Остаёмся зимовать

Они оба давно уже понимали, что - а точнее, кто именно - служит камнем преткновения. Оба сознавали, что рано или поздно придётся затеять неудобное объяснение, так что нынешнее выглядело неминуемым и заранее предвидимым. Но никто из двух капитанов не отваживался произнести ни слова. Лишь только два взгляда вновь напряжённо и холодно соприкасались, будто клинки шпаг. Наконец, Крозье проговорил: - Я не представляю, что нового могу сообщить тебе, Джон. Всей этой истории не один год, и всё, что следует, должно быть тебе известно. Франклину было трудно возражать. Тем не менее, он заметил: - Я в курсе многого, но я не способен проникнуть ни в твою душу, ни в мысли, Френсис. - А разве София тебе не рассказывала? - Она делилась довольно многим. Но мне интересны твои чувства, - со значением подчеркнул сэр Джон. - Да неужели? – колко усмехнулся Крозье, глядя искоса. - Поверь мне, - шумно вздохнул Франклин. – Я действительно растерян. Я не знаю, как относиться ни к происходящему, ни к происшедшему ранее. Но я не хочу быть тебе врагом и не желаю нанести вред тебе и твоей душе. Эти слова прозвучали почти мольбой. Сэр Джон нахмурился и грузно опёрся о стол локтями, словно в величайшей усталости, так, что порывисто качнулась золотистая бахрома эполет: - Каждую минуту нечто меняется в моих мыслях, и я не знаю, что сказать в следующий миг. Но я хочу, чтобы мои речи и поступки оказались правильными, вот почему важно быть сейчас предельно откровенными. Он вдруг выпрямился и положил руку на запястье Френсиса. Тот чуть не дёрнулся и нервно, сухо закашлялся. Франклин выжидал долгих полторы минуты, пока его заместитель приходил в себя. - Друг мой... От этого обращения Крозье едва не одолел новый приступ кашля. - Предмет нашей беседы чересчур деликатен. Я сам откладывал объяснения, однако этот час должен был настать рано или поздно. Но у тебя что-то совсем пересохло в горле. Если это поможет, то советую смочить его чем-то, кхм... - В замешательстве сэр Джон подбирал выражения. - Чем-то... душеспасительным, - наконец, выговорил он и прибавил: - А я удовольствуюсь чаем. До него окончательно дошло, что Френсис употребляет спиртное так же, как тяжелобольные раствор опиума. Вот только раны имеют характер не телесный, а душевный. Крозье воззрился на него с изумлением, не веря своим ушам. Ему подумалось, что это либо наваждение, либо провокация. - Нет уж, - тягуче возразил он. – Разумеется, я велю подать чаю, но и сам ничего другого пить не буду. Френсис понимал, что это мелкое чувство, но ощущал себя уязвлённым. Сэр Джон посмотрел на него с выражением, что казалось уже до зубовного скрежета привычным: красноречиво опущенные углы рта и приподнятые брови. - Нет, Френсис. Лучше – сейчас. Крозье снова залился краской. При всём своём простодушии и неуклюжести Франклин иногда оказывался проницателен. И сейчас будто прочёл мысли: «Когда кончится этот треклятый разговор, точно напьюсь». - Хорошо, - отрывисто бросил Френсис. Он позвал Джопсона и приказал ему накрыть стол для импровизированного чаепития. Уже через несколько минут перед капитанами красовался натюрморт в духе малых голландцев: фарфоровый чайник с тёмно-синей росписью, под стать ему изящные чашки, наполненные жидким янтарём, над которым вились призрачные струйки пара, тонкое столовое серебро, сахар, на блюдце – прохладно сочащиеся дольки лимона, румяное печенье в вазочке – пока что им не приходилось познать лишений, а имели место, с позволения сказать, излишества. Также на столе тускло поблёскивал хрустальный стакан с нарядными насечками, пока лишь на два пальца наполненный горячительным, но рядом с ним и бутылка на всякий случай. - С позволения, я