Запрещённая человечность

После случившегося Оделия подверглась апатии. Всё происходящее вмиг потеряло значение — свою значимость и важность. Она не чувствовала голода, казалось, метаболизм совсем её покинул. Даже слыша редкое урчание, девушка отвергала всякую мысль о том, чтобы поесть. Не хотела, не принимала даже малую часть своего пайка. Йозеф первое время не зацикливался на таком поведении. Она хочет скорбеть. Принимает осознанное решение мучаться и истязать себя. Не стану её силком кормить. "Человек не примет помощь, если не желает принять её". В контрасте с этим состояние зрения узницы радовало. Конечно, о прежней чёткости не следовало и мечтать. Однако с фокусировкой проблем не было, предметы различались хоть и с затяжкой, но без промашек, подвижность глазного яблока проходила безболезненно — больше и не требовалось. Каждый день Менгеле наблюдал за пациенткой. С течением времени заметил, как она постепенно худела. Кожа местами стала дряблой, прежняя упругость сошла на нет. Волосы выпадали с новой силой. Стоило провести пальцами — и комок пушистых нитей оставался в ладони. Каждый раз мужчина хмуро глядел на эту картину и не знал, что мог бы предпринять. При всей власти он оставался бессильным, если дело касалось скорбящей девочки. Одним утром он решил прийти раньше обычного. Мариновская терпеливо ждала доктора. Гуляла глазами по кабинету и радовалась, что различает предметы. Их цвет, форму, назначение. Даже медицинские ножницы вызывали в груди детский трепет. Той ночью она не спала. Как и прошлой. Другие ночи наполнила беспокойная дрёма, что прерывалась каждые полчаса. Девушка не могла найти мира в сердце, в разуме. Все мысли сходились к осознанию того факта, что с недавних пор она осталась совсем одна. Одиночка в огромном мире без поддержки, родных прикосновений, поцелуев в макушку после ночной молитвы. Остальное не имело малейшего значения. Она осталась совершенно одна. И не было на планете человека, который бы разделил с ней невыразимые страдания. Нет того, кто позаботится о ней. Оделия поняла это, когда ночью ей приснился страшный образ. Похожий на тень, бестелесный. Он разделил с ней кровать и протягивал к ней свои худющие руки, похожие на чёрные ветки деревьев. Она старалась оттолкнуть их, отдалиться хоть немного. Безуспешно. А когда издала крик из глубин самой души, то проснулась в холодном поту. Но рядом не было мамы, папы. Только маленькая несчастная сирота и холод ночи. И бледно‐розовое платье матери, а на нём повязанный ремень отца — единственное напоминание о родителях. Она спрятала их под деревянную поверхность, служившую подобием кровати. Оделия хорошо запомнила тот кошмар. И сейчас, сидя в смотровой, глядя по сторонам, не могла подолгу фокусировать взгляд на предметах. Вот невысокий стол. А это — койка в центре помещения. С ней она была знакома особенно хорошо. Шкаф в дальнем углу. Небольшая лампа над головой. Такая красивая, яркая. І чого я раніше не звертала на неї уваги? Оделия обратила взгляд к белому свечению. Лампа походила на крошечное солнце, которого так не хватало серыми октябрьскими днями. И как завораживающе выглядела световая точка по центру, привлекала к себе всё внимание. Так хотелось смотреть, смотреть и смотреть. До жадности, до потери сознания, до возвращения слепоты. Оделия не знала, сколько прошло времени. Но скоро уже разглядывала нервные блики, ощущала резь в глазах, общую слабость. Она приняла окончательное решение лишить себя того немногого и ценного, что имела — возможности видеть. Потому что не осталось тех, кого она хотела бы видеть. А если ты не можешь видеть, то и проблемы не страшны. Данную истину она хорошо усвоила, пока видела одну кромешную тьму. Глаза сильно болели, в уголках скопились слёзы. Пальцы сжимались и разжимались в отчаянном желании держаться. Кто знает, может осталось секунд десять, и она вновь обретёт желанное незнание. Немного. Самую малость. Слух уловил шаги из коридора. Доктор. С небывалым упрямством девушка смотрела на белую окружность, не отводила глаз. В своём стремлении она походила на светлячков, что стремятся к погибели. Они знают, на что идут, но не могут противиться зову подсознания. Потому гибнут. Может, погибнет и она? Дверь открылась. Мужчина остановился в проёме, глядя на узницу. Из глаз её текли прозрачные капли, стекали по щекам и падали на дрожащие руки. Йозеф ринулся к заключённой. В