Запрещённая человечность

Прошло несколько дней Визит фюрера и Геббельса закончился на позитивной ноте. Вождь остался доволен как работой Аушвица, так и продвижением расовой программы. Михаил своими внешними даными порадовал его сильнее Оделии, и Адольф не скупился в выражении одобрения. В такие моменты Йозеф горделиво поднимал голову и искренне благодарил. Ему приносило наслаждение знание, что труды окупили себя. Не зря он уделял этому столько времени, не впустую тратил собственные деньги на сторонние расходы — всё окупилось. Дальше дело оставалось за малым. Самым естественным и буквальным. Хотя об этом доктор думать не спешил. Он наблюдал лишь за тем, как ссадины на коленях и локтях украинки заживали. Медленно, но заживали. Йозеф переживал, чтобы на её хорошем теле не осталось заметных следов. На бледной коже травмы всякого рода заметнее, чем хотелось бы. Каждая царапинка, ожог и крошечный шрам становились красными тряпками для внимательного взгляда. К счастью для Оделии и самого доктора, её главный шрам покоился под плотной тканью полосатой робы. Далеко от посторонних — и его собственных — глаз. Менгеле не хотел вспоминать о том, что он стал причиной возникновения того шрама. Его небезразличие к девчонке, желание проявить человечность и что-то, отдалённо похожее на привязанность. Он не хотел себе признаваться в том. Может Йозеф был и не совсем обычным человеком, однако дураком его назвать нельзя. Пора бы признать: он беспокоился за узницу, хоть и силился отрицать одну мысль об этом. Мужчина глянул на часы — до осмотра оставалось время, и он решил побрить слегка отросшую щетину. Не терпел растительности на лице, ведь она так неприятно облегала его нежную кожу. *** Оделия в сопровождении офицера проходила вдоль одного из бараков. Он находился совсем рядом с больничным крылом. Сзади послышались тяжёлые шаги. Вдруг кто-то схватил предплечье. Девушка обернулась, глаза её округлились. Офицер тоже услышал возню, заранее приготовил кнут, но стоило увидеть лицо человека, он тут же встал смирно и задрал голову. — Герр рейхсфюрер. — Вольно. Можешь идти. Юноша сначала не мог скрыть вопроса в глазах, но под строгим взглядом мигом попрощался и пошёл в другую сторону. Мариновская в страхе глядела за удаляющимся эсесовцем, своим маломальским охранником. Однако что может противопоставить мелкий офицер самому рейхсфюреру? Вспомнила, что её по-прежнему держали, когда Генрих потянул за собой неизвестно куда. Они оказались в небольшом помещении. Это был не барак, но и не здание управления. Как будто отдельная комнатушка на отшибе. Свет просачивался сквозь маленькие окна у потолка. Само пронстранство пустовало, а воздух пропитался пылью. Внезапно мужчина прижал узницу к стенке. Лопатки заболели, она вдохнула через сцепленные зубы. — Я же говорил, что проверю исполнение. Молись, чтобы меня всё устроило. Резко задрал полосатую робу до живота и вперил взгляд в нужное местечко. Шрам на внутренней стороне бедра покрылся заживляющей корочкой, сохраняя алый оттенок. Мужчина искренне радовался полученному результату. — К твоему счастью, я весьма доволен. — Наглая ухмылка заиграла на округлом лице. Его маленькие ладони обхватили дрожащие плечи, в мутных глазах девушки читался страх. Секундная искра, но заметить не составило труда. Он подумал, что не прочь поиграть с загнанной мышкой — как упустить возможность? В его руках такое слабое и хрупкое существо. Одна мысль об этом ублажала сознание. Правая рука опустилась к худой ноге, обводя подушечками пальцев знак отличия. Дыхание Гиммлера стало глубже, глаза-пуговки подолгу не задерживались на одной точке. Он сжал нежную