присоединюсь к тебе. Под недоумевающим взглядом подчинённого капитан «Эребуса» бесстрастно плеснул себе в чай виски, бросил в чашку лимонную дольку и сдобрил всё это двумя щедрыми ложками сахара. «Да он хоть знает, что именно такой чай пьют в моих родных местах, в Ирландии?! – оторопел Крозье. – Нарочно это всё или нет?..» Фраза: «Я хочу понять тебя, Френсис», - обретала довольно пикантный оттенок. Крозье даже не знал, что и думать. Франклин задумчиво отпил, почти не поморщившись. - Ну так что же? – пробормотал Крозье. Сэр Джон помедлил, снова подыскивая слова. Но казалось, никакие сейчас не будут к месту. Оставалось просто говорить – говорить, несмотря на неловкость и нелепость произносимого. Он смирился и произнёс: - Мне хотелось бы знать, Френсис, имело ли твоё чувство к Софии одинаковую природу с тем, что ты испытывал к Россу. «И ко мне». Но Джон прикусил язык, ощутив, как новый глоток непривычного напитка мягко обжигает нутро. - Нет... то есть, да... в какой-то мере. Хотя всё было по-иному. Да что за вопросы?! Френсис готов был вскочить и снести к чертям идиллическую постановку, с пиететом сооружённую вестовым. Но его заледеневшую руку накрыла странно горячая рука Франклина. - Я уже говорил. Крозье помолчал несколько секунд и процедил: - Ты был, однако, прав. Мне нужно выпить. Он бестрепетно долил почти до полного стакана и осушил его наполовину. «К чертям, развезёт, ну и пусть», - тоскливо подумал Френсис. Хотя он почти желал этого. Он хорошо себя знал и понимал, что всё может оказаться впустую: во время всплесков тревоги он или почти не пьянел, или трезвел с досадной стремительностью – и в любом случае переводил зазря драгоценный, проклятый виски. Джон смотрел на подчинённого со странным нечитаемым выражением: не с ожидаемым презрением, а так, будто кто-то из судовых врачей производил над Френсисом некую специальную процедуру, а он случайно стал свидетелем интимного, неловкого момента. «Вот только жалости мне не хватало», - подумал Крозье и вызывающе, будто назло, залпом допил стакан так же отчаянно-резко, как если бы пускал себе пулю в голову. Смесь опасения и надежды оправдалась. Добрая часть беседы оказалась в воспоминаниях размытой. Френсис затруднялся вспомнить, что именно и в каких выражениях говорил. Он также толком не помнил, что и как спрашивал Джон. Разговор казался переливанием из пустого в порожнее. Неловкие паузы, хмыканье, вздохи, все эти: «И что же?», «Ах, вот как...», «Правда?..», «Ну да...» - и прочие проявления беспомощности. Все обстоятельства были известны собеседникам до мелочей. Началось всё летом сорок первого года, когда София начала переписку с занемогшим Крозье, что пытался поправить пошатнувшееся здоровье на Земле Ван-Димена. Сэр Джон теперь винил в случившемся себя. Ведь он тогда рассказывал об антарктической миссии и допустил, наверное, слишком лестные отзывы о Френсисе – неизвестно, что на него тогда нашло. Потому он и не препятствовал общению, пока не понял, что прекраснодушные порывы его племянницы заходят слишком далеко. И всё равно тешил себя мыслями, что это лишь настроение, не более. София всегда была живой, непосредственной натурой, но никогда не позволяла себе перейти грань. Однако потом она изъявила желание лично познакомиться с обоими славными моряками. И в тот момент сэр Джон также не подозревал ничего дурного. Ведь общительность и участие не порок, а со всеми мужчинами – надо сказать, многочисленными, проявлявшими к ней внимание - София была неизменно любезна, но ровна и сдержанна. И кто знает, что творилось в её сердце, когда она беседовала тогда с Крозье впервые. Потом она говорила, что её удивила его наружность. Бледный, притихший после