два шага приблизился, обошёл со спины и закрыл ей глаза. Резко выдохнул и прошипел: — Ты что задумала? Хочешь вновь ослепнуть? Мариновская с трудом воспринимала реальность. Заторможенно она почувствовала, как её век касались холодные, но мягкие ладони. Блики от лампы всё ещё бегали перед глазами, пока узница старалась вернуться в сознание. — А если и так? Мужчина, не отнимая рук от глаз, опустился вплотную к мокрому лицу. — Я не для того сделал так много, чтобы по твоей необдуманности утратить результат. Оделии не было стыдно. При всей радости от возможности вновь видеть, она сомневалась, что в данной ситуации цель оправдывала средства. Менгеле находился слишком близко. Настолько близко, что глубокое дыхание касалось солёной щеки и щекотало кожу. Неожиданно почувствовал чужие пальцы на своих руках. Украинка слабо обхватила его предплечья, он отстранил лицо. (Eternal Love — Abel Korzeniowski) Внезапное действие со стороны девушки спровоцировало поток мыслей, которые остались в прошлом. Казалось, настолько далёком, что оно не имело отношения к его жизни. Суббота, 25 октября 1940 года. В тот день у него был выходной. Менгеле сидел в гостиной своего дома, читал газету, пока Ирена примеряла новое шерстяное платье. В какой-то момент жена неслышно подошла к спинке кресла. Будто из ниоткуда возникли ловкие пальцы и выудили газету из рук мужчины. Он улыбнулся и стал ждать, когда супруга раскроет себя. Она любила поиграть, но игры её обычно недолго длились. Этот раз не стал исключением. Ирена обхватила его предплечья и мягко шепнула: — Дорогой, у меня для тебя новость. Он снова не сдержал улыбку. Ещё более широкую, чем прежде. — Надеюсь, хорошая, потому что я очень устал. Женщина склонилась над его ухом и проговорила ещё тише: — Я беременна, Йозеф. У нас будет малыш. Все мысли — об усталости, последних новостях и хорошем сыре, который он купил для вина — тут же испарились. И ведь теперь его жене нельзя алкоголь. Придётся выпить самому и постараться не опьянеть на радостях. Менгеле повернулся к улыбчивому лицу за спиной. Нежно подхватил ладони, которые касались его рук, и, не прерывая контакта, провёл жену ближе к себе. А затем резко потянул и поймал в объятия светловолосую красавицу. — Ура-а-а! Ирена хохотала так громко и искренне, что рядом стоящий абажур задрожал. Йозеф щекотал супругу, изредка поглаживая район живота, и наслаждался смехом. Он заполнял всю комнату и достигал его сердца, касался тонких струн души и возвращался в мир. Казалось, сам воздух пропитался радостными оттенками новости. В одно мгновенье он прижал к себе Ирену, без прежнего ребячества и суматохи. — Фрау Менгеле, сегодня вы сделали своего мужа самым счастливым человеком на свете. Она стеснённо улыбнулась, глаза сияли любовью. Изгибы тела облегало прекрасное платье изумрудного цвета. Оно так подходило красавице Ирене, что довольный супруг не мог смотреть на маленькую голубку в своих руках без удовольствия. А затем прижался к мягким губам своими, вовлекая в крепкое объятие. Йозеф желал бы остаться в том облаке минувших дней, но из реальности его вытянуло касание тёплых пальцев. Совсем тонких, длинных. Они аккуратно трогали его, и чувство это странным образом успокаивало. — Герр доктор? Её голос. Необычно тихий для украинки, которую он встретил впервые два месяца назад. Два месяца? Прошло столько времени? Йозеф не обрадовался такому выводу. Узница чувствовала себя ужасно. Если не физически, то морально. И с каждым днём угасала всё сильнее. При таком раскладе надолго сил девичьего духа могло не хватить. В глубине души он надеялся, что событие в конце месяца могло бы в ней что-то переключить. Смена обстановки обычно имела положительный эффект. Однако разумом Йозеф понимал, что ментальное здоровье не работает по принципу рубильника — одного движения руки не всегда достаточно. Он понял, что не отвечал слишком долго, когда трепетание ресниц не касалось его ладоней. — Да. Она вновь открыла глаза. — Зачем вы сохранили мои волосы? Могли бы обрить, как остальных. Её руки касались его рук. Эти секунды он хмуро глядел на картину, думал, насколько его хватит. Странное чувство проростало внутри: Йозеф не испытывал омерзения от контакта. Тёплые кончики изящных, ранимых пальцев так гармонично прижимали белые рукава халата. Казалось, будто сливались с ним воедино — такой белой выглядела кожа. Он не стал брезгливо