камеры и "представления" плачущей сироты стоял Гиммлер. Его тень отбивалась от стены барака и возвышала мужчину. Он глядел на страждущую узницу и остался доволен тем, что видел. Её опущенная к земле голова, взлохмаченные волосы, громкие всхлипы ублажали и взор, и слух, и даже обоняние. В воздухе витал запах боли, горечи и утраты — лучшее сочетание. А ведь он пообещал, что наказание последует. И обещание выполнил. Генрих улыбнулся. Мазнул взглядом на двойной проволочный забор, по которому пропускался ток высокого напряжения. Заметил табличку со словами: "Главные вехи на пути человека к свободе — покорность, прилежание, честность, воздержание, самопожертвование, дисциплина и любовь к родине". Этот лозунг по его приказу разместили во многих концентрационных лагерях. В Аушвице — в первую очередь. Каким лицемерием отбивалось в сознании узников прочтение о "любви к родине", когда их всех выкрали, выгнали, выскребли с настоящей родины. Лишили домов, кровных семей. Изо дня в день перечитывать эти слова было невыносимо, но так же неотвратимо, как мысль о смерти в лагере. Рейхсфюрер в сопровождении нескольких офицеров зашагал прочь. Больше его здесь ничего не интересовало. За сценой наблюдал также и комендант Аушвица, Рудольф Хёсс. Сохраняя внешнюю холодность, внутри он чувствовал, как всё кипело. Переживал смерти людей и не удовлетворялся процессом: у него просто не было возможности уйти. В такие моменты он шёл в конюшню, чтобы в окружении своих любимцев забыть жестокие картины, которые рисовала реальность. Не прошло и полчаса, как крики из камеры затихли. В отличии от лагерного оркестра, который запел игривую, живую мелодию. В контрасте погребальному голосу труб, что звучал в сердце Оделии. *** Менгеле не стал предпринимать что-либо, пока Гиммлер находился в опасной близости с узницей. Он понимал, что любое неуместное действие будет иметь негативные последствия. Потому не рисковал. Кроме того, осознавал, что в расправе над родителями виноват он, и только он. Своим спорным, откровенно неправильным поведением он провоцировал рейхсфюрера и не хотел замечать опасность, которая возростала с каждым неверным шагом. А Генрих только того и ждал. Терпеливо собирал фрагменты мозаики, чтобы иметь целостную картину против доктора. Не оправдывать свои действия, а просто показать готовое изделие. Йозеф с ужасом глядел на плод своих ошибок. Приказал офицеру сопроводить украинку в крыло. Вся в грязи, заплаканная, как только юноша оставил её в смотровой, опустилась на пол. Тело дрожало, громкие всхлипы маячили в голове, а внутренности разрывались от агонии. Дыхание всё не приходило в норму. Мариновская даже подумала, как было бы хорошо, умри она прямо сейчас от удушья. Давай. Затримай дихання. Беглая мысль превратилась в навязчивую идею. Она резко задышала и также резко перестала дышать. На лице помалу распускалась довольная улыбка. Углекислый газ требовал выхода, а девушка не смела поддаться требованию организма. Прошла минута. В глазах стало темнеть, картинка размывалась, как в первые дни упражнений, появились светлые блики. Пальцы ног подрагивали, тело начало выворачивать диковинными позами, но она с завидным упрямством не выдыхала. Ще трошки. Тримайся. Скоро все закінчиться. В смотровую вошёл доктор. Он сразу заметил девушку, что едва не билась в конвульсиях. Подбежал к ней и опустился над узницей. — Что за? Бегал глазами по телу и вскоре заметил, что она совсем не дышит. Только дёргается и не может подолгу смотреть на вещи. Схватив за плечо, мужчина силой уложил её на пол. Разместил ладонь по центру грудной клетки и тихо сказал: — Дыши, Оделия. Рука надавила на грудь — послышался громкий выдох. Заключённая разразилась кашлем, на глазах выступили новые слёзы. Только спустя полминуты она поняла, что доктор обратился к ней по имени. Она так давно слышала собственное имя, что уже начала забывать о его существовании. Как будто она всю жизнь была "Заключённая 30666". Сперва даже не верила, что обращались к ней. После