перенесённой болезни, с подрагивающими от слабости пальцами, он ничуть не представлял собою тип рокового соблазнителя. Равно же и Росс находился не в лучшем состоянии после тяжёлой, изнурительной экспедиции, но его внешность была более благородной и романтической в лучшем смысле слова. София же как-то обронила замечание, что образ Френсиса странно сочетает в себе грубость и трогательность. Тогда, возможно, и стоило насторожиться?.. Они проводили в беседах что в гостиной их особняка, что во время прогулок приличное количество времени. Именно «приличное» - потому что София не обходила вниманием и других гостей. И ни для кого она не жалела тёплых, непосредственных слов, отмечая черты очередного кавалера или просто занимательного собеседника – у неё всегда была открытая и добрая душа. Крозье пленял её воображение как настоящий морской волк, как герой романов, сошедший прямо с книжных страниц. Её, барышню, привыкшую к роскошной колониальной жизни и светскому блеску, могло бы отвратить его обветренное, усталое лицо, робость и неловкость манер, небезупречная стать, да даже то, что в письмах он допускал ряд ошибок в правописании – но что было ожидать от человека, что в тринадцать лет ушёл в море и не получил классического образования? Зато он смыслил явно поболее других во всём том, что касалось морского дела, был находчив, смел, строг и пытлив. И не стоило обвинять его в том, что язык инуитов он знает глубже, чем латынь, а греческим не владеет вовсе. Но сама манера и обороты письма выдавали ум и начитанность. И даже то, что он на двадцать лет старше, не смущало Софию. Он был героем в её глазах. В нём чувствовалось нечто первозданное. В некий час она просто решила заглушить свои раздумья и наслаждаться сегодняшним днём. Он рассказывал ей о географии и физике, что представлялось ей проникновением в некие тайны мироздания, о которых не прочтёшь в Библии. А она открывала ему мир искусства – живописи, театра, литературы, - и отображения человеческих переживаний, и символизма, в чём он не был особенно силён, но к чему питал любопытство как человек, убеждённый, что никогда не поздно учиться. София не совсем понимала, почему её дядя относится к Френсису с таким высокомерием. Несомненно, Франклин был человеком более утончённым. Но их судьба поначалу складывалась похожим образом: сэр Джон также отправился в море в раннем отрочестве. И всё-таки... «Неисповедимы пути Господни», - как вечно говорилось в их доме. Были и иные препятствия в виде происхождения и религии, но их София решила игнорировать – хотя бы потому, что поначалу сама себе твердила, что это лишь увлечение. Тем более, Крозье не мог похвастаться наследством в виде особняков и земель, и это она цинически записывала в аргументы «против». Пока не поняла, что иные претенденты на её руку и сердце отходят на второй план, а душу её больно и трепетно волнует лишь этот непутёвый немолодой ирландец с грустными льдистыми глазами, пшеничными волосами и мягкими очертаниями фигуры. Однажды во время прогулки в саду он поймал её за руку и затеял объяснение. - Софи, если ты предпочтёшь Джеймса, - произнёс он тогда, - я не буду ни в чём препятствовать. Он мой друг, и я желаю ему только счастья. София на какие-то мгновения утратила дар речи. Её охватило раскаяние. То, что для неё было в некий момент игрой, а в некий расчётом, для человека, стоящего перед ней, вероятно, означало судьбу. Он гораздо более пережил и выстрадал, чем она. И тем не менее, её решение не было продиктовано только сочувствием. Она волновалась, вглядываясь в эти живописные, пусть и не классически прекрасные, черты, ощущала озноб и жар, когда он положил руки ей на плечи – как случалось и потом