одёргивать руки. Как и не стал впускать в сознание мысли, которые вселяли страх. — Мог бы. — Так для чего? У этого решения есть смысл, о котором я не догадываюсь? Менгеле благодарил небо за то, что девчонка не может видеть его. Такой дурацкий, совсем неуместный вопрос неожиданно выбил его из колеи. И как ей только в голову взбрело спросить подобное? Надев маску безразличия, он обошёл узницу со спины. Ей пришлось разорвать контакт с чужими руками, а веки больше не тяжелели под холодными пальцами. Медленно она открыла глаза и неожиданно встретилась с чёрными кусочками бездны напротив. Мужчина сел перед ней, положив руки на подлокотники. Зрачки Оделии прятались в неразборчивой тьме радужки, но доктор заметил, как они увеличились в размере. Не мог не заметить. Держась на расстоянии, он предположил: — Может, в ту секунду я поддался сентиментальности? Одна мысль о том, чтобы лишить тебя чудных локонов, — выудил из-за плеча небольшую прядь, — вызывала во мне негодование. Мариновская задышала чаще, глубже. Мысленно пыталась убедить себя, что это не она. Не может она так реагировать на действия доктора. Да, он оказался удивительно добр к её состоянию при утрате родителей. Даже раздобыл их вещи, отдал лично ей, хотя на потеху мог сжечь. Но не стал. А сейчас, опустившись перед ней, касаясь собственноручно покрашеных волос, говоря таким непривычным тоном, он всё больше открывался со стороны человека. Человека, которому не плевать. Который наделён таким приятным голосом даже при звучании обычно жестокого немецкого. Который сейчас казался неправильно тёплым. Для собственной природы, для этого места. Но тут Йозеф резко отбросил прядь. — Однако, нельзя исключать вариант внешней стороны. Уверен, фюреру бы не понравилось, если бы в программе участвовали некрасивые люди. В понимании доктора человек считался "красивым", если имел волосы. И дело вовсе не в банальной внешней оболочке, а в том, какой статус эти самые волосы могли тебе придать. Ведь сколько обритых узников находилось в лагерях? Сотни тысяч. Сколько из общего числа оставались с волосами? Едва ли десяток насчитается. Волосы являлись тем немногим знаком отличия, которым обладала украинка. Поставь её в ряд с другими узниками — она будет выделяться ярким пятном. Можно сделать вывод, что девчонка чем-то ценнее других узников, чем-то значимее их. А дело в простом наличии волос. В том, какие привилегии в глазах окружающих они дают. — Радуйся, украинка: Господь наделил тебя красотой. Хотя бы в этом тебе повезло. Оделия прыснула. Едва ли красота упрощала её положение. *** Конец октября принёс с собой холод, частые дожди и высокопоставленных гостей. От прежней суматохи не осталось следа. Всё работало по высшему разряду: марширование заключённых, выступление лагерного оркестра по прибытию "верхушки", эсесовцы, стройными рядами стоящие на страже дисциплины. Даже собаки не лаяли, переняв общий трепет. Из бежевого невысокого автомобиля вышел Йозеф Геббельс — он же глас народа. Щурился от дневного света, хотя погода стояла пасмурная, и не спешил уходить от машины. Люди переговаривались между собой, узнав министра пропаганды. Стояли в предвкушении и ждали. Пока дверца другой машины не открылись. Окружение разразилось радостными хлопками и криками. Люди вокруг погрузились в благоговение — перед ними стоял Вождь. Волосы, зачёсанные на левую сторону, и такой точный пробор. Одет в шерстяной костюм светло-терракотового оттенка. Двубортный френч украшал его стан, классические брюки повиновались потокам ветра. Несмотря на то, что Геббельс был одет в схожую одежду, Адольф вызывал самые яркие эмоции, которые можно представить. Кинув зигу, множество людей вокруг воскликнуло: — Heil! Мужчина глубоко вдохнул и, не скрывая наслаждения, улыбнулся. Все они чествовали его. Радовались его появлению. Восторг окружения грел сильнее верхнего одеяния. Он поприветствовал всех в ответ и прошёл в невысокое здание. За ним — и Йозеф. *** В просторной комнате расположился длинный стол. В центре сидел рейхсканцлер Адольф Гитлер. По правую сторону от него — Гиммлер и Менгеле, по левую — Геббельс и комендант Рудольф Хёсс. По случаю события из граммофона доносились чудесные произведения Рихарда Вагнера — Его любимого композитора. Всё это смутно напоминало светский вечер в мирное время, а не банальные "смотрины". В тёмном углу, подальше от стола, стояла Оделия. Вдали