***
Тишина. В начале каждой ночи здесь всегда царила тишина. Тишина и темнота. Ночью здесь горели только красные лампы Exit, да тусклые ночники вдоль по серым, до ужаса скучным и однообразным стенам коридоров. Когда-то это уныние разбавляли выбеленные полотки, но и они за многие и многие годы стали едва ли светлее тоскливого серого цвета. В некоторых углах и на стыках бетонных плит от времени и сырости наросла плесень, от которой уже даже не пытались избавиться. Двери камер и прутья решеток, некогда выкрашенные в тон стенам, давным-давно облупились на уровне головы человека среднего роста, местами обтерлись и сгладились до почти что зеркального блеска под руками сотен тысяч, под зубами, под губами и лбами прижатых к ним (не)людей. Широкие коридоры здесь наслушались столько оттенков криков и ударов, что и не сосчитать их всех, а уж как много грязи они повидали… И только полы, о да, только полы здесь всегда блистали идеальной полировкой, идеальной чистотой. Скольких он лично таскал тут, по этим самым полам, заставляя протирать бетон собственными задницами. Ох, скольких он еще собирался протащить по ним. Сколько раз он лично вбивал других в эти стены, в плесень, в решетки, заставлял корчиться от боли, рычать и бессильно биться в руках сильнейшего. А чего он только не наблюдал на экранах мониторов, скучая долгими ночными сменами на своем посту! О-о-о, любо-дорого было вспоминать те изумительные и красочные сцены насилия, побоев, извращений, грязного секса. Здесь никто ни с кем не любезничал, так было всегда и так всегда будет. Здесь соблюдался лишь один закон: выживает сильнейший. Те, кто считал, что условия здесь отличные, кто думал, что в этом месте можно днями напролет валяться на койке и ни черта не делать, те сильно заблуждались. Валять дурака здесь мог только он. Он и его коллеги. И то лишь по ночам. Те, кто считал, что здесь сходят с ума и перестают быть людьми, те были всецело правы. Места, подобные этому, выжигали в первый же год всё человеческое, или, как минимум, заставляли запихнуть всё человеческое себе поглубже в глотку и заткнуться, сливаясь с местным сбродом, принимая жестокие и жесткие законы этих бетонно-металлических и ограниченных колючей проволокой джунглей. Либо ты, либо тебя, таковы правила. Но у некоторых имелись привилегии, что часто были буквально вырваны зубами из чужих глоток, выбиты прямо на костях, выжжены на коже. Например, у него. «Здесь» было тюрьмой строгого режима для осужденных пожизненно или приговоренных к скорой смертной казни ублюдков, что совершили непростительно ужасные поступки. «Здесь» сотрудники и заключенные между собой прозвали Замком Иф, а вскоре это неофициальное название просочилось за высокие стены в мир, прославив и без того известную своими особыми порядками тюрьму. В Иф Кастиэль попал зеленым юнцом, навсегда запомнив первую ночь, когда уроды чуть не сожрали его, пытаясь нагнуть в одной из камер, и если бы не напарник – Рафаил, то не было бы сейчас Кастиэля. Но он был. И он любил Иф всей своей исковерканной и потемневшей за годы службы душой: уже давно не человек, уже давно охраняемый законом убийца и садист, уже давно один из тех, кого обычно держали за решетками, но он – с привилегиями, с телескопической дубинкой, с наручниками и в форме. Сегодня в Иф был особенный день, которого многие ждали с нетерпением: сегодня была новая поставка свежего мясца, новичков-заключенных. Кастиэль еще утром ознакомился со всеми личными делам, в целом, не увидев ничего нового: всё те же яйца, только в профиль. Десяток человек, среди которых троих Кастиэль сразу определил в одиночные камеры, так как их послужной список оставлял желать лучшего и в общих делать им было нечего; еще пятеро были смертниками, с ними возиться было бессмысленно. Из двоих оставшихся один был осужден за серию умышленных убийств и вопрос о его казни еще решался (Кастиэль даже присвистнул: несколько штатов боролось за то, чтобы лично казнить мужика), а вот второй… Второй привлек внимание надзирателя: пухлые губы, живые зеленые глаза, еще слишком по-мальчишески мягкий овал лица, хотя парню было почти тридцать лет, взъерошенный и весь в веснушках. И сейчас эти зеленые