ещё несколько раз – и нежно сжимал их, и в смущённом нетерпении и нежности проводил большими пальцами по гладкой ткани её рукавов. - Ты, Френсис, - дрогнувшим голосом отозвалась она. – Я выбираю тебя. Казалось бы, чего оставалось желать, но Крозье замер в растерянности и почти испуге: - Но почему?! Почему я, а не Росс? Скажи мне... «Дорогая моя», - хотел прибавить он, но сдержался. - Я не знаю, - прошептала София. – Росс, он... бесспорно, красив, и он также героический мореплаватель, что мог бы пленить любую барышню, но... ты более милый. - Какой?.. – продолжал недоумевать он. - Милый. Она вскинула на него свой прозрачный, блестящий взор и как можно более твёрдо промолвила: - Я сейчас сообщу тебе одну вещь, только прошу не обижаться. Обещаешь ли? - Обещаю. - Так вот. Ты подобен стали и железу. Но... я с твоей подачи прочла несколько материалов по физике - металл имеет свойство трескаться и ломаться при слишком низких температурах. В общем... я хочу подарить тебе тепло, Френсис. Я не хочу, чтобы ты сломался когда-нибудь. Это могло бы прозвучать унизительно. Но тогда он лишь заключил Софию в объятия с пониманием, что не отпустит уже никогда. Он всё-таки не мог бы преувеличить, если бы сказал, что ждал такого признания всю жизнь. Но даже прекрасные мгновения истаивают под натиском неумолимых явлений жизни. Тогда донёсся какой-то шорох среди листвы, и они отпрянули друг от друга, будто не вели только что проникновенных бесед, и прошествовали к дому в неловком молчании. И вскоре стало ясно, что романтические чаяния мисс Крэкрофт омрачены тем или иным образом, возвышенным или низменным. На суше Френсис слишком сильно тосковал о плаваниях, потому что не знал иной жизни, и это разбивало Софии сердце. Иногда она даже чувствовала себя ничтожной и ревновала Френсиса к стихии и возможным свершениям, хотя он был начисто лишён тщеславия – и иногда была готова упрекнуть как раз таки в его отсутствии. Но чаще всего она просто волновалась за него заранее, зная, насколько опасна жизнь исследователя. К низменным проявлениям можно было бы отнести её привычку к беспечному существованию, тогда как скромное жалованье Френсиса не могло ей гарантировать прежней вольготности и блеска, а Франклин вряд ли бы обеспечил племяннице богатое приданое и содержание – потому что питал к Крозье стойкую антипатию. Она зародилась исподволь, развивалась медленно и незаметно, однако постепенно стала данностью. И в действительности никто не смог бы ясно объяснить её природу. Хотя официальная версия выглядела вполне понятной и прозрачной: по мнению сэра Джона, Френсис был неподходящей партией для Софии, но даже после полученного отказа продолжал упорствовать – и его настойчивость не могла не вызывать праведного негодования. Ведь перед экспедицией Крозье достало наглости сделать предложение повторно. Между ним и мисс Крэкрофт состоялось объяснение; леди Джейн находилась неподалёку, дабы проследить, что оно проходит должным образом. В итоге, оборона была проведена успешно. Если не считать сентиментальных жестов обоих и того, что этот зарвавшийся нахал, словно не слыша доводов Софии – которые Франклин лично накануне подытожил в беседе с племянницей – начал снова отчаянно твердить, что после удачной миссии в Арктике получит рыцарское звание, и тогда... Тогда леди Джейн не выдержала и, показавшись на пороге, отрезала, что этому не бывать. Разумеется, можно было со злорадной приятностью в сердце наблюдать, что после отповеди Френсис напоминает побитого пса. Но скоро сие неблаговидное удовлетворение схлынуло, уступая место привычному напряжению и лёгкой тревоге. Ведь от этого Крозье можно было ожидать чего угодно. От Джеймса сэр Джон узнал