от остальных, но ближе к доктору. Она казалась бестелесным отражением и едва воспринимала происходящее. Мужчины говорили о непонятных ей вещах, использовали незнакомые термины. Мысли стали единственной точкой внимания. Точнее, недавние воспоминания. Мариновская прокручивала в голове вчерашний вечер. Йозеф пришёл в смотровую, чтобы сообщить странную вещь. — Завтра ты будешь присутствовать на собрании. Она неспешно моргнула. — На собрании, о котором все говорили почти месяц? — Да. — Почему я должна там находиться? — Фюрер выказал личный интерес о твоём присутствии. Хочет взглянуть на результат трудов. — Миша тоже будет с нами? Неформальное обращение всколыхнуло в Менгеле раздражение. Непонятно, какой природы, но отчего-то возникло желание свернуть шею этому русскому. — Нет, его не будет. И не спрашивай, почему. Я не знаю. В ответ девушка только приподняла брови. — Мне надо что-то делать? — Тебе дадут кувшин с вином — будешь разливать, когда попросят. Уверен, с этой задачей ты справишься. Мужчина приготовил глубокую посудину, добавил в неё что-то вязкое, со знакомым запахом. — Краска? — Да. Твои волосы достаточно отросли. И я не хочу, чтобы фюрер остался недоволен моим безразличием. Мазнул первую прядь. — Безразличием ко мне? И замер с кистью в руке. Снова. Снова эта невинная на первый взгляд девчонка переворачивала его реплику и всю ситуацию.  — К работе, на которую меня назначили, и которую я обязан выполнять, — отрезал доктор. — Откинь голову назад. Она повиновалась, он продолжил закрашивать. В этот раз Гертруда не прикасалась к волосам, и Мариновская сохраняла спокойствие. Как если бы она пришла в салон в родном городе и просто решила сменить имидж. Не имели значения война, её пребывание в Аушвице и тот очевидный факт, что вместо мастера её волосами занимался доктор, что ещё вчера мог проводить жестокие опыты над узниками. Но не над ней. Она оставалась в безопасности — относительной, условной, неосязаемой — но безопасности. Пока не скажет дурного слова, не заденет действием, не ослушается прямого приказа. — И одеться нужно будет поприличнее. У тебя найдётся что-нибудь лучше робы? Она вспомнила, что под своим спальным местом держала платье матери. Не думала, что решится его надеть, но раз ситуация вынуждала, почему нет? Тем же вечером Мариновская поглаживала атласное платье и кожаный ремень, представляя, как нелепо она будет выглядеть в грядущей ситуации. Из мыслей Оделию вывела раздражённая интонация. — ... славяне — масса прирождённых рабов, которые чувствуют потребность в хозяине. Взгляните хотя бы на эту украинку. Ты, иди сюда. Она неспешно перебирала ногами. Старалась негромко ступать деревянными башмаками, пока двигалась к центре стола. Пять пар глаз глянули на серую тень перед ними. Впервые за вечер. Всё было так, как предполагала Оделия. Она выглядела совершенно по-дурацки в платье цвета пепельной розы и с кожаным отцовским ремнём на талии. С жёстким подобием ботинок, но в роскошном для её положения одеянии едва не вызывала ухмылку. Впрочем, Гиммлер своё презрение скрывать не стал. Рассматривал детали и мысленно потешался. Менгеле тоже обратил внимание на узницу. За последнее время она похудела очень сильно, только размер груди изменился незначительно. Ремень облегал талию, тем самым подчёркивая бюст, и благодаря холоду помещения можно было заметить, что грудь её не скрыта бельём. Оделию нельзя счесть за обладательницу скромных форм, и сам Адольф обратил на данный факт беглое внимание. Затем Йозеф перевёл взгляд на её лицо. Опущенное, с выступающими скулами и бледными губами. Часть волос скрывалась за плечами, другая — скрывала уши и создавала тень. Тогда он впервые поймал себя на мысли, что раньше было лучше. Мутно-серые, ослабленные после химии волосы выглядели совсем тусклыми, безжизненными. Как и всё в этом лагере. И он сам обрёк себя на подобные мысли. От угольного покрывала не осталось следа. Теперь цвет волос почти сливался с оттенком кожи. Делал его болезненным, слегка серым. И во всей картине чёртово атласное платье выделялось ярким пятном. Несложного кроя, открывавшее щиколотку и часть голени. Оно пыталось отыгрывать роль целомудренного футляра, но в наивном стремлении забывало о том, кто носил его. Молодая девушка с приятными — хоть и резковатыми — изгибами тела. А перед ней пятеро мужчин. Разумеется, вряд ли кто заинтересовался бы её