Остаёмся зимовать

Крозье спал крайне мало – даже гордясь этой не совсем здоровой своей особенностью – и из всех на «Терроре» раньше всех вставал и позже всех ложился. Но даже он сейчас сознавал, что уже с час назад стоило бы отойти ко сну. Правда, кое-что привычно дарило ему странную смесь успокоения и скрытого возбуждения, сбивая режим дня. Да какой там «режим», Френсис давно наплевал на него. Света в каюте было мало, но хватало для того, чтобы в стакане виски тускло замерцал янтарный отблеск. Это был своеобразный ритуал. Ещё это напоминало то, как некоторые вынуждены постоянно принимать лекарства, следуя распорядку. А виски служил Френсису лекарством от меланхолической тревоги, что подтачивала душу и вселяла суетливое смятение. Похоже, и его вестовой Джопсон разделял это восприятие, время от времени забирая из плетёной корзины у входа пустую бутылку и заменяя её полной. Он был безропотен и не позволял себе даже сомнения во взгляде, не говоря о подспудном упрёке. Ага, сейчас же. Пусть попробовал бы даже мысленно упрекнуть своего командира... Френсис не терял ни хватки, ни чутья, ни деятельного настроя и соблюдал своеобразную умеренность. При ней его вредная привычка оставалась лишь привычкой, а не пороком и опасностью. И не только он сам – никто, ни в чём не мог его упрекнуть в плане исполнения обязанностей. Но в неких других смыслах он оказывался далеко не безупречен, что теперь приходилось признать. Вот это-то и точило его сегодня и в предшествующие дни. Не только тот факт, что корабли таки встряли, и им всем, и «Террору», и «Эребусу», грозила очередная зимовка. Он сделал всё, что мог, чтобы не допустить этого. И даже больше. Вот в этом-то и крылась причина тоски. Когда-то родители ставили его в угол со словами: «Подумай о своём поведении, Френсис!». А сейчас он загнал в угол сам себя. И там не было ничего и никого, только привычная микстура, что, по сути, являлась ядом. Френсис по опыту знал лишь одно: главное – не проскочить тот момент, когда отрешённое спокойствие сменится отупением, а перспектива уснуть в обманчивом тепле и бездумности – перспективой пробуждения в муторной дурноте и оглушающей сонливости, что будет мучить весь чёртов день, вызывая бессильную злобу и тоску – до нового стаканчика, кое-как приводящего в чувство – но рискующего обернуться повторением того же тошного наваждения. Он был опытен, аккуратен и до сей поры справлялся. Но у Крозье сегодня как нельзя более за прошедшее время было настроение травить себя и растравлять себе душу. И всё-таки он отставил стакан с остатками виски и решил больше сегодня не наливать. Да уж, «сегодня». В нормальных широтах стоило пошутить, что «завтра» уже настало, а значит, и взятки гладки. Френсис глубоко и порывисто вздохнул, испытывая гадливость к самому себе. И из-за привычки к вроде бы относительно невинному – пока что – пьянству, и из-за того, что именно теперь к нему приводило. Опять же, это было не поражение, что он претерпел на совете вместе со своим верным лоцманом Блэнки. Но отмщение, что последовало после. В первый день Крозье был полон злого торжества. Но потом всё больше наползало грозовой тучей осознание, что он выиграл сражение, но проиграл войну. ...Господи, и о чём это он?! Какая, к чёрту, война?! Он не хотел её. Он руководим был не ненавистью, не презрением, лишь отчаянием и... Да, злосчастное слово на букву «л». О котором теперь стоит забыть, по крайней мере, о надежде на взаимность. Потому что он сам всё разрушил. Вместо переговоров решил палить изо всех орудий. Неудивительно, что теперь не видать ему ни парламентариев, ни белого флага... Да к дьяволу морскому пресловутый «белый флаг». Их отношения вообще не должны были стать противостоянием. Он не лукавил, когда яростно шептал на ухо Франклину, что его любит. Вот только за годы все успели измениться и многое пережить. И он ожесточился, и Джон закоснел в своём упрямстве и предрассудках. Что-то давнее, даже парадоксально чистое, несмотря на свою изначальную запретность, теперь гибло. ...И мог бы ты, Френсис, попытаться вернуть былое иным способом, а не по принципу «так гори всё синим пламенем» и маканием лицом в грязь? ...