арабскую пословицу: «Что случилось один раз, может не повториться, но что случалось два раза, произойдёт и в третий». Одно лишь утешало, сардонически думал Франклин – повторное предложение Софии предстоит услышать ещё нескоро. Разговор с сэром Джоном Россом в Адмиралтействе также являлся куда более неприятным, чем поверхностно о том помнилось. Напоследок старший тёзка склонился к уху Франклина и многозначительно проговорил вполголоса: «А ещё помните, что удар подчас наносят те, кто стоит к вам ближе всего». Он явно думал о том же, о чём Френсис говорил потом на совете – о том, что в условиях жестоких невзгод люди, доведённые до отчаяния, способны на всё, и красноречиво намекал на мятеж. Но можно ли было хоть в кошмарном сне представить то, что случилось между ним и Крозье по завершении совета?! После этого происшествия сэр Джон чувствовал себя оглушённым и словно разбитым на мелкие осколки. Он усердно пытался собрать их воедино, но пока что тщетно. Он и здесь будто бы оказался на неизведанной, ничейной, опасной земле – и старался избегать мыслей о том, что выбора здесь нет, а перспективы очевидны: либо отыскать путь, либо погибнуть. «А разве я уже не погиб?..» - в некоем смутном онемении подумал сэр Джон. Крозье продолжал что-то говорить, чуть менее чётко, и он тоже что-то говорил, сам не соображая и теряя смысл сказанного, мысли и чувства путались и расплывались. Оставалось гадать, являлось ли это следствием даже той малой, символической дозы спиртного в сладком чае – впрочем, навряд ли: скорее, Франклин ощущал, как медленно возвращается лихорадка, обволакивая сознание. Прошло несколько секунд прежде чем он заметил, что Крозье замолчал и сидит, тяжело подперев голову рукой. Впрочем, Френсис застыл слишком неподвижно и напряжённо, чтобы поза его говорила о существенном опьянении. Наконец, он выпрямился и пристально посмотрел Джону в лицо: - Надеюсь, я удовлетворил твоё любопытство? Ты спрашивал, отличалось моё чувство к Софии от чувства к Джеймсу или мне всё едино... Сэр Джон поморщился от хлёсткой формулировки, но отрицать не мог: именно это он и имел в виду, когда спрашивал. - Разумеется, разница большая, - продолжал Френсис, - и всё-таки отрицать не буду – есть и общее. Я повторяю и повторю ещё тысячу раз: главное и первейшее – влечение ума и сердца. «А потом уже всё остальное», - словно повисло в воздухе. - И, как видишь, - продолжал Крозье, - мне важны одни и те же качества: доброта, отзывчивость, жизнелюбие – я всё это уже перечислял тебе ранее. Это то, что покоряет меня во всех людях, что мне дороги. Несколько мгновений Джон мрачно смотрел на него исподлобья и, наконец, выговорил: - Но, очевидно, у тебя довольно... специфическая... и напористая манера обращения с этими дорогими людьми. Крозье вскинулся, сверкнув глазами: - Я никогда, слышишь, никогда не позволял и не мог бы позволить себе по отношению к Софии ни малейшей грубости или непристойности! Франклин иронично склонил голову набок: - Вот как? Ну что же, один раз я видел, как вы весьма деликатно и целомудренно брали друг друга за руку. Разумеется, смотреть дальше я не стал и пошёл восвояси, туда, куда и направлялся, однако... Френсис отшатнулся и ощутил, как внутри расплескался злой холод, и даже малый след расслабленности истаял. «Да с этим даже не напьёшься толком, доведёт до белого каления, и пиши пропало», - тоскливо подумал он мимоходом. - Однако что, Джон? – ухмыльнулся Крозье. – Да, ты прав, тем всё не ограничилось! Мы делали ещё много чего: прогуливались под ручку, сидели, тесно придвинувшись, обнимали друг друга за плечи или за талию, касались, передавая какой-либо предмет, например, книгу, а однажды – подумать