глаза потемнели от страха, гладя загнанно вверх, на своего мучителя, а притягательные губы раскрылись в беззвучном выдохе, словно бы парень напрашивался, откровенно умолял уже найти им достойное применение. О, Кастиэль знал, чем занять этот чудесный рот, и он всенепременно это сделает, только чуть позже. Пока же он медленно обвел нижнюю губу подушечкой большого пальца, удивляясь ее мягкости, ведь разве это было законно для мужчины, иметь настолько влекущие губы?! Это было невероятно. Это было потрясающе. Это заставляло Кастиэля вибрировать изнутри утробным предвкушающим рыком зверя, который загнал свою добычу в тупик и теперь упивался последними мгновениями её мнимой свободы, когда надежда спастись уже отчаянно слаба, но всё еще жива. Кастиэль рвано выдохнул, протолкнув большой палец промеж губ, во влажное тепло рта, прижав немного язык и тут же с шипением отдернув укушенную руку. Взмах и на бледной щеке парня расцвел красный след пощечины. Наглецов надлежало хорошенько наказывать. В воспитательных целях.***
Дин не верил своим ушам, сидя в зале суда, где его приговаривали к пожизненному сроку в тюрьме, широко известной в их штате, как Замок Иф. Дин не верил своим глазам, когда судья бесстрастно подписывал его приговор. Дин не верил в реальность происходящего, когда обнимал сдержанно-напряженного отца, когда отцеплял от себя захлебывавшуюся слезами мать, когда хлопал в последний раз по спине своего младшего брата, шептавшего Дину на ухо о том, что он что-нибудь придумает, что докопается до правды, найдет способ доказать невиновность старшего. Дин просто не верил. Такое не могло случится в его жизни. Такое не должно было случиться с ним. Но оно случилось и продолжало случаться в камере, продолжало случаться в тюремном автобусе, продолжало случаться наручниками на руках и ногах, скрепленными между собой слишком короткими цепями, продолжало случаться улюлюканьем и голодным ором озверевших заключенных по ту сторону забора с колючей проволокой. Он видел множество фильмов и сериалов, в которых показывали жизнь в тюрьме и то, что делают на зоне с такими парнями, как Дин, так что он вполне отчетливо понимал, какая именно судьба его ждет, как сложно будет отстоять себя и свои права, как практически нереально будет исполнить последний наказ Сэма не влипать в неприятности. Ей богу, Сэмми, серьезно? С внешностью-то Дина и не влипать в неприятности на зоне, когда эти неприятности его даже в мире обычных людей постоянно преследовали? Это было так наивно, так мило и смешно. И так ужасающе страшно, что Дин внутренне содрогался, а по его спине снова и снова ползли орды липких и неприятных мурашек. Он думал, что его зажмут где-нибудь сразу, как только он ступит на порог. Но этого не случилось. Он ждал, что его поставят на колени в тот же миг, как он окажется наедине с… коллегами. Но двое из троих даже не посмотрели на него, а третий только похабно ухмыльнулся: «Тебе невероя-ятно повезло, красавчик». Повезло? Да он издевался! Входя в душевую, Дин обреченно подумал, что вот это точно конец, все случится, как в дешевых сериалах: он не удержит в руках мыло, уронит его на пол и окажется перед сложным выбором между задницей и ртом, в котором не было совершенно никаких гарантий, что за первым не последует второе, а за вторым – первое. Так себе перспектива. А уж когда следом за ним во влажном пару нарисовался ухмылявшийся сокамерник, сердце Дина и вовсе ухнуло куда-то в пятки, хотя он очень надеялся на то, что внешне сумел сохранить надменный и независимый вид гордеца, знавшего себе цену и всецело уверенного в себе. Правда это все равно не спасло от выскальзывания мыла из рук и почти что отчаянного и с трудом подавленного стона: блять. Напряжение в воздухе мгновенно сгустилось настолько, что в нем можно было поставить ложку и она стояла бы сама по себе. Со всех сторон послышались довольные смешки, но… - Аластар. Рад познакомиться, Ди-ин, - ничего не последовало за падением, кроме того, что ухмылявшийся сокамерник поднял злополучное мыло и протянул Дину. - Ага. Взаимно, типа, - мыло он забрал предательски дрогнувшей рукой, чем вызвал еще одну усмешку у этого Аластара. - Не волну-уйся, мальчик, у тебя сильный покровитель. Вот так вот просто. У тебя сильный покровитель. И на этом всё. До наступления темноты.***