плоть, и догадка мелькнула в сознании Оделии. — Насколько я знаю, людям высокой должности запрещено иметь связь с заключёнными. Генрих едва обратил внимание на тихий протест. Хватка его не ослабла, но теперь он смотрел в глаза Мариновской. — Так уверена? А мне хорошо известно, что командиры и офицеры разных лагерей отлично проводят время с вашими. Говорят, что славянки самые необузданные. Говоря это, мужчина прикоснулся к чужой щеке и горячо выдохнул. Поток воздуха тронул ушную раковину, узница вздрогнула. — Вы любите особенно громко кричать. Так, чтобы вас услышали. Чтобы знали, как вы порочны. Не стесняетесь своих желаний, а когда находитесь с мужчиной, то окончательно сходите с ума. Гадкие касания вселяли в Оделию презрение к собственной плоти и влиянию, которое та оказывала на рейхсфюрера. Тогда она решила воззвать к его гордости. — Не так давно вы клялись, что даже из одного стакана со мной не пили бы. Она отчётливо запомнила его слова. Ещё никогда не слышала настолько искреннюю неприязнь, брезгливость и отторжение в свой адрес. Кажется, на долю секунды реплика достигла разума Гиммлера. — Я помню, что говорил, не нужно напоминать. — Убрал свою горячую ладонь, левой рукой обхватил тонкое плечо и продолжил: — Но мы могли бы неплохо провести время. Я бы взял тебя в качестве прислуги, никто бы и слова не сказал. Ты бы подливала мне вино, накрывала на стол, а когда я захочу, расставляла бы ноги пошире. Минутная трезвость поддалась власти иных намерений. Он надавил коленом на стену, прижавшись к внутренней части девичьих бёдер. Оделия видела, что Гиммлера возбуждает данная ему власть. То, как он смотрится в офицерской форме — и она ему несомненно шла. То, каким приказным тоном он разговаривает. Всеобщее подчинение, восхищение в глазах женщин каждый раз, когда рядом проходил командир войск СС. И ведь это считалось невиданным почётом — забеременеть и родить от эсэсовца. Что уж говорить о внимании самого рейхсфюрера. А Генрих любезно не пытался скрыть своего наслаждения. И в ту секунду, когда холодный ремень впивался в живот Оделии, она почувствовала, насколько мужчиной овладело вожделение. Взгляд метался по телу и мраморному лицу, в одно мгновенье он облизнул пересохшие губы и задышал громче. Заёрзал коленом. Мариновская благодарила небо, что преградой однозначному порыву стало скудное бельё. Хотя сознание подсказывало: если Гиммлер правда захочет — кусок ткани едва остановит его. И всё же оставалась непонятной такая перемена в отношении. Не так давно рейхсфюрер только что не плевал в сторону девушки. Его нелестные изречения, отвращение, что сочилось в каждом взгляде, твердили далеко не о заинтересованности. Теперь этот же человек прижимал её к стене и недвусмысленно касался. В голове созрело два предположения: либо на него так действовала самолично вырезанная свастика на бедре, либо Гиммлер слишком долго пребывал без женского внимания. Одна идея казалась хуже другой. Всё же какими уязвимыми становились мужчины, когда речь касалась близости. И не важно, кто перед тобой — узница или кто-то выше статусом. Если он хотел, он мог взять. Не спрашивая разрешения, не волнуясь о желании ответной стороны. Если ты способна возбудить его — вольно или невольно — считай, что загнала себя в ловушку. — Ваши фантазии довольно ощутимы, — Оделия старалась вжаться в стенку, чтобы избежать контакта с чужим телом, однако это казалось непозволимой роскошью. — И всё же, что будет, если об этом узнают? О том, с кем вы проводите время? Мариновская не считала себя ханжой, и всё же не могла в открытую говорить о вещах, которые наверняка рисовал в своей голове Генрих. — Кто