только, София склонила голову мне на плечо, а я посмел дотронуться до её локонов – надеюсь, тебя сейчас не хватит удар от таких подробностей? - Довольно! – рявкнул Джон, хлопнув ладонью по столу. Словно не веря, до каких вершин дерзости мог дойти Крозье, он тряхнул головой и с шумным вздохом закрыл лицо рукой – и ещё с минуту или больше не мог найти слов. В угрожающе повисшей тишине Френсис тоже замер. Лицо его было непроницаемо. На самом же деле он наслаждался моментом – но совсем не оттого, что отвесил Франклину словесную пощёчину. На него нежданно-негаданно нахлынула тёплая волна воспоминания – а всё из-за того последнего образа, который он описал. Это происходило на Земле Ван-Димена, в ту пору, когда сэр Джон ещё вполне благожелательно и простодушно относился к общению Френсиса и Софии, но чувство между ними уже расцвело. Они тогда отправились на долгую прогулку по живописным окрестностям. За разговорами время пролетело незаметно, и обратный путь оказался долог. - Ох, Френсис, я так устала, - в какой-то миг жалобно протянула София. - Давай передохнём? Вон там прекрасный тенистый уголок. Она указала на небольшую рощицу у пруда. Под сенью кудрявых крон приглушённо поблёскивала водная гладь, а буйная трава в тени казалась пушистым изумрудным ковром. На него они и опустились – Френсис с облегчением привалился к стволу дерева, София аккуратно расправляла юбки. Крозье ещё не вполне окреп после болезни и догадывался, что на самом деле София заметила, как тяжело ему дался этот пеший поход, но из чувства такта сама решила притвориться измученной. Она преклонила голову ему на плечо и затихла на долгие минуты. В тишине слышался только щебет неизвестных птиц и смутные всплески в пруду, издаваемые не то рыбами, не то местными диковинными зверями. София то и дело шевелилась, устраиваясь поудобнее, и беспокойно сползала всё ниже, и в конце концов её голова покоилась у Френсиса на животе, словно на подушке, и под щёку – хоть и спросонья, но предусмотрительно – была подложена рука, чтобы пуговицы жилета не отпечатались на щеке. Крозье даже не смел дышать в полную силу, только бы не побеспокоить мисс Крэкрофт. Но она оставалась совершенно безмятежна. Бог весть, сколько прошло времени. Френсис не знал, что и думать. Такое с ним было впервые. Он ощущал, как сердце бьётся чаще, и тем сложнее сдерживать дыхание, а в груди плавно растекается сладкий, чуть пощипывающий, тонкий жар нежности. Он любовался на пшеничные сплетения простой, но элегантной причёски и лишь мог воображать себе умиротворённые черты Софии, но тем больше это трогало. Он с неловкой, сторожкой аккуратностью выудил из кармана платок и вытер вспотевшие ладони – и тогда бережно провёл по волосам Софии. И она отозвалась на ласку, как ребёнок в колыбели, потянувшись за его рукой. Френсис ещё какое-то время поглаживал её белокурые кудри. Наконец, София оживилась, сдержанно, но блаженно потянулась и в последний момент перед тем, как окончательно проснуться, притянула его руку к себе и коснулась бархатистыми губами костяшек его пальцев. У Крозье чуть ли не слёзы подступили к горлу. Это была самая нежная ласка за всю его жизнь. Домой они оба вернулись в молчании, которое не требовалось нарушать ничем, кроме всё того же шелеста травы, шёпота деревьев и отдалённой птичьей переклички. В тот вечер Френсис был так же немногословен в светских беседах, хотя в кои-то веки не испытывал из-за этого неловкости. Довольно скоро, сославшись на нездоровье, он ушёл к себе в комнату. За ним покинула общество и София. И они, хоть и будучи порознь в разных крыльях особняка, лелеяли воспоминания дня. ...Из уютных грёз Френсиса выдернуло многозначительное покашливание Джона.