- За что тебя посадили? – Кастиэль придерживал Дина за предплечье больше для вида и собственного спокойствия, да для того, чтобы задавать едва плетущемуся парню верное направление. - Открой и почитай мое дело, если так интересно, - но, пусть ноги Дина с каждым шагом и становились все более ватными и непослушными, силы на попытки дерзить у него еще были. - Это твоя работа, я не обязан облегчать тебе труд. - Не обязан, - спорить Кастиэль не видел смысла, к тому же это было очень забавно, то, как пойманная пташка продолжала клеваться, доказывая что-то непонятно кому. - Обвинен за изнасилование и убийство несовершеннолетней. Чем же она тебя так привлекла? Дай угадаю, она была кучерявой блондинкой с голубыми глазами и алыми губами, и платьице на ней было кукольно-милое, так что ты не смог устоять. - Я не трогал ее! - Дин попытался дернуться, вырваться из захвата, чем вынудил надзирателя крепче перехватить его руку пальцами, больно сжимая. - Я не виноват, ты понял?! - Дин, - Кастиэль захохотал, широко улыбаясь и одаривая заключенного снисходительной улыбкой, - здесь каждый второй невиновен. Впрочем, - еще один взгляд, но уже более проницательный, буквально просканировал Дина, - в твою невиновность я верю. - Да неужели? С чего такое наивное доверие? – еще сильнее сжавшиеся пальцы заставили Дина зашипеть и снова дернуться, но спину тут же обожгло ледяным холодом стены. - Прекрати рыпаться, - Кастиэль прижал парня к бетону, шипя слова ему на ухо, - иначе я сделаю с тобой всё прямо здесь, на радость не спящим отморозкам. Ты этого хочешь? Чтобы твою задницу увидели все?***
Они выходили из автобуса гуськом, друг за другом, семеня мелкими шажками и звеня на разные лады цепями. После темноты автобуса, в котором их перевозили, уличное солнце слепило глаза, а его благостное тепло, словно издеваясь, растекалось по телу, как будто в последний раз давая оглянуться назад, попрощаться с вольной жизнью, попрощаться с тем, что люди привыкли воспринимать, как должное – со свободой. Но Дин не хотел прощаться, от одной только мысли, что прошлой жизни уже не вернуть, внутри все сводило болью и тоской, от которой тянуло удавиться прямо тут, на этих цепях. Интересно, если он шарахнется в сторону из строя, его забьют сразу же до смерти, чтобы он не мучился? Дин уже собрался запнуться, сделать неверный шаг, как внезапно по всему телу словно окатили ледяной водой: он почти физически ощутил на себе слишком пристальное внимание, от которого сразу же стало некомфортно. Дин завертел головой, высматривая среди бесновавшихся заключенных того, кто так внимательно за ним наблюдал. Вернее, тех. Они стояли в стороне от остальных: заключенный с неприятной ухмылкой и колким взглядом, смотрящий на Дина, как на свежее мясо, имеющее большой потенциал, если будет хорошо себя вести, и один из охранников, изучавший Дина с внимательным интересом, словно новоприбывший был товаром на витрине, к которому присматривались и который оценивали. Ни один, ни второй взгляд не понравились Дину совершенно, но на подсознательном уровне он понял, что его судьба будет решаться именно этими двумя, и если выбирать из двух зол, то сам Дин предпочел бы охранника, пожалуй. С другой стороны, он сильно сомневался в том, что в местах, подобных этому, охрана была чем-то сильно лучше самих заключенных. И все же уж лучше охранник, он… он был хотя бы симпатичным и не так сильно пугал. Твою ж мать.***
- Аластар! – зычный голос Кастиэля с легкостью перекрыл утренний гам столовой, радовавшейся (или не очень) завтраку. - Сюда иди, - надзиратель поманил заключенного пальцем, дожидаясь, пока тот вальяжно преодолеет комнату. - Ты должен быть расторопнее, когда я тебя зову. - Не будем спешить, давай наслаждаться ка-аждым моментом прекра-асной жизни в этом Аду, - он расплылся в ухмылке, растягивая слова и окидывая Кастиэля одним из тех жадных взглядов, к которым надзиратель, признаться, уже привык, ибо они не несли в себе ничего большего, чем попытки разозлить или раздражить. - Чего ты желаешь, пупсик? - Ты подошел слишком близко, - уперев дубинку