кандидатурой в качестве сексуального объекта. Впрочем, говорить об этом с уверенностью не приходится. Оделия мельком посмотрела на Йозефа. По случаю события он оделся в форму Вермахта. Кажется, цвет назывался фельдграу... Как "серое поле". Они так любили свою землю, что даже оттенки называли в честь неё. Завидный для многих патриотизм. А цвет и вправду был хорош. Серый с уклоном в зелёную основу. Холодный и вместе с тем мягкий. Как будто ты ранним утром стоял на поле, заросшем травой, и глядел, как от горизонта тянется полоска сумеречного света. Солнце ещё не взошло, на траве тяжелеют капельки росы, и ты вдыхаешь запах сырости. Чистой, незапятнанной сырости. Если бы не халат поверх формы, узнать доктора оказалось бы не так просто. Но Оделия узнала без проблем. Потому что видела его слишком часто, слишком много и долго — сложно не узнать те черты. Не поймать себя на мысли, как доктору подходит цвет формы: гармонично смотрится со смуглой кожей и подчёркивает темноту глаз. Наверняка он не был обделён женским вниманием, когда носил такую одежду. Она предавала мужества и возводила внешнюю привлекательность в абсолют. Девушка смотрела слишком долго. Боясь быть пойманной за наблюдением, вмиг опустила голову. Гитлер прекратил молчание. — Герр Хёсс, насколько узница оказалась проблемной? Комендант отложил ложку с овощным рагу и прокашлялся. — Изначально показывала строптивость. Насколько мне известно, несколько раз случались конфликты с медсестрой Гертрудой, но герр Менгеле быстро разрешил проблему. Адольф одобрительно кивнул доктору. Рудольф продолжил: — Теперь медсестра работает в госпитале и не контактирует с узницей. Что же касается физической составляющей, Вам подробнее ответит сам герр доктор. Рейхсканцлер оживился и повернулся в сторону Йозефа. — Да, Менгеле, опиши нам свою подопечную подробнее. И подними её голову наконец — она скоро коснётся подбородком пола. Доктор тотчас встал из-за стола и прошёл к узнице. Как только холодные руки коснулись челюсти, указательный палец на кувшине с вином дрогнул. Действие это не ускользнуло от цепкого взгляда Генриха. Йозеф задрал её голову, и взор узницы воткнулся прямо в голубые глаза фюрера. Никогда ещё он не видел таких глаз. Мутно-зелёные, отдающие коричневым, с размытой радужкой и трогательным чувством, будто хозяйка вот-вот заплачет. Она глядела на мужчину перед собой с ужасом и удивлением. С ужасом оттого, что он мог сделать с ней силой своей власти. С удивлением, что не читалось в гипнотических глазах омерзение и отвращение. В страхе она опустила глазищи, старалась смотреть на стол с различной едой. Запах рагу щекотал обоняние, пробуждая тихое урчание, а вино в кувшине под самым носом пьянило. Менгеле начал свою рецензию: — Украинка с выразительно бледной кожей, двадцать лет от роду. Рост составляет один метр и шестьдесят сантиметров. Состояние здоровья по прибытию в лагерь было удовлетворительным и остаётся таким в настоящее время. Конечно, никто не спрашивал о психологическом здоровье. А если бы и заикнулся, Йозефу пришлось бы сознательно солгать, сказав, что и по этой части девчонка в порядке. Морально она была больна и разбита. — Проблем с репродуктивной функцией не предвидется. — Внутренности Оделии скрутило от ужасного смысла реплики. — Из проведённых модификаций — изменение цвета волос, радужки глаз. — Как тебе удалось добиться подобного оттенка? — Гитлер по-прежнему вглядывался в очи Мариновской, хоть та всё время их стыдливо опускала. — Это всё чернила, мой фюрер. Я неоднократно проводил опыты с ними над другими заключёнными — многие заканчивались летально или не оказывали должного эффекта. Однако узница 30666 стала исключением: она не только осталась в живых, но и её глаза не отторгнули чернила, изменив прежний цвет радужки. В комнате раздалось несколько хлопков. С ещё бóльшим интересом Адольф наблюдал за скромной птичкой с кувшином в руках. — Это впечатляет. Гиммлер подождал, пока рейхсканцлер вернулся к трапезе, и небрежно бросил: — Налей мне ещё вина. Не глянул в сторону Оделии, хотя она стояла почти напротив. Девушка насильно отлипла с места — не хотела лишать себя защитника в лице Менгеле. Защитника? Пробежавшая мысль хоть и напугала, но не являлась секретом. Из всех присутсвующих, пожалуй, только доктор не был таким безразличным по отношению к ней. Впрочем, Оделия не отрицала и тот факт, что если Йозефу