сказал, что об этом должны знать? Если ты кому-нибудь сообщишь, тебе не поверят. Скорее всего, расстреляют за клевету где-нибудь у стены. Мысли заключённой пронзил слабый луч надежды. Последняя ниточка, за которую она могла ухватиться. — Мне не поверят, вы правы. Но что насчёт герра доктора? Гиммлер не сдержал смеха, пропитанного издёвкой. Он не пытался скрыть, насколько нелепой казалась её попытка спастись. — Ха-хах! Ты всерьёз решила меня им запугать? Безумцем, который озабочен своими эспериментами? — Вовсе нет. Однако, думаю, он будет очень недоволен, если узнает, что с его подопытной что-то случилось. Тем более, после того, как сам фюрер одобрил кандидатуру "необузданной славянки". При упоминании рейхсканцлера мужчина заметно сник. В голубых глазках считывался трепет и тень страха. — Ведь сколько было затрачено времени и денег партии на работу? И каким был бы итог? Рейхсфюрер, пойдя против одобрения Вождя, решил забрать участницу программы в качестве личной игрушки? Оделия поняла, что двигалась в верном направлении. Скоро почувствовала, как липкая рука больше не касалась бедра, а колено не вжималось в промежность. Выражение круглого лица, недавно искажённое похотью и голодом, начало сменять эмоции одну за другой. Растерянность, понимание, отголоски злобы и, наконец, смирение. Генрих бросил гневный взгляд в сторону девушки. В этой битве именно она вышла победителем. Медленно восстанавливала дыхание, обняла себя за плечи — непроизвольно защищаясь. — Считай, что тебе повезло. — Его лице изрезал оскал. — Но это не значит, что ты можешь делать всё, что вздумается. И не обманывай себя уверенностью, что тебе ничего не грозит. В Аушвице ты занимаешь далеко не первое место. — Главное, что вы занимаете не последнее, герр Гиммлер. И имеете почти необъятную власть. — К чему это? Она сжала губы. Совсем не хотела сейчас поддаваться влиянию скорби, но слова вырвались до того, как она смогла удержать их в голове. — Это же вы отдали приказ? — Какой именно, девчонка? В день я отдаю их не один десяток. — Вы приказали послать моих родителей на смерть? В изумлении он смотрел на неё несколько долгих секунд. Затем ухмыльнулся. — Ах, да. Верно. Я отдал приказ о том, чтобы их повели в газовую камеру. Они думали, что идут в барак после работ, вот только на одном из поворотов сменили направление. А дальше, — взгляды встретились, — сама знаешь. — Надеюсь, после агония в вашей душе успокоилась? — Отнюдь. Зато я исполнил то, что намеревался сделать давно. Проблема в том, что ты даже не пыталась избежать такого исхода. Девичье лицо исказило непонимание. — О чём вы вообще? — Я расчитывал, что ты хоть сколько-нибудь умна, чтобы понять: не стоит заигрывать с тигром. Ты распространяла своё отравляющее влияние на Менгеле — медленно, но верно. Стала его перекраивать. Я наблюдал со стороны и думал, что ты не станешь идти дальше, больше наглеть. Но разве ты думала о последствиях? Нет. Ты продолжала погружаться туда, куда не следовало. Поведение Менгеле обретало опасные изменения, и я всерьёз забеспокоился, не вытворит ли он чего из желания сберечь свою грязнокровную шлюшку? Я не мог позволить этому продолжаться. Надо было предпринимать меры. А как можно проучить человека, заставить его платить за проступки, когда жизнь итак не принадлежит ему? Оделия молчала. Генрих прекрасно знал ответ. — Необходимо забрать то единственное, что у него осталось. Вырвать вместе с частичкой души и наблюдать, как потеря сжирает человека изнутри. В горле застрял ком, лёгким не хватало воздуха. Она знала, что зря начала эту тираду. Всё уже случилось, ничего не изменить. Их не вернуть. Но