в живот заключенному, Кастиэль безразлично окинул взглядом зал. - Сегодня прибудут новички. - О-о-о, какие благие вести ты принес мне, Ка-астиэль. - Не обольщайся. Не все достанутся тебе и твоей шайке, - Кастиэль усмехнулся, спокойно и внимательно рассматривая уже зэка. - Его зовут Дин. Я хочу, чтобы ты лично проследил за его безопасностью и сохранностью. Этот мальчик – мой. - М-м-м, как нечестно с твоей стороны, Кастиэль, - мужчина скорчил очень обиженное лицо. - Выбрал себе самого сладкого? А как же мы? – он неопределенно развел руками. - А вам хватит остальных. Ты помнишь наш уговор, действуй согласно ему, я в долгу не останусь. А теперь - проваливай, ну, пошел! – дубинка больнее ткнула заключенного в живот, заставив недовольно поморщиться, а сам Кастиэль неспешно удалился из столовой к своим коллегам, чтобы тоже не упустить важнейший прием пищи.***
В одиночную и полностью погруженную в темноту камеру Дин буквально влетел, поймав «ускорение» от своего конвоира, которого, как успел узнать Дин, звали Кастиэлем, что было, несомненно, до дикости странно: слишком уж ангельское имя для того, кто руководил настоящим хаосом в преисподней. Но, может, если Дину «повезло» заполучить внимание синеглазого еще до прибытия на зону, то повезет не потерять его до самого своего конца? Может, этот (не)ангел Кастиэль сумеет спасти Дина среди тюремного пекла, ставшего теперь для Дина «домом»? Может быть, если Дин будет себя хорошо вести? Но Кастиэль будто бы специально делал всё для того, чтобы Дин проявил непокорность, будто бы специально давал новобранцу шанс отстоять себя, свои права, показать, на что он способен и, возможно, но только возможно, завоевать роль нагибающего, а не нагибающегося. - На колени, спиной ко мне, - говоря, Кастиэль «помогал» Дину, разворачивая и опуская его на пол, за что Дин был благодарен, так как со скованными за спиной руками делать что-либо было не очень-то удобно. - Я сниму с тебя наручники. Ты ведь понимаешь, зачем ты здесь, верно? Так вот, у тебя будет возможность спасти свою задницу от меня и, как знать, может даже заполучить мою, - надзиратель усмехнулся. - Если ты окажешься чертовым, мать его, любимчиком Судьбы. Он издевался, да? Как только металл перестал сковывать руки Дина, он тут же поспешил подняться, в пару шагов добираясь до стены, прижимаясь к ней спиной и всматриваясь во мрак, пытаясь уловить в ней движения мужчины. В темноте обострялись все чувства, Дину казалось, что он стал лучше слышать, различая каждый размеренный вздох охранника и даже его сердцебиение. Впрочем, очень быстро Дин перестал слышать что-либо кроме грохота собственного сердца, зашедшегося в сумасшедшем ритме от накатывающей паники. Как защищаться, если он ничего не видел? Как этот Кастиэль собирался что-то делать в такой кромешной темноте? У него супер-зрение что ли, как в супер-геройских фильмах? Или что? Или как? Додумать Дин не успел, ощутив, как колыхнулся воздух прямо рядом с ним, а щеки коснулась прохладная ладонь охранника, которую парень тут же отпихнул, наугад выставляя вперед руки и с силой толкая Кастиэля от себя подальше. Послышалось шуршание чужих ног, какое-то движение и под дых Дину прилетел кулак. Не сильно, но достаточно для того, чтобы согнуться. Согнуться и тут же быть насильно выпрямленным, придавленным к стене за горло. Черт. Черт-черт-черт! В этом было что-то… - Ты собираешься что-то делать или нет, Дин? - А ты фонариком подсвети, - рука сдавила горло слишком сильно, лишив возможности нормально говорить, только хрипеть, - и я посмотрю, что с тобой сделать. То ли Дин сказал волшебное слово, то ли кому-то было плохо видно то, что происходило в камере, но тусклая лампа на стене вспыхнула, на долгие секунды лишив Дина возможности что-либо видеть. Зато чувствовать он все еще мог, и он чувствовал, как любопытно полезла вторая рука Кастиэля под футболку, чувствовал, как собственное тело выгибалось навстречу, отзывалось мелкой дрожью, в которой Дин очень хотел бы распознать дрожь отвращения, дрожь неприязни к принуждению, но. Но он не мог. Умом всё понимал, но не мог. Ему потребовались все силы, чтобы собрать себя в кулак, перехватывая руку надзирателя, больно