прикажут — он не станет идти наперекор. Осознание пугало, и всё же рядом с ним она чувствовала себя увереннее. Девушка приподняла сосуд под углом и заполнила бокал Генриха. Всё время он тщательно жевал, игнорируя её присутсвие, и резал мясо на кусочки. Но стоило Оделии поднять кувшин, её левая кисть дрогнула — несколько капель упало в тарелку рейхсфюрера. Бордовыми мазками они покрыли край тарелки. Менгеле усмехнулся своим мыслям. Теперь Генрих насладится картофелем в вине. А то весь вечер напряжённый. — Человек был и остаётся животным... — отозвался Геббельс. На его вытянутом лице застыла брезгливость. — С низкими или высокими инстинктами. С любовью и ненавистью. Но животным он остаётся всегда... Его цепкий взгляд наблюдал за действом от начала до конца. А сам он ждал, когда сможет вставить слово. Казалось, если Йозеф Геббельс промолчит больше десяти минут — его язык отсохнет. Другие никак не прокомментировали высказывание. Тогда Адольф, вытерев губы салфеткой, мягко произнёс: — Назови своё имя. Оделия дрогнула. Минуту назад она рисовала в голове, как Гиммлер приказывает отправить её в газовую камеру, но сейчас сам Вождь обращался к ней, и голос его не пропитала злоба. Едва подняв голову, она ответила: — Заключённая 30666. — Нет. Своё настоящее имя. Девушка не ожидала услышать такое. В Аушвице называть своё имя приравнивалось к преступлению. Однако сейчас сам Гитлер просил об этом. Она была в замешательстве, бегло посмотрела на Менгеле. Тот едва кивнул, не моргая. — Оделия, фюрер. Гиммлер остервенело воззрился на украинку. Будто желал втоптать её в паркет здесь и сейчас, при свидетелях, при Нём. — Да как смеешь ты. Генрих дёрнул носком ботинка вперёд — девушка ощутила боль немногим выше лодыжки. Мышцы её сильно ослабели, и резкого вмешательства оказалось достаточно, чтобы вывести из равновесия. Доктор стоял недостаточно близко, чтобы удержать. Колени подкосились, она упала на пол. Совсем рядом послышался звон бьющегося стекла — Оделия выронила кувшин во время падения. К счастью, вина осталось совсем немного, но часть его всё же отпечалась бордовым пятном на паркете и подоле платья. Маминого платья. Вряд ли она когда-нибудь отстирает его. Мокрый след останется напоминаем об этом вечере. Йозеф хотел было помочь ей: поднять, подать руку, убедиться, что она не ранена, но быстро усмирил свой порыв. Он просто не мог этого сделать. Не здесь. Не сейчас. Его указательный палец дёрнулся, но в бессилии уткнулся в плотную ткань формы. Глядя на винную роспись своей одежды, Оделия сцепила зубы и прошипела: — Щоб ти здох, як жалюгідна худоба у власній багнюці. В ней говорила неприкрытая злость. Генрих поднялся с места. — Что она сказала, Менгеле? — Уже хотел вцепиться в шею грязнокровки. Но рядом взмыла широкая ладонь. — Довольно, Гиммлер. Не опускайся до уровня, недостойного твоего положения. Вдруг девушка, подняв голову и правую руку, громко ответила: — Да здравствует Гитлер. Да здравствует высшая раса. Один народ, один рейх, один фюрер! Ноги её заметно дрожали, но она стойко держалась на коленях. Менгеле вновь посмотрел на узницу. И понял, что не осталось в ней украинки с густыми чёрными волосами. Гордая пташка, которая пришла в больничное крыло и с таким уверенным выражением лица принимала все испытания, осталась в прошлом. Жизнь в Аушвице научила её приспосабливаться. Слушаться, подчиняться, чаще умалчивать. Умение это позволяло абстрагироваться от угроз на каждом шагу, но с каждым новым штрихом в образе её прежняя основа размывалась. Вместо неё наслаивалась броня, которую взращивал лагерь. Рейхсканцлер улыбнулся дерзкому ответу. — Менгеле? — Да, мой фюрер. — Ты хорошо потрудился. Настоящей арийкой ей не стать, но проделанная работа заметна. — Спасибо, мой фюрер. Рад служить Рейху. Доктор склонил голову и бросил взгляд на узницу — она стояла на коленях, но не была сломлена. И что-то в этой картине успокоило его тревогу. *** Смотрины завершились совсем скоро. Остальное время мужчины обсуждали дела, отдалённо касающиеся их жизней вне партии, после чего покинули помещени. Все, кроме Гиммлера. Он дождался, пока другие уйдут. Когда те удалились, и в комнате остались только Менгеле с заключённой, мужчина развернулся на самом выходе. В глазах его стояла мысль о незаконченном вопросе, что костью в горле саднил стенки и не давал вздохнуть. Медленно он оглядел голубков, которые так