глубоко в сознании пряталась прозрачная вера. Быть может, когда виновник сам разъяснит ей, опишет свой мотив, тогда станет легче? Придёт желанное успокоение, скорбь уступит смирению, а воспоминание станет ночным кошмаром, о котором изредка вспоминаешь? Хотелось верить. Но скребущий шёпот не замолк. Мариновская почувствовала только то, как разочарование внутри крепло. Крепло вместе с желание причинить человеку напротив соразмерную боль. А лучше — ещё бóльшую. Наконец, она подняла глаза. Голос не дрогнул, когда холодно проговорила: — Остаться без частички души очень больно, вы действовали наверняка. Однако, герр Гиммлер, вы не учли того момента, что пока человек имеет хотя бы кроху души — пусть израненной, слабой — у него есть силы противостоять всем невзгодам этого мира. И даже тем, — оглядела мужчину с ног до головы — что кажутся такими всемогущими. — Надеюсь в скором времени проверить, так ли это. Генрих хищно улыбнулся в последний раз, прежде чем развернулся и ушёл прочь. *** Йозеф приготовил смесь для бритья, достал свой Золинген и занял место с хорошим освещением. Уже начал процедуру, как из коридора послышались тихие шаги. Мягкие, невесомые, он сразу узнал их хозяйку. От нелепой мысли уголки губ поднялись, но мужчина сразу отбросил весёлость. Дверь в кабинет была приоткрыта. Менгеле невольно гадал: решится ли украинка заглянуть в его покои? До осмотра оставалось время, значит, она могла подождать в смотровой. Ответ на вопрос он получил совсем скоро. Когда половица у двери скрипнула, и в проходе застыла узница. Намеренно смотрела в пол, почему-то грызла ногти, будто повстречала призрака. В отражении Йозеф заметил девичье беспокойство. По бледному лицу стало понятно, что сама она не начнёт разговор. Посмотрел на неё. — Всё нормально? Она вздрогнула, но глаз не подняла. — Д-да. Да. — Выглядишь встревоженной. — Имела удовольствие пообщаться с Гиммлером. — Действительно удовольствие, — в голосе слышно сочувствие. Менгеле сделал несколько движений бритвой, затем снова посмотрел на узницу. Немного встревоженная, мыслями где-то далеко, она стояла за порогом и не решалась сделать нужный шаг. Было в этом что-то трогательное. Разум доктора пронзила интересная мысль. Если она не убьёт меня в первые минуты, я признаюсь ей. — Помоги мне закончить. Развернулся на пятках — теперь они смотрели друг другу в глаза. Заключённая нахмурилась в непонимании. Тогда Йозеф поднял Золинген на уровень лица и покрутил меж пальцами. Догадка, на первый взгляд нелепая, нашла подтверждение в терпеливом взгляде чёрных глаз. — Вы хотите, чтобы я намеренно касалась вас? — Не вижу в этом ничего такого. Ты просто поможешь мне с обыденной процедурой. Она переступила порог и подошла ближе. Неспешно перебирала ногами, затем взяла протянутую бритву за рукоять. — И вы доверите мне предмет, способный убить? — Заодно проверим, могу ли я надеяться на лояльность с твоей стороны. Мужчина опустился на стул. Его беспечность удивляла. Девушка подумала, не играет ли с ней доктор? Вдруг он делает вид, что всё так просто, и ей ничего не угрожает, а в какой-то момент сам перережет ей горло. Он мог — сомнений не было. Вопрос лишь в том, хотел ли. Как будто услышав чужие мысли, Менгеле обхватил тонкое предплечье. Глаза его воткнулись в мутные озёра напротив. Мариновская не разрывала контакт, боялась моргнуть лишний раз. Крепкая хватка немного ослабла. Йозеф провёл указательным пальцем по голому участку кожи и предупредил: – Будь внимательной, Оделия. Моя жизнь в твоих руках. Буквально. Второй раз он назвал её по имени. Такая мелочь в обычной жизни, но в стенах Аушвица — исключительное