пережимая по запястью, отодвигая. Ему потребовалась вся концентрация, чтобы извернуться, отстраняя мужчину на небольшое расстояние, достаточное для попытки ударить коленом промеж чужих ног. Но Кастиэль успел увернуться, подставив под колено не пах, а бедро, тут же отвечая ударом на удар, но в этот раз не попытавшись даже удержать заключенного на ногах, а позволив ему упасть на колени. Дин отчаянно и безрезультатно цеплялся за остатки ускользающего страха. Он был красив. Он был очаровательным и крайне сексуальным, когда стоял на коленях, когда смотрел испуганно снизу-вверх, когда в его глазах Кастиэль мог прочитать не только ужас, но и понимание, и даже согласие, какое-то странно-приятное смирение, словно бы парень уже принял свою судьбу и свою роль. Но продолжал сопротивляться. И Кастиэль, давно игравший в подобные игры с разными заключенными, легко распознал в этом сопротивлении интерес, пожелание не сдаваться сразу, быть сломленным, скрученным силой. Так было даже лучше, о, во много раз лучше, чем тупое подчинение или сплошное сопротивление. Кастиэль глухо сглотнул, содрогаясь от жаркой волны, что прокатилась по нему от макушки и до самых ног. Кажется, этот парнишка даже не представлял себе, что творил прямо сейчас с одним конкретным надзирателем, который уже давно ни к кому не испытывал подобного влечения. - Поднимайся, - сделав шаг назад, Кастиэль коротко замахнулся для пощечины, с восхищением и восторгом склоняя голову на бок и любуясь тем, как быстро заалела щека мальчишки, которого, пожалуй, следовало бы приласкать и по второй щеке тоже, чтобы никому не было обидно. - Я сказал: вставай! Живо. Как в замедленной съемке Дин выполнил приказ, поднявшись на ноги и приняв боевую стойку. Черта с два он так просто сдастся, он будет сопротивляться до последнего, отомстит за обидные и возбуждающие пощечины. Он даже сыграет по установленным правилам ненавистного Кастиэля, будь он неладен со своей опасной полуулыбкой и манящими синими глазами! Решив так, Дин сделал выпад вперед, потом еще один и еще, в первые два раза рассекая кулаком пустой воздух в тех местах, где было лицо увернувшегося охранника, но в третий раз попадая мужчине по ребрам. Не совсем то, что хотел Дин, но так было тоже не плохо. Хотя появившаяся в руке охранника из ниоткуда дубинка немного подпортила планы, играючи и дразнясь стукнув Дина пару раз по заднице, когда он не успел быстро повернуться за скользящим вокруг него Кастиэлем. Обидно! Снова. Дин нацелился на дубинку, намереваясь ее отнять и почти отнимая, но в последний момент ловя тычок в шею сзади, из-за которого он упал на четвереньки. Кастиэль тут же оказался рядом, тесно прижимаясь со спины и перехватывая Дина рукой поперек горла, заставляя выпрямиться и прижаться своей к груди, цепляясь за крепкую душащую руку надзирателя. Кончик языка влажно прошелся по кромке уха Дина, очерчивая до мочки и забираясь в ушную раковину, от чего парня прострелила краткая вспышка яркого удовольствия, сорвав с губ сдавленный довольный стон. Надзиратель, не ожидавший, но ждавший невольного движения навстречу, перехватил парня за бедро, вжимая теснее задницей в собственный пах, чтобы Дин смог отчетливо ощутить, как сильно сводил с ума и возбуждал своего конвоира. А с бедра, огладив через ткань тазовую косточку, ладонь нарочито медленно поползла к паху, накрывая и оглаживая, до удовлетворенного низкого гудения в груди Кастиэля, убедившегося в своей правоте: Дина заводило сопротивление и проявление строптивости. Но парень снова дернулся, метя локтем в живот Кастиэля. - Отвали, чувак, это незаконно! - Я здесь закон, - резким рывком развернув парня к себе лицом, Кастиэль наотмашь ударил его по второй щеке. - Вставай. У тебя последняя попытка. Сам Кастиэль с пола поднялся и даже демонстративно отбросил в сторону дубинку, мол, на, посмотри, я на равных с тобой, кулаки против кулаков, никакого обмана, проверь меня! Ему начинала надоедать первая часть игры, под его кожей слишком долго блуждало неудовлетворенное желание, требовавшее выхода, их время утекало неумолимо и быстро, даже несмотря на то, что впереди была вся жизнь, которую они проведут здесь, бок о бок и еще успеют