секундного шока голову вновь объяли скорбные мысли. Она опустила голову, чтобы избежать контакта с чёрными океанами напротив. Она собиралась покончить с собой. Вот только глупышка не знала, что с большой вероятностью просто потеряла бы сознание. Умереть в Аушвице не составляло труда. Обычно люди умирали, когда не хотели этого. Когда не рвались на тот свет и содействовали гибели. Оделия не знала столь простую истину до сегодняшнего дня. Состояние девушки вызывало чувство, редко волнующее Менгеле. Он испытывал сожаление. Странное, обычно чуждое его натуре. Именно украинка затронула те далёкие, покрытые пылью жестокости и личной трагедии, уголки его разума. К своему неудовольствию Йозеф понял, что правда сочувствовал узнице. Вопреки укорам своего же сознания, запрету его положения и места, в котором они пребывали. Наверняка это продолжалось какое-то время, и за слабость мужчина готов был пустить пулю себе в лоб. Однако не сегодня. Сегодня есть человек, которого пуля пронзила в самое сердце. Теперь "дуру" придётся доставать. Медленно, но всё же. И ответственность за операцию возлагается на плечи виновника. Он помог девушке сменить положение. В задушенных рыданиях она не поднимала головы. — Помолись Богу о покое родителей. Станет легче. — Тронул за плечо с целью расшевелить. Она ведь обычно реагировала на его прикосновения, значит, и сейчас должна что-то сделать или сказать. Медленно она приподняла голову. Сквозь блёклые пряди волос виднелись истерзанные соленой влагой глаза. — Не станет, герр доктор. Господь давно покинул это место. А я, — направила опухшие блюдца на мужчину, — больше не верю в Господа... Менгеле не знал, что может сказать. Что уместно сказать, и стоит ли вообще пробовать. Сидел на коленях подле неё и глядел на отчаянье в истинной форме. А она продолжила. — И не смейте больше называть моё имя. Не оскверняйте память о них. — уверенность фразы шла в разрез с хриплым безжизненным голосом. Доктор, ничего не ответив, вышел. Вернулся через пару минут. Оделия словно и не заметила пропажу. Сидела в таком же положении, на том самом месте. Мужчина снова приник к узнице, без лишних слов протянул к ней руки. В правой покоился скомканный кусочек ткани, в левой — кожаный ремень. Мариновская бегло взглянула на предметы, но затем обратила должное внимание. Нежно-розовый комок ткани смутно напоминал платье, что принадлежало её матери. А кожаный ремень с внутренними инициалами безошибочно указывал на отца Оделии, Владимира. Вопросительный взгляд коснулся лица Менгеле. Тёмные брови сдвинулись к переносице, а в голове зрело понимание. Он каким-то образом сохранил вещи родителей. Зачем, как, почему — неясно, и всё же сделал. Йозеф вернулся ненадолго в прошлое. Вспомнил, как пришёл в "Канаду", приказал найти и доставить вещи в его личный кабинет. — Подскажете фамилию? — Мариновские. Они прибыли вчера. Обоих отобрали для физических работ. Женщина была в одета в бледно-розовый сарафан, с мужчиной придётся повозиться... Узник покорно кивнул. — Срок исполнения? — До завтрашнего вечера вещи должны доставить ко мне. Тогда он почувствовал, что данный порыв найдёт свой ответ. Но надеялся, что не таким образом. И каждый раз, открывая шкаф с вещами, думал, как бы не пришлось их доставать. Пусть бы лучше они покоились в дереве и не нашли другого применения. Увы, мнения двоих страдальцев никто не спрашивал. Он протянул вещи ближе к девушке. Она дрожащими руками, слегка нераозно сгребла их в охапку. Мужчина хотел опустить руки по швам, но правой почувствовал тепло. Чужое тепло. Оделия несильно сжала его пальцы, не поднимая головы. Выражала таким образом безмолвную благодарность. Менгеле нахмурил брови и пристально следил за узницей. Иных действий она не предпринимала. Тогда он огладил большим пальцем фалангу тонкого мизинца, в попытке успокоить. Через секунду, будто очнувшись, поспешно убрал руку. Опухшими глазами Оделия посмотрела на уходящего доктора и прижала к груди последнее напоминание о родителях.