событие. Обращение, простое и тихое, вызвало тремор. Она всё ещё помнила, как просила не произносить её имя. Однако ситуация изменилась. Тёплые ладони оставили её. Невольно девушка проследила за его руками, словно опечаленная скорым прощанием. Но быстро пришла в себя и уткнула глаза в пол. — Герр доктор, откиньте голову назад, пожалуйста. Он выполнил просьбу. При том не проронил ни слова, не одарил лукавым взглядом. Такая покорность вызывала сомнение, но вместе с тем Оделия чувствовала, что у неё есть ничтожная доля власти и доверия мужчины. Если бы он не верил ей, то не решился бы подвергать себя опасности. Он был жестоким, необычным, любопытным, но точно неглупым. Занесла бритву над лицом Менгеле. Опустила и аккуратно мазнула лезвием по коже. На блестящей стали красовались короткие волоски и приятно пахнущее средство. Вот и всё. Первое вмешательство закончилось. Мужчина сидел с закрытыми глазами и, к счастью Оделии, не мог видеть странную улыбку на бледном лице. Всё дело в том, что мысленно девушка перенеслась в прошлое. Когда-то давно она видела, как мама брила отца. Владимир повредил руку и не мог справиться сам. Наталья предложила ему помочь. Супруги долго и громко смеялись, в перерывах между тем, как женщина стирала лезвие о кусок ткани. Столь обычная вещь вызывала тепло на душе не от своей сути, а от возможности провести вместе время. Разделить, казалось бы, обыденную вещь. Мысль о родителях приободрила девушку. И хотя на супружескую пару они с доктором не походили, даже если предположить наличие других миров, сцена всё равно забавляла. Оделия вспомнила, как мама разговаривала с отцом во время процедуры, и решила тоже попробовать. — Герр доктор? — Да. — На собрании вы были одеты в форму Вермахта. Расскажите, какой была ваша жизнь до лагеря? Менгеле поднял веки. Нечасто он вспоминал те дни. Казалось, они давно утонули в ворохе событий, который ожидал на должности врача-селектора. — Маленькая шпионка хочет узнать что-то про будущую жертву? — знакомая лукавая улыбка. Вопрос казался уместным, с учётом наличия стального лезвия в руке узницы. Одно точное движение — и Йозеф погибнет от потери крови за считанные минуты. Но она с особой дотошностью продолжала занятие, и во взгляде не виднелось желание скорой расправы. — Едва ли информация пригодится подопытной мышке, герр доктор. В голосе не слышалось отчаяние. Скорее, ирония к своей участи. Менгеле подумал, что вряд ли ситуация представляет опасность. Прошло несколько минут, а его шея по-прежнему цела. Выходит, у него не было причин скрываться за панцирем. — На самом деле, моя жизнь до Аушвица едва ли имела смысл. Я жил, как обычные люди, без особой цели. Однажды встретил мою Ирену и понял, что с этой женщиной хочу встретить конец жизни. В тридцать девятом мы обручились, а через год она родила мне сына. Тема явно не из самых приятных, но Йозеф затронул её. Говорил бесцветно, избегал зрительного контакта, хотя обычно любил прожигать глазами. Вскоре он продолжил. — В сорок первом я сражался в передовых частях Вермахта, работал врачом в танковой дивизии. Получил серьёзное ранение и был признан негодным к службе. Да, списали меня тогда со счетов, — в голосе не слышалось сожаление о чём-либо. Менгеле говорил с заметным облегчением. — Они думали, что за пыльной работой управления СС по вопросам поселений я и доживу свой век. И тогда я был уверен, что мне всего хватает. Стабильная работа, хороший заработок, собственная семья — обычная жизнь счастливого человека. Однако учёный внутри меня скрежетал, не найдя выхода. Оделия подумала, что же могло произойти дальше, чтобы доктор оказался здесь, в