старались проявлять безразличие, но Генрих знал... Знал и видел, какими взглядами они смотрят друг на друга: она — с прозрачной мольбой о помощи, защите; он — с чувством обеспокоенности за неё. Наверняка видел и фюрер, просто ввиду безмолвного порыва решил не акцентировать внимание. Ведь правда: какое ему дело до желаний этих двоих, если девчонка способна исполнить единственную годную миссию в своей жизни — послужить на благо Рейха. Вот только Гиммлеру было дело. Он не мог смириться с мыслью, что бывший солдат Вермахта мог позволить себе такую вольность. Проникнуться чувством к чужеземной девчонке, к славянке, к узнице, которую готовили к самой лёгкой, но самой незавидной участи. Одна мысль об этом вызывала приступ тошноты. Мужчина не мог понять: что такого полнилось в заключённой, чтобы идти против всех мыслимых ценностей? Неужели дело в банальном вожделении? Гиммлер не стал отрицать, что наружность у неё недурная, и всё же настолько? Он пребывал в заблуждении, но хотел как можно скорее расправиться со вседозволенностью как девчонки, так и её горе-защитника. Кухарки должны в скором времени убраться после трапезы. Оделия с Менгеле подходили к выходу из зала, но жёсткий голос остановил обоих. — Не так быстро. Они вросли в пол. Мариновская не решалась и головы повернуть, Йозеф обернулся. — Ты — иди сюда, — обратился к девушке. На ватных ногах она стала подходить к нему. Шаг за шагом. С каждым движением на лице доктора появлялись новые хмурые морщинки. Оделия замерла в метре от Генриха. Он задрал голову, очки сжали его переносицу. С выражением абсолютной власти он начал осматривать её. Как скот на базаре — придирчиво и едко. Кружил вокруг, словно хищник, приметивший добычу. Едва ли Оделия тянула на такую роль: худая, грязная и мокрая по чужой милости ласточка не годилась в пищу гордой пантере, коей заделался Гиммлер. В своём чёрном костюме, с зачёсанными волосами мужчина вызывал именно такой образ в голове. — Задери платье до пояса, — бросил приказ. Оделия не стала медлить и подняла платье. Из-под невзрачной ткани нижнего белья выглядивали лобковые волоски. Тёмные, едва завитые, они предстали внимательному взгляду сразу двух пар глаз. Менгеле осматривал девчонку и раньше. Однако сейчас, в присутствии рейхсфюрера изучение её тела казалось совсем неуместным. Мужчина стоял в стороне, желваки на его лице затрепетали. Гиммлер хмыкнул с насмешкой. — Хорошо ты её выдресировал, я согласен. Вот только слишком дорогая получилась игрушка для доктора, не находишь? Прежний смешок перерос в скрытую угрозу. Он продолжил обходить украинку кругами, на сей раз сократив расстояние. — Не понимаю, о чём вы. На очередном кругу, когда Генрих встал за спиной узницы, взгляду его бросились чёрные корни. Всего десяток волосинок на затылке, но цепкий взор уловил. И увиденное сработало по принципу взрыва снаряда. Его переклинило, глаза налились яростью. — Ах, не понимаешь? Жаль. Ведь всё это — игра на публику! Рёв его был слышен за стенами здания, но Гиммлеру нет до того дела. Он обошёл Мариновскую со спины и дал ей мощную пощёчину тыльной стороной ладони. Звук удара залил всю комнату. Девушка, подобно тростинке, свалилась на паркет. Второй раз за вечер, и вновь — по вине властного безумца. Но она не произнесла ни звука. Так и осталась лежать в надежде, что о ней забудут. Генрих и не думал заканчивать. — Мы за что тебе платим? За это убожество? Разве она похожа на истинную арийку?! — в этот раз он обращался напрямую к Менгеле. Тот следил за узницей. Она дышала, хоть и неровно, а худые коленки редко подрагивали. Посмотрел на рейхсфюрера — казалось, его покинула всякая сдержанность. — Прошу простить, что моя работа не сооветсвует вашим ожиданиям, герр Гиммлер, но истинной арийкой ей не стать, даже если партия выделит на работу миллион рейхсмарок. И едва ли узница виновата! Взволнованный крик доктора только подтвердил догадки Генриха: щербатый и правдадорожил ею.