друг другу надоесть до чертиков, но Кастиэль желал большего. И чем дольше он смотрел на Дина, тем сильнее было его желание. Настолько сильнее, что Дин, всё еще сидевший на коленях и смотревший снизу-вверх, каждой клеточкой своего тела ощущал жажду своего охранника, перекатывая ее чуть горьковатый вкус на языке и прогоняя с каждым суматошным ударом сердца быстрее и сильнее по венам. Дину нужно было больше, и нужно было прямо сейчас, черт возьми, ведь это всё равно случится. Теперь он хотел. Сам. Прекрасно понимая, что он не сумеет победить опытного охранника, ломавшего ребят и покруче, чем сам Дин, узник рывком с места подался вперед, растягиваясь практически в прыжке, чтобы попытаться добраться до наигранно-расслабленного Кастиэля, перехватив руками за талию, желательно ударив головой в живот и повалив после на пол. Шанс на то, что Кастиэль ударится головой о бетон и отключится всё-таки был, а тогда Дин смог бы полноправно развлечься, выбив себе место под солнцем, ну или быструю смерть. Но надзиратель, просчитав все возможные ходы наивного дарования, подгадал момент, добровольно упав на спину, уже в падении ловя Дина за предплечье и увлекая на себя сверху. Так-то лучше. Так намного ближе. Намного теснее и жарче. Кастиэль впился пальцами в задницу парня, с нажимом проводя по бедрам до коленей, поддевая их в предложении себя оседлать, а не просто валяться сверху, как подушка. И тут же получил сильный удар кулаком по челюсти. - Ну, привет, красавчик, - Дин с самодовольной ухмылкой сгреб охранника за грудки, крепко сжав коленями чужие бедра, как бы невзначай толкнувшись пахом к паху, и занося кулак в новом ударе. Такой горячий. Такой чертовски соблазнительный. Такой заводной, активный, живой. Живой. - Давай же, - после второго удара треснула губа, наполнив рот металлическим привкусом крови, еще сильнее распалив ту животную часть Кастиэля, которая уже брала верх. - Еще пара слов про закон, нет? – с глухим шлепком он поймал ладонью кулак, сжав его пальцами и толкнув, приподнявшись всем телом и за секунды опрокидывая Дина на лопатки, прижимая к полу. - Хочу, чтобы ты знал: ты можешь зачитывать мне свои права на каждом выдохе и стоне, пока я буду тебя трахать. Обе руки были вжаты в пол над головой за скрещенные запястья. Холодная сталь наручников обхватила горячую кожу в свои объятия. В глазах парня – будоражащие темнота и голод, срывавшиеся рваными и хриплыми полустонами с приоткрытых губ. С губ, к которым Кастиэль припал жадным поцелуем, перехватив прежде парня пальцами по челюсти и сжав, вынуждая открываться навстречу, поддаваясь поцелую и скользнувшему вглубь языку. Пряный, горьковатый, с нотой кислинки. С привкусом страха. Кастиэль хотел, чтобы Дин боялся, но не просто боялся, а жил этим страхом, упивался этим страхом, желал этого страха. Чтобы страх стал наркотиком, настолько сильным, что Дин привык бы к нему с первой дозы, с первой пробы, привык и больше не смог бы без него жить. Кастиэль хотел, чтобы именно этот узник проводил целые дни в размышлениях о прошедшей ночи, в фантазиях о ночи грядущей, чтобы он стремился возвращаться снова в руки своего личного надзирателя. Кастиэль хотел не просто получить удовольствие, а привязать к себе теми путами, что были прочнее сковавшей запястья стали. Дин изгибался под весом чужого тела неосознанно, открыто и доверчиво, практически не контролируя себя и свое поведение. Сопротивляться и дальше было невыгодным и излишним в его положении, ведь так? Он считал, что так. Он добивался проявления силы и власти со стороны Кастиэля, он желал несдержанной жажды по отношению к себе. Он окончательно понял, что хотел быть сломленным, но не сломанным, и что Кастиэль готов был дать ему именно это. Он был уверен в этом, ловя в поцелуе чужие губы, успевая жадно слизать с них соленую кровь, смешав ее вкус с приятной прохладной сладостью самого Кастиэля. Он был уверен в этом, обхватывая ногами бедра охранника и сцепляя их за спиной мужчины, чтобы тот оказался еще ближе, отдавая свой жар пленнику. Он просто был уверен. Он не мог иначе. Он хотел, чтобы Заяц не просто развлекся с ним сегодня, а пришел за добавкой и завтра, и каждый последующий чертов