лагере? Неужели Гиммлер встретился на его пути и пристроил на должность? Вероятность мала, но как знать? — А в один день всё изменилось. Чудесным образом меня нашёл учитель, человек из прошлого, Отмар фон Фершуер. Он предложил перейти из унылого архива в концлагерь. И тогда я без промедлений покинул прежнюю работу, потому что знал, что на новом месте смогу полноценно раскрыть свои идеи. Двадцать четвёртого мая этого года получил должность врача в Аушвице. С того дня моя жизнь потеряла прежнюю бессмысленность. Я обрёл истинное призвание. — В том, чтобы убивать людей? Она не сдержалась. Менгеле глянул на неё — впервые за несколько минут. Оделия снова провела по коже бритвой, встретилась с чёрными радужками, но через секунду отвлеклась, чтобы вытереть лезвие. Мужчину не разозлила её дерзость. Он уткнулся взглядом в потолок и ответил: — В том, чтобы служить партии, фюреру, Рейху. Нет ничего важнее этого. Любил повторять это при любой возможности. Ведь так дóлжно быть. (Remembrance — Balmorhea) И всё же что-то шептало в сознании Йозефа, неосязаемо, легко. О том, что в его жизни появился человек-исключение — тот, что не входил в число жертв и являл собою ценность не столько для экспериментов, сколько для познания. Обычного познания личности. И что-то подсказывало Менгеле, что шёпот принадлежал украинке, в руках которой находилась его жизнь. Она стала исключением. Почему? Как девица обрела такую силу влияния? Доктор не мог вспомнить определённого момента, когда начались изменения. Постепенно, размеренно она подходила к доктору, пока не обнажила грудь за белым халатом. Не забралась под кожу и не осталась внутри. Йозеф уверял себя, что после утраты семьи он не способен испытывать светлых чувств. Ощущать что-либо, кроме тяги к насилию, опытам — это не про него. Однако у фарфоровой узницы получилось. Он хотел уберечь хрупкую пташку от тех невзгод, которые могли повстречаться на пути. Когда Гертруда пытала её иголками, Менгеле беспокоился лишь о сохранности материала, который должен пойти в расход. Он понимал, что волнение обосновано, потому не обращал внимания. Диаметрально противоположная ситуация произошла несколько дней назад. Гиммлер клеймил её, обозначил низость факта существования. "Она не должна забыть, что принадлежит Рейху". Забудешь тут, как же. В ту минуту, когда Генрих резал нежную плоть, оставляя глубокие раны в самом сердце, Йозеф хотел самолично убить его. Задушить, свернуть шею или ещё что. Что угодно, лишь бы прекратить страдания Мариновской. Но он не был дураком. Прекрасно понимал, что сейчас не время и не место. В лагере важные гости, и даже выгодная позиция нападения со спины совсем не гарантировала победу. Будет благоприятный случай для урока, но не в заведомо проигрышных условиях. Сцепив зубы, он глядел, как мучается девица, но не предпринял ничего. И не смог бы. Ведь чувствовал ту же боль, что пронизывала её. Йозеф заметил, что прошло достаточно времени. Пора разбавить унылое действо. Он выдохнул и невзначай сказал: — Гиммлер считает, что я привязался к тебе. Её рука замерла. Всего на мгновение, но доктор обратил внимание. Правый уголок губ дрогнул, но он сдержался, чтобы девчонка не подумала, будто его слишком интересует тема. Оделия знала о подозрениях Генриха лучше многих. Он лично выказывал ей недовольства по этому поводу. Пускай не словами, но действиями и плевками в её сторону. — Это правда так? — Я склонен дать положительный ответ, — сказал без колебаний. — Столько времени возился с тобой: другие пациенты начали ревновать. Пациенты, конечно. Сарказм как никому лучше подходил этому человеку. Хоть он не стеснялся в грубости