Остаёмся зимовать

Под подошвами сапог мерно похрустывал плотный снег, на бесконечные мили вокруг простиралась ледяная пустыня и безмолвие. И столь же пусто было в мыслях. Нет, Джон прекрасно помнил о том, что предстоит обсудить, и деловое, и личное. Опустошённость была душевной, а не умственной. Тем более, стоило некоторых усилий выдерживать размеренный, но бодрый темп ходьбы. Ему сегодня предстояло не изменить решимости, которую он продемонстрировал в недавнем послании, отправленном на «Террор». А значит, он не имел права на слабость ни в чём, даже физически. Хотя давалось это не слишком-то легко. Уже назавтра сэр Джон почувствовал себя лучше, уже послезавтра покинул свою каюту и предпринял не то, чтобы придирчивый, но пытливый обход по судну, хотя всего лишь для того, чтобы полюбоваться на то, как грамотно, спокойно и чётко распоряжается Фицджеймс. Стоило отдать ему должное, он тактично не спрашивал напрямую о здоровье, и за то сэр Джон был ему признателен. Очевидно, его воспитанник радовался, наблюдая, что начальник при деле и испытывает всё тот же неукротимый интерес к жизни, пусть ему и приходится потрудиться, чтобы вникнуть во все дела, а кому нужно, сказать нечто ободряющее, да и попросту не выказать признаков недомогания. Но отдавалось смесью тепла и горечи то, как Джеймс норовил то поддержать под локоть, то приобнять за плечо. Сейчас, в отличие от совсем недавнего времени, сэр Джон не хотел чувствовать, что его жалеют. Его также раздосадовало то, как резко Фицджеймс выступил против визита на «Террор». Коммандер нахмурился и покачал головой: - Я вас умоляю, сэр, не лучше ли отправить гонца с письмом? Ведь неужели все, даже мельчайшие, вопросы должны решаться лично? Он удивлённо пожал плечами так, как если бы заявлял, что считает старомодностью и светской слабостью обыкновение «делать визиты». И то верно: все они теперь находились не в гостиных Лондона, а в «месте, которое норовило их убить», по словам Френсиса. И приходилось признать, что он прав. И Джеймс, очевидно, считал, что в самоотверженной деловитости Франклина нет никакой нужды, а поход на «Террор» - непонятная прихоть. Но, в сущности, это было чистейшей правдой. И потому, даже неизменно мимолётно любуясь на своего преемника, сэр Джон ощутил зудящее раздражение. До него в последние годы доносились слухи, что он высокомерен и театрален в своей манере обращения и что его-де испортила слава, хотя всем было известно, сколь она спорная – и которую он здесь и сейчас всеми силами стремился оправдать, - и что ему присущи демонстративные жесты. И ведь опять-таки нельзя было поспорить, что сейчас он занимается чистой воды демонстрацией. Он молчал, а тёмные глаза Фицджеймса блеснули строго и обеспокоенно, и резче обозначились на щеках не по возрасту резкие складки, идущие вниз от скул. Коммандер кашлянул и произнёс: - Тем более, сэр, почему это вы идёте на «Террор», а не вызываете к себе капитана Крозье? Вам не стоило бы так утруждаться, - негромко прибавил он, всё-таки решившись намекнуть на недавнее недомогание. Сэр Джон многозначительно приподнял седеющие соболиные брови и, вздохнув, заговорил: - Дорогой мой коммандер, это миссия и правда сугубо дипломатическая. И именно поэтому – важная. Да-да, главная моя цель – не что иное, как воспитательная беседа. Я хочу показать капитану Крозье, что он может не уповать на замкнутое уединение. Что я всё равно призову его к ответу за что бы то ни было. Что мне до всего есть дело. Что если даже он меня когда-либо ослушается - не приведи Господь, - я сам прослежу за тем, чтобы он вернулся на путь истинный, и пусть даже не рассчитывает