день их общего заключения здесь. - Что б ты знал, - разорвав поцелуй, Дин запрокинул голову, открывая шею, - люблю, когда целуют и кусают. Вперед… - но последнее слово, что должно было прозвучать дерзко и нагло, стерлось в сдавленном вздохе от мягкого толчка по заднице вполне ощутимо выпирающим через брюки охранника бугром члена. Рыкнув, Кастиэль сразу же дал то, что у него попросили, намеренно больно укусив по открытой и доступной шее, просто чтобы заткнуть и без того сбившегося с мысли наглеца. И за первым укусом последовали новые, прокладывая дорожку из ярких алых отметин вверх по шее. Последний Заяц оставил за ухом Шляпника, и сразу же принялся его зализывать, «успокаивая» болезненные ощущения, собирая губами солоноватый привкус с кожи вместе с новыми долгими вздохами. Дин тонул. Беспомощно пытался барахтаться в этом омуте, но с каждым новым движением уходил лишь глубже под воду. Его привычный мир постепенно плавился и искажался вокруг, его краски смешивались и смазывались, перетекая одна в другую, делая совершенно нереальным всё, что было кроме Кастиэля и самого Дина, всё, что не касалось манящего жара тела, сладкой дрожи и откровенных мурашек, упрямо стекавшихся к животу. Дин превратился в комок оголенных нервов, остро чувствуя, как кончики пальцев, забравшихся под футболку, заскользили по груди, царапая и поглаживая, как они сорвались на бок, пересчитывая каждое ребро. Это сводило с ума. Дин обжигал. Он заставлял Кастиэля фырчать, словно кот, отдергивая руку и снова прикасаясь к коже, но уже ладонью, практически слыша то самое шипение, которое бывает, если вылить воду на раскаленный металл. Отзывчивость Дина проникала под кожу и вскрывала ее миллионом тончайших иголок, разжигала еще сильнее царивший внутри пожар. Кастиэль лишал рассудка и здравомыслия. Дином хотелось обладать. Кастиэль почти как собственное испытал желание, испытал потребность в новом поцелуе, за которым так отчаянно тянулся Дин. Кастиэль как свою испытал необходимость двигаться вперед, задрав вверх жутко мешавшуюся одежду, обнажив наконец-то грудь и огладив ненавязчивой лаской ареолу соска, и сосок же прищипнув, перекатив между подушечками пальцев и выкрутив, отпустив и почти виновато прижавшись губами к обиженному месту, чтобы пройтись горячим языком, лаская и прося прощения. Слыша довольное тихое «Ой» от мягкого укуса и довольно заурчав в ответ: «Хороший мальчик». Дин был волшебным. Дин был идеальным. Шляпник был таким красивым и изящным, таким ладным, словно был создан специально для Безумного Зайца. Он был таким прекрасно-гибким, когда податливо изгибался навстречу ласке, под тихий и почти ласковый шепот «Тш-ш-ш, мой хороший, потерпи», издевательски медленные влажные поцелуи, отмечавшие дорожку от груди до поджавшегося живота и – ниже, где пальцы уже забрались под ткань джинсов, накрывая твердый член, обхватывая его полукольцом, проводя вдоль по стволу от основания до головки и обратно вниз. И какая к черту разница, застукают их в Доме или нет, закрыл ли Заяц дверь, когда пришел, или только подумал об этом. Не важно. Все, мать вашу, совершенно не важно. Это были такие мелочи, на которые обоим было совершенно плевать. Впервые в жизни Заяц чувствовал себя живым. Впервые в жизни Шляпник ощущал себя по-настоящему безумным. Таким же безумным, как и Кастиэль. Как этот хренов ручной пес Ее Величества, что внушал всем непреодолимый ужас, а ему, Дину, абсолютное возбуждение и дикий первородный голод. Треклятый Кастиэль, что так долго играл на нервах Шляпника, что заставлял Шляпника извиваться и плясать на острие сверкающего клинка, что вынуждал грезить и мечтать, бояться и ждать, трепетать и быть совершенно неадекватным, несдержанным, несобранным. Распаленным и доступным, почти что ручным. Он, Шляпник, стал ручным так быстро! Уму непостижимо. Заигрался в чужие игры в догонялки, в допросы, во флирт, потерялся, забылся, растворился. Сошел с ума. Впитал в себя безумие Кастиэля. Или же просто вспомнил, что он итак был безумным всю свою никчемную жизнь, в которой единственными ценными были только Дом, чай, газон и… Заяц. Но Кастиэль спускался ниже, выбивая глупые мысли из русой головы каждым прикосновением, касался