Притом что не только сэра Джона – себя заодно, потому что если двое скованы объятиями (да, как и льдами, как и назначением в эту чёртову экспедицию), то падать и мараться предстоит обоим?! Френсис нахмурился и резко выдохнул, будто намереваясь ринуться в драку. Он схватил стакан и осушил до дна – и драка действительно продолжалась, и не с кем иным, а с самим собой. Да уж, ему тут не помешает подкрепление... «Чёрта с два я пойду за новым», - с мрачной убеждённостью отчеканил про себя Крозье. Ему хотелось не забыться, а разобраться в происшедшем после совета. Френсис явственно чувствовал, что утратил контроль и совершил непотребство. Им овладело ослепление. Неистовство. Жажда насилия. Он чётко – в отличие от Франклина – понимал и принимал то, что оно, по сути, в нужной дозе многое может решать во многих ситуациях, разрубая гордиев узел. Беда была в том, что он эту дозу превысил. Так же, как и всегда, когда решал, что эффект от виски недостаточно ярок и ощутим, и добавлял. И наутро расплачивался в лучшем случае мутной злобной слабостью, в худшем – ею же, но с постыдной «наградой» в виде головной боли. А сейчас было всё то же, только боль душевная, а тошнота – моральная. Стоило сказать, он никогда не чуждался чувственности даже в низких её аспектах, и всё находил уместным с учётом каких-то частных обстоятельств. Его математический и естествоиспытательский ум всё чётко вычислял и всему находил объяснение и оправдание. Он, опять же, почти гордился своим лёгким, прохладным, хоть не без тени приятности, на грани фола отношением к плотским утехам. Да хотя к визитам к портовым девкам – если уж становилось невмоготу, и естество на суше требовало сбросить напряжение, - и к самоудовлетворению, и к безмолвным интрижкам с дамами полусвета, коих случилось на его веку... ладно, не то, чтобы много, но несколько... и даже к запретной близости с товарищами, к которым в своё время относился и Франклин. И Росс, между прочим. И всё это таяло в воспоминаниях, как бледный призрак – для всех участников действа. Всё оставалось причудливым миражом, вытесняемым памятью и честью. Подумаешь, минутная слабость и допущение. Вроде бутылки виски, когда наутро тебе нехорошо, и ты истово даёшь обет: «Никогда больше». И какое-то время весьма примерно, образцово держишься. А новое допущение случается нескоро, и ты вроде бы не имеешь повода стыдиться и посыпать голову пеплом. Френсис никогда не напивался до утраты самообладания и в обществе никогда не доходил до неприличия. Но недавно случилось нечто хуже – он был вдребезги пьян страстями. И всё смешалось. И к его душевному порыву, что должен – обязан! – оставаться чист, порыву, которому он сам не мог подобрать названия, примешалась звериная злость и грязь. То, что он совершил, было полностью извращённо и не делало ему чести как офицеру и как человеку. Как бы он ни злился на командующего и как бы ни хотел поставить того на место, но неужели не мог найти лучшего способа?! Животное. Он просто грязное животное. К тому же, он давно отказался от странных и непозволительных переживаний к этому человеку. Он избрал другой, правильный и светлый путь, пускай и связанный с болью препятствий, с горьким туманным душком общих воспоминаний молодости, с жаждой остепениться, с чисто личными симпатиями – да, с Софией... И он безобразно ей изменил, и грех сдавливал его душу тисками. Своими двумя отказами - с этим растерянным потупленным взглядом, с этими прикушенными губами и небывалой скованностью, с глупыми беспомощными убеждениями и невольно заломленными пальцами (будто он не заметит её реакций) – София ничуть его не убедила. Именно поэтому он вызывал её раз за разом на откровенный разговор, и сам судорожно набирал воздуха в лёгкие, будто готовясь нырять в ледяную воду, перед каждой беседой. Но могла ли знать София, что его сердце буквально рвётся пополам и что не только она объект его желания?.. «Угомонись, Френсис. Угомонись». Он твердил это себе так же, как сэр Джон, вероятно, повторял молитву «Богородице, Дево, радуйся», перебирая чётки. ...Или как там у них, у протестантов? Может, и Деву Марию не так часто поминают и чётки не в ходу. Да не начхать ли? Крозье тяжело вздохнул и всё-таки отправился за бутылкой. Но налил себе виски только на донышко и всего лишь смочил губы. В иной момент приятное, а сейчас противное, жжение во рту рефлекторно отозвалось в груди. - Да чёрт бы с вами, - с тоской проворчал Крозье. И следующий глоток был уже из горла, но на сегодня капитан отменил всякое подобие стыда. В нынешней экспедиции он стремился покрыть себя славой и тем заслужить рыцарское звание, а следовательно – равный статус, а следовательно – близость Софии. Но отнюдь не только её, признаться честно... Он будто стремился объять необъятное. И сам всё