на иное. В голосе Франклина зазвучали металлические нотки. Его лицо показалось суровой, воинственной маской. Во взгляде Фицджеймса вспыхнуло какое-то почти благоговейное удивление. Наконец, он понял замысел. А ещё ему неоднократно раньше думалось, что сэр Джон «даже слишком хорош для этого мира», чем очень уж легко воспользоваться людям недобросовестным – к коим относился тот же Крозье. Теперь Джеймс искренне ликовал, что Франклин настроен по-боевому и намерен не давать ему спуску. «Вот в такие моменты ваше лицо красивее всего, сэр, и я почти готов молиться на вас, как на образ», - с затаённым вздохом подумал коммандер. Но он поспешно прервал собственные грёзы и воскликнул: - Так вот оно что! Это совершенно другое дело, сэр, и я всецело вас поддерживаю. - Спасибо, Джимми, - смягчившись, улыбнулся Франклин и благодарно тронул своего протеже за предплечье. Тот для самого себя неожиданно в волнении прибавил: - Только ни за что не поддавайтесь ни на какие провокации. - Какие такие провокации? И почему бы я должен это делать? Фицджеймс смутился: - Говоря откровенно, мне последнее время казалось, что вы чем-то опечалены и погружены в тяжёлые мысли. Да ещё эти ваши рассуждения о том, что никто не застрахован от ошибок, о Провидении и испытаниях... - Однако наше положение действительно не назовёшь идеальным... Джеймса смутно кольнуло беспокойство: ну, вот опять он туда же. И вслед за этим будто морозный порыв ветра коснулся сердца: а ведь если эти настроения когда-то окажутся оправданны, то и он, Фицджеймс, будет нести бремя вины за неверные решения, ведь это он так страстно и самоотверженно поддерживал своего начальника и настраивал его против командования «Террора». Не в силах вынести внезапной волны тревоги, Джеймс перебил: - Но что это значит, сэр, неужели вы изменили своё мнение и готовы принять то, что Крозье на совете оказался безоговорочно прав? Он сказал это, может, с избытком горячности, и Франклин усмехнулся: - Никогда не меняют мнения лишь законченные глупцы. Но сейчас я остаюсь при своём. Правы мы или нет, покажет только время. А пока, повторяю, нам всем необходимо сохранять настрой. Насчёт моего собственного можешь не беспокоиться. Рассуждения и действия – это разные вещи, мальчик мой, - с видимой беззаботностью покачал головой сэр Джон, вновь характерно приподнимая брови, - а мгновения слабости случаются у всех. Особенно когда тело страдает, тогда и разум частенько оказывается в смятении. Сам понимаешь, на днях мне пришлось пережить довольно неприятные минуты, но теперь я в добром здравии и исполнен решимости. Джеймс просветлел лицом: - Я верю в вас, сэр. Не стоит ли и мне сопроводить вас? - Нет, благодарю. Я вполне справлюсь и сам. Тем более, кхм, очевидно, вы с Френсисом не слишком хорошо ладите... - Да он вообще ни с кем не ладит! – не удержавшись, проронил коммандер с холодным раздражением. - В том числе и со мной, хочешь сказать? - Простите за дерзость, сэр, но, вообще-то, да, именно это я и имел в виду. - Тем не менее, хоть я и уверен в своих силах, но боюсь, если мы заявимся оба, то Френсис окажется глух к любым доводам. Проще говоря, один источник раздражения лучше, чем два, - с усмешкой хмыкнул Франклин. - Пожалуй, вам виднее, - покачал головой Фицджеймс. – Ну, тогда в добрый путь, сэр, берегите себя. Они обнялись. На душе у Джона скребли кошки: Джеймс его так напутствовал, будто он собирался не за пару миль, а за тысячу, а ещё целых два близких человека, столь непохожих друг на друга, пожелали ему одного и того же. Впрочем, мог ли он назвать Френсиса «близким»? Над этим вопросом Джон тщетно ломал голову, вышагивая