через одежду и под ней, отбрасывая в стороны края расстегнутой (или порванной?) пестрой рубашки. Хорошо, что под ними был не бетонный пол камеры, а трава. Трава сейчас была очень кстати. Трава добавляла остроты ощущениям, щекотала обнаженные участки кожи, касалась кончиками своих стеблей оголенных нервов. Трава была приятным дополнением к общей картине. Трава, которую Дин холил и лелеял, хрустела, ломалась под тяжестью тел, под напором и движениями. Она пачкала своим свежим соком пальцы, спину, одежду. Она источала любимый Зайцем аромат живой природы. Обнаженной природы. Дикой природы. Снова смятая и изломанная, трава была, как капля острого перца в сладком блюде. Словно глоток воздуха, что не отрезвлял и не освежал голову, а лишь погружал глубже, намного глубже в темную бездну разделенного на двоих безумия. Желая слышать снова этот жалобный, но такой приятный хруст, Безумный Заяц вжался теснее в Шляпника, убрав ладонь от паха, обеими руками вдавив парня в газон, вновь огладив по бедрам до коленей и под ними, разводя ноги еще шире, пока горячие поцелуи и частые касания языка ласкали живот, слишком неторопливо спускаясь ниже. Обещая больше. Впервые реальность становилась долгожданным продолжением сна, такого глубокого и такого безумного, что все суровые реалии Страны Чудес просто меркли перед ним. Белоснежные кресла отлетели в сторону, когда-то в прошлых минутах глухо простучав колесами по голому бетону, еще не покрытому травой. Стеклянные чашки разве что чудом удержались на столе, не упав и не разбившись, но это было не важно. Не тогда, когда единственным, что видел и знал Заяц, был Шляпник. Его Шляпник. Его личный сорт чая. С кислинкой, веточкой чабреца, парой шариков острого перца и ароматом яблок. Ах, да. Еще палочкой корицы в воде для общего настроения. Окончательно поддавшись теперь уже реальному порыву и желанию обладать наконец-то тем, кто принадлежал ему по праву, Заяц рваным движением расстегнул ширинку на джинсах, рывком приподнял бедра Дина вверх, стянув ненужную тряпку, обнажив для новых жадных укусов бледную кожу, обнажив мягкий бархат и желанный огонь. Обнажив... Заяц был слишком занят восхищением, слишком поддался моменту, выводя вереницу поцелуев по низу живота до тазобедренной косточки, соединяя каждый предыдущий поцелуй с последующим влажной дорожкой кончиком языка. Заяц был слишком отвлечен, чтобы заметить сразу, чтобы осознать, что именно сейчас, когда это было совершенно не к месту и не ко времени, он все-таки узнал страшную тайну Шляпника, которой так долго грезил. Да, он подозревал, он догадывался, он обдумывал этот вариант, но никогда не считал его чем-то, что имело бы реальные шансы на жизнь. Но вот на смену возбуждению пришло разочарование и холод, смешавшиеся с доброй порцией злости и звоном разбившегося доверия. А доверие – это очень хрупкая вещь. Раз его потеряв, уже почти невозможно вернуть обратно. Возбуждение слетело с Кастиэля, как по мановению гребаной волшебной палочки, когда он увидел изящные завитки татуировки – символа и знака. Безумный Заяц отшатнулся от Шляпника, резко поднимаясь на ноги, нависая над распростертым парнем, словно скала, словно неумолимо приближающаяся кара. Кастиэль видел в глазах Дина немые вопрос и мольбу, видел просьбу и надежду, но не мог найти в себе силы принять это проклятие прямо сейчас. Он мог лишь тупо стоять и смотреть вниз, на ровные линии узора, распускавшегося по выпирающей косточке и бедру Шляпника, на четкие границы и острые края, которые ранили Кастиэля. Ему казалось, что проклятая метка заполнила собой все пространство, огромная и черная, как грозовая туча, руша весь идеально выстроенный сюжет прямо на глазах, складывая его, словно карточный домик в руках умелого, но оступившегося всего лишь раз мастера карточной игры. А ведь Заяц думал, что готов к любому повороту сюжета, так почему же он чувствовал такую злость сейчас? Почему ему хотелось лишь одного: прикончить ублюдка на месте, порвать на мелкие клочки за обман, проучить раз и навсегда. Это же ведь был Шляпник. Его Шляпник. Любимый, черт его дери, Шляпник. Но вместо всех возможных слов с губ мрачно и хлестко слетел приговор: - Устрица…