Теперь в открытую представлял на обозрение свои чувства. Неправильные, недопустимые. Господи, мир полон чудес! Он не желал мириться с таким порядком вещей. Заключённая неподвижно лежала, редко поднималась девичья грудь с глубокими вдохами. Рейхсфюрер стремительно приблизился, схватил тощую руку и поднял Оделию. Спиной она врезалась в стол, который стоял совсем рядом. Своим большим телом Генрих придавил её, не давая возможность сбежать. — Смотри внимательно, Менгеле. И не смей вмешиваться! Мужчина схватил подол атласного платья — послышался треск ткани. Мариновская пыталась отгородить его от себя, но что ослабшая девушка могла противопоставить крепкому командиру СС? Руки болели после падения, кожа на щеке горела, и она лишь обессиленно упиралась ладошками в сильную грудь. Неужели сейчас её лишат достоинства и того единственного, что осталось — собственной чести? Этого не может быть. Только не сейчас, не таким образом, не перед. ним... Рейхсфюрер схватил нож со стола — посуду не успели прибрать. — Что вы собираетесь делать, герр Гиммлер? — в голосе доктора слышалась дрожь, она выдавала его с потрохами. Генрих злорадно глянул в сторону Йозефа. — Хочу напомнить, чья она собственность. Опустил лезвие над ногой узницы и нервно облизнул губы. Долго же он ждал этого момента... Нож вошёл в нежную плоть — комнату заполнил крик. Оделия схватилась за форму Гиммлера и с силой прижала к себе. Надеялась, что закроет себя его телом, и он выронит нож. Но рука мужчина оставалась тверда и точна. Намеренно он не торопился и прорезал непонятные полосы на ноге. Оделия извивалась, пищала, на глазах выступили слёзы. Бросила умоляющий взгляд на Менгеле. Он сделал шаг в их сторону, но тут же беспомощно замер. Потому что не мог — не смел — идти против приказа. Против Гиммлера. Против системы. Крик сошёл на нет. Мариновская сорвала голос и только ждала, когда Генрих станет доволен причинёнными истязаниями. Странное чувство, когда привыкаешь к боли. Первые секунды ты чувствуешь, как твою плоть жёстко разрезают, вторгаются в тело, но затем... ощущение становится линейным. И кричать хочется скорее по инерции, чем от боли. Спустя минуту Оделия почувствовала, как инородный предмет покинул её тело. Тяжёлое дыхание рейхсфюрера не обжигало руки, но глаза его смотрели прямо, с отвращением. И даже стёкла очков не сглаживали презрительный оттенок взгляда. Он горячо прошипел: — С такой грязнокровной свиньёй я бы даже не пил из одного стакана. Генрих откинул кровавое лезвие на ближнюю тарелку — её покрыли бордовые капли. — Прижги рану, Менгеле. Не сомневайся, что при случае я проверю. Она не должна забыть, что принадлежит Рейху. Больше мужчина не проронил ни слова. Широкими шагами покинул комнату, оставив за спиной своих жертв. Оделия пострадала физически, когда Йозеф изнемогал от собственной бесхребетности. Неспешно она опустила руку к ноге, провела взгляд к ране. Девичьи пальцы объяла тёплая кровь, из груди выдался сдержанный всхлип. А на внутренней стороне бедра красовался вырезанный символ нацизма с загнутыми концами. *** Менгеле провёл её в больничное крыло на собственном плече. Благо, на улице стояла темень и разглядеть что-либо было сложно. Всю дорогу девушка протяжно стонала от боли, и звук этот не приносил Менгеле никакого удовольствия. Добравшись до смотровой, он уложил заключённую на койку. Промочил рану влажной тканью, обработал. Оделия будто находилась в трансе и почти не реагировала. Но дальше предстояло самое сложное. С полминуты Йозеф нагревал щипцы, чтобы исполнить приказ. В полусознании узница подняла голову. — Это обязательно, герр доктор? — голос казался настолько тихим, что едва касался слуха. — Ты слышала, что он сказал. Если я этого не сделаю, он сделает плохо нам обоим. Нам. Слово отозвалось светлым импульсом в голове. Он почти заполнил зияющую дыру боли, что кровоточила. С вымученной улыбкой Оделия сказала: — Тогда делайте, что должны. Ответа не последовало. Он и не требовался. Вместо слов Менгеле коснулся кожи на внутренней части её бедра и подушечками очертил контур свастики. А после прижал расколённые щипцы. Она закричала, но не надрывно. Не так, как кричала минутами ранее. Физическая боль в сравнении с той, что терзала её сердце, едва ли ощущалась. И всё же с Менгеле она могла выразить свою слабость. С ним она открывала душевные страдания и не боялась, что он отвергнет её. Почему? Сейчас Йозеф был тем человеком, который прижигал её рану. Но делал он это не с удовольствием. Его хмурые брови сводились к переносице, а взгляд выражал сожаление. И Оделия про себя подумала, что лучшей кандидатуры быть не могло. Нежные пальцы поблизости обожённой плоти едва сглаживали нестерпимую боль. Может она убедила себя в этом, но отрицать аккуратность действий девушка не могла. Новость дня: у лагерного дьявола есть сердце...