разрушил. Он стал преступником и агрессором, и разве может что-то после этого быть прежним?.. А что им было?.. Искушение постоянно присутствовало до этого, и тот случай в Антарктике не забылся, и ещё на Тасмании он был так неловок и стеснителен именно потому, что не мог контролировать необъяснимое чувство, которое он с тех самых давних пор питал, а потом... Неужели просто произвёл удобный перенос, приказав себе изменить курс? Ох, как же гадостно. И ничего не разобрать. Крозье мог сколь угодно гордиться самообладанием и логикой, но имел очень смутные представления о природе и самой сути своей чувственности. Он никогда целенаправленно не размышлял над этим и не пытался осмыслить либо старался затолкать неудобный вопрос в самый дальний угол разума: можно ли считать его содомитом... Чёрт подери, он терпеть не мог содомитов. И тут же услужливый мерзенький голосок в голове вкрадчиво спрашивал: может, дело в том, что ты слишком ненавидишь себя и в других также злишься на то, что, будь на то способен, вырвал бы с мясом из своей души. ...Итак, ладно, является ли он содомитом, если вообще-то ему нравятся женщины и один конкретный мужчина, ютящийся где-то на периферии сознания? Да ещё последнее время всё больше выводящий его из себя. Господи. «Иди уже ложись, Френсис». Кажется, он произнёс это вслух и довольно громко. За переборкой почудился шорох. - Джопсон? - Да, сэр. В дверях каюты качнулась тонкая фигура, замаячило заспанное лицо вестового. «Чертяка, Том. Ты что там, сторожил меня, как пёс?» - Я здесь, - повторил Джопсон, видя слишком уж отрешённое лицо капитана, пустой стакан и бутылку на столе. - Так, во-первых, почему ты ещё на ногах, любезнейший? Крозье скрестил руки на груди, вальяжно откинувшись на стуле, но речь его звучала чётко, а взгляд блестел остро и пытливо. - Вы не отпускали меня, сэр. - И зря, видимо. Виноват, - вроде бы беспечно прибавил Крозье. Но тут же вздохнул: - Разве тебе завтра не предстоит столь же трудный день, как сегодня? Ты совсем не заботишься о себе. А, следовательно, обо мне, своём капитане. Ведь ты же должен летать, как чайка, выполняя мои поручения, а для этого тебе стоит выспаться. А для этого порой стоит пренебречь формальностями. Неужели у тебя до сих пор нет чутья? Джопсон почти любил моменты, когда его начальник вот так придирчиво вскидывал бровь. Его, в общем-то, некрасивое лицо становилось занятным и внушало странную симпатию. - Сэр, я лишь прислушиваюсь к вам. Крозье вздохнул: - Всем бы таких вестовых, без шуток. Ты молодец. Почисти мой мундир, будь добр. Я завтра отправляюсь на «Эребус», очередной совет и всё такое. Ну, а теперь раздень меня. Френсис несколько тяжело поднялся и замер, как на параде, пока Джопсон трудился над его униформой. Касания, как всегда, были мягки и летучи. Крозье ценил его за такт и участливость. Ведь иногда Джопсону случалось быть и свидетелем недомоганий – в которые капитана ввергали и природные условия, и его собственная несдержанность в минуты слабости. Этот мальчик был настолько приятен в обхождении, мил своим обликом, а ещё обладал отзывчивым сердцем. Он действительно внимал и вглядывался в его лицо, когда Френсис за неимением другого слушателя делился с ним мимолётными переживаниями. Томас понимал, что они стоят на бесконечно далёких ступенях служебной лестницы, но также знал, что оба люди, и их заботы могут быть похожи, несмотря ни на что. Крозье это тоже видел. Иногда он не мог сдержаться от того, чтобы потрепать его по плечу, или обнять за талию, или даже шутливо с очередным ворчанием дёрнуть за ухо – он читал, что так Наполеон проделывал и со своими гренадерами, и с адъютантом, и с камердинером. Сейчас Джопсон ещё и подоткнул ему одеяло. Впрочем, он это делал всегда. Френсис лишь сейчас обратил на это внимание из-за вдруг нахлынувшей сентиментальности. - Можешь завтра не вскакивать ни свет ни заря, я сам оденусь, если что. Джопсон выглядел озадаченным, во взгляде сквозила растерянность. Крозье ухмыльнулся и поймал руку своего вестового, тот вздрогнул. - Томми, что за лицо? Выглядишь, как мокрый котёнок. Выкладывайте мне всё, как есть, мистер Джопсон. - Я заметил... - Ну, и что же? - Вы последние дни очень уж невеселы, сэр. Крозье рассмеялся и сжал в своей руке пальцы Джопсона: - Томми, вспомни, когда ты меня вообще видел в хорошем настроении?! Вестовому оставалось лишь беспомощно усмехнуться. - Правильно. Никогда. Так что всё, в порядке, Томми. И иди-ка ты всё-таки спать.