вложенного смысла, Оделия благодарила за то, что сейчас доктор не притворялся. Ведь не так давно она не смела и думать о такой откровенности со стороны Менгеле. Теперь же он решил утопить её в честности. Йозеф про себя подумал, что он обещал. Узница не убила его, не пробовала даже ранить — такая выдержка заслуживала одобрения. Следующий вопрос застал Оделию врасплох. — А ты привязалась ко мне, украинка? Она поджала губы, рука с бритвой застыла. Менгеле жадно смотрел за малейшей реакцией. Похоже, он действительно смутил её. Мариновская отвела лезвие в сторону и вытерла его о ткань. Решила зайти издалека. — Молила я Бога о том, чтоб он прекратил мои страдания? Да. Мечтала, каждый день засыпая на деревянных досках, о том, чтобы почувствовать объятия родителей? Конечно. Представляла, как перерезаю горло Гиммлеру и лишаю мужского достоинства? Не сомневайтесь. Последняя часть позабавила доктора. На этот раз он не сдержал улыбки, потому что понял: дерзкая на язык и мысли узница не погибла, а только лишь исчезла на время спячки. Теперь она восстановила силы, готовая к новым перепалкам. — Что касается вас, герр доктор, то здесь всё не так однозначно. — Просвети же. — Вы стали единственным человеком в лагере, который проявил интерес к моей жизни больше, чем интерес к моей смерти. Неоднократно спасали от Гертруды. Бритва в очередной раз коснулась щетины. На очереди были подбородок и шея. — Значит ли это, что я не думала о вашей смерти; о том, как изменилась бы моя жизнь после, или о том, насколько острое лезвие я держу в эту самую секунду? — для наглядности внимательно осмотрела бритву. — Нет, не значит. Осознание силы давало лёгкое возбуждение. Мариновская отдалась во власть оживших мыслей, как вдруг ощутила, что её руку сжали. — Давай же, сделай это! Я неоднократно причинял тебе боль. Взять хотя бы клеймо на твоём бедре — оно с тобой до самой смерти. Уже за это ты должна ненавидеть меня. В Менгеле проснулась тяга к расправе. Голос пропитала странная интонация, обычно мягкие руки сжимали кожу. Он играл на острие ножа и в то же время молил о том, чтобы кто-нибудь прекратил его терзания. — Вы сделали это, исполняя приказ. Иначе быть не могло. — Приказы — они повсюду. Раз ты настаиваешь, я приказываю сейчас: убей меня! Управляя её пальцами, Йозеф коснулся лезвием шеи и стал давить. Сильнее с каждой секундой. Оделия пыталась удержать бритву, но физически мужчина превосходил её. Когда на смуглой шее выступила капля крови, она собрала все силы и отбросила предмет в сторону. — Нет! — Почему?! Как в тебе осталось место для человечности? Перед ответом глубоко выдохнула. — В человечности нет ничего плохого, герр доктор! Если у меня появится возможность убить человека, я вначале подумаю, соразмерны ли мои страдания смерти — тогда и приму решение. Оделия смотрела уверенно, голос её не дрожал. Стояла чуть поодаль, но готова была поклясться, что чувствовала горячее касание Йозефа, будто он держал её в ту самую секунду. Набралась решимости и медленно подошла вплотную к стулу, коснулась подлокотника. — Пусть вначале вы не были ко мне добры. Более того, не скрывали своего превосходства. По вашей вине я терпела множество лишений, но смерти от моей руки вы не получите. Встретилась с чёрными глазами. Опасной красоты мужчина. Даже сейчас, сидя в кресле, наблюдая снизу, он контролировал положение. Чувство, исходившее от Йозефа, проникало в девушку, вселяло уверенность. Красивая смуглая кожа, на редкость нежная для мужчины, была начисто выбрита её руками. Несколько месяцев назад доктор стриг её, а сейчас Оделия брила его. Добровольно касалась, в то время как доктор не выказывал