по направлению к «Террору». Слишком многое оставалось туманным и скомканно-непонятным. Но от прояснения всех этих загадок, казалось, зависело окончательное решение – а Джону приходилось с неприятной дрожью признать, что он его так до сих пор и не принял. Но им владело и упрямство, и некая дурацкая жертвенность: испить всю чашу до дна, взглянуть в лицо угрозе, даже не будучи готовым. Как говорится, главное – ввязаться в драку. «Ох, как бы мне в дальнейшем не аукнулся такой подход», - невесело подумал Джон. В гнетущем молчании и спутанных мыслях он наблюдал, как медленно, но верно всё крупней и чётче вырисовывается силуэт «Террора». Морской пехотинец, выбранный в сопровождение – кажется, его звали Дэвид Брайант – тоже молчал, и чувствовалась в этом некая робость и будто бы обманутые ожидания. Франклин ощутил смутный укол совести: и в самом деле, мог бы хоть коротко перемолвиться со славным молодым воякой; люди недаром привыкли, что у капитана всегда найдётся пара слов и толика внимания для любого члена экипажа. Но сейчас у него попросту не было сил заставлять себя хоть что-то произнести. Совесть гораздо сильнее грызла за то, что он обманул Джеймса, воспользовавшись его безграничным доверием и уважением. Пусть тот даже никогда не узнает, и всё-таки... «Но ведь и выложить всё начистоту попросту невозможно!» Это резонное возражение ничуть не успокаивало – слишком тягостна была его тайна. Погода стояла безветренная, зато обрывки мыслей проносились, словно взвихрённые метелью. «Боюсь ли я?» - спрашивал себя Джон. И ответом было неизменное да – потому что он упорно не знал, чего ожидать. ...На той же Земле Ван Димена Крозье всегда был сдержан в словах и даже неловок, когда велась чисто светская беседа. Он больше слушал, чем говорил, кивал, поддакивал, смотрел искоса – и чёрт его знает, о чём тогда думал. Франклин искренне считал, что ему вскружила голову София. Хотя иногда, когда разговоры касались личной стороны жизни, Крозье рассказывал о своей дружбе с Джеймсом Россом. Иногда у него вырывались настолько трогательные, тёплые слова, что становилось ясно: он далеко не настолько неотёсанный и бесчувственный солдафон, каким, возможно, иногда даже хотел казаться, словно защищаясь колючками от окружающего мира. А также возникали мысли, что с Россом-младшим его связывает нечто большее, чем простое товарищество. Да и сам Росс – удивительно, но называл Крозье «очень близким и чутким» другом. «Господи, это в разговоре о нём-то, и слово «чуткость», - недоумевал Джон. Так неужели и между этими двоими была какая-то преступная связь?! В конце концов, они целых пять лет – пять лет! – провели вместе в Антарктике. Одному Богу было известно, что там могло происходить. «Подумать только, хоть на пальцах считай: Росс-младший – ох, хотя как бы не хотелось в это верить, такой достойный молодой человек, и... Ладно, итак, Росс, София, теперь ещё и я. С ума сойти». И опять же, один лишь Господь, а может, и дьявол, знал, почему Крозье оказывался так ненасытен, так отвратительно неразборчив. Джон поймал себя на том, что пытается думать теми же категориями, что до последнего их разговора, но что-то в этих рассуждениях даёт сбой. Что-то уже не могло стать прежним. И вслед за этой первой, смутной, толкнулась и следующая мысль: уж от чего-чего, а от лживости и козней Френсис был бесконечно далёк и в последнюю их встречу говорил от чистого сердца. А если так, то его поведение выглядело неразборчивостью не плотской, а душевной, почему-то граничащей с отчаянием... - Вот мы и пришли, сэр, - хрипловато нарушил молчание морпех. С палубы уже приветственно махали люди.