и намёка на отторжение. Теперь они в расчёте. Как будто из глубин сознания прозвучало: — Очень мило с твоей стороны. Но я так и не услышал ответа на свой вопрос. Мариновская вспомнила, с чего началась тирада. Встретилась с очами доктора, наклонила голову. — Непросто признавать, но да, я привязалась к вам. Мне страшно, что это чувство нашло место в моём разуме, однако отрицать его наличие просто нелепо. Подобная откровенность удивила Менгеле. — По-твоему, привязанность сильная? — Достаточно. — Настолько? Взял её за руку и потянул к себе. Оделия едва удержалась на ногах. Менгеле, с его завидной реакцией, ловко усадил пташку к себе на колени. Она не смутилась, не испугалась: доказательство горело в глазах огнём любопытства. — Думаю, ещё сильнее. — Может, вот так? Коснулся волос, заправил прядь за ушко. Оделия не отдавала себе отчёт, пока приближалась к чужому лицу. Ею овладело чувство притяжения, почти магическое. Тёплая рука Йозефа обхватила подбородок, потянула вперёд, пока между лицами не осталось ничтожно малое расстояние. Девушка прерывисто выдохнула, уверенная, что доктор почувствовал это своей кожей. — Теперь ближе к истине, — прошептала ответ. Она испугалась, что громкими словами может разозлить доктора, развеять туманную негу момента. Она сидела на его коленях, управляемая его рукой по мановению внутренней силы. Хоть и смотрела на Менгеле сверху вниз, сомнений не оставалось: ситуацией управлял черноволосый горделивый барс. И ей нравилось пребывать во власти этого человека. До чего странное ощущение. Их лица находились так близко, что кончики пальцев задрожали. Оделия знала, что происходит между мужчиной и женщиной за закрытой дверью. Предполагала, что будет, если она опустит голову или он приблизится к ней ещё немного. И в своей голове девушка пришла к опасливому выводу. Она была бы не прочь пойти дальше. Непонятно, что именно способствовало такому мнению. Отсутствие физического контакта? (Гиммлер не в счёт, с ним ситуация понятна) Странная связь, которая образовалась между доктором и узницей? Или банальная близость, которая подстёгивала переступить черту? Йозеф осмотрел лицо перед собой. Красивое, с аккуратными чертами и невыразимой печалью в глазах. Что-то так и манило зайти за грань дозволенного. Придвинулся — между лицами остались сантиметры. Когда девушка прикрыла глаза, наверняка зная, что последует дальше, он вдруг задрал её голову. Оделия распахнула глаза, почувствовав, как доктор прижался к шее носом. Провёл им от самой впадинки у ключиц до подбородка. — Я слышу его. — Медленно втянул воздух и зажмурил глаза. — Что? Что вы слышите? — Зов крови. Иной... крови. Йозеф быстро сменил положение. Оделия едва не упала, но доктор успел поймать её за руки и усадить на стул. Она не пыталась скрыть недоразумение, которое вызвала ситуация — точнее, её завершение — пока не вспомнила такую важную вещь, как... Кровь. Её поганая, презираемая всеми кровь. Даже сейчас, в такой непонятно-волнующий момент, жидкость в её сосудах, венах и артериях решала за неё. За окружающих людей, за малую вероятность на другое отношение. Йозеф стоял неподалёку, спиной к узнице, чтобы не видеть лица — испуганного, униженного — и не передумать в тот же миг. Не позволить себе того, о чём мыслил минутой ранее. Пока он погряз в своих думах, девушка поднялась. Быстрее, чем того хотелось, прошла к выходу из кабинета. Бросила неслышно: — Хорошего дня, герр доктор. Он посмотрел в её сторону. — Можешь звать меня Менгеле. Она замерла на секунду. Ещё одну прокручивала услышанное. Но ответ не последовал. Оделия продолжила идти дальше, по дороге смахнув набежавшие слёзы.