Остаёмся зимовать

...София положила руки ему на плечи и, пристально глядя в упор, улыбнулась туманной, заговорщицкой улыбкой. И Френсис был не в силах отвести взгляда от её лучистых светло-бирюзовых глаз, с которыми так чудно перекликался тон её платья, от правильных, уже не совсем девичьих, но свежих черт, коим юность придавало тихое озорство – а между тем её ладони медленно сползали ниже по плотной ткани жилета. Это чертовски обезоруживало, и, хоть и не казалось неприятным, но Френсис едва заметно подался назад, однако лопатки лишь ощутили соприкосновение со стеной. Краешки их губ в унисон дрогнули, хоть и с совсем разным выражением. Она вообще со времени начала их связи становилась всё решительнее. Никто бы не посмел заподозрить её в развязности, София подбиралась к нему медленно и осторожно, словно Диана-охотница, боящаяся спугнуть редкого зверя. Но каждый шаг он отмечал про себя с новым волнением и горьковатой сладостью, каждый поражал его в сердце. Кокетливо-стыдливо, но и пытливо, она позволяла себе то, что выходило за рамки принятого: не просто держание за руки, или касание щека к щеке, или даже поцелуй. Она могла задержать его руку в своей и ласкать, надавливая, словно желая изучить и дивясь, из чего же сделан её любимый человек, столь непохожий на неё и всех, кого она когда-либо знала. Могла осторожно засунуть пальчики за воротник и бережно сжимать между ними горячую кожу его шеи. Могла поцеловать его не в щёку, а в ухо, и губами, а то и зубками, прихватить мочку – а потом отстраниться, почти беззвучно, рассыпчато смеясь. Могла отчаянно-ласково, старательно, гладить его по спине, а потом её рука соскальзывала гораздо ниже поясницы, и на озадаченный взгляд она отвечала наклоном головы и деланно-невинным извиняющимся взглядом. Были и ещё мгновения, повергающие его в блаженную растерянность – тогда как он считал подвигом тот миг, когда приник губами к ямочке над её ключицей в сумраке прихожей. Это произошло в тот вечер перед поездкой в театр и выступлением, что должно было почтить заслуги храбрых морских исследователей – тогда Росс явился на спектакль с молодой женой, а сэр Джон то и дело бросал иронические взгляды на них, Френсиса и Софию, стоило им слишком близко склониться друг к другу и слишком счастливо улыбнуться. И Френсис сознавал, что на белой нежной коже Софии до сих пор горит его страстный поцелуй, словно незримое украшение, и она тоже это чувствует, и именно потому так ярко мерцание её глаз в полумраке ложи. А теперь она пришла к нему в комнаты с явным намерением сотворить что-то особенное. Она знала, что скоро он намерен отправиться в плавание. Пока что между ними не состоялось того болезненного объяснения. Но она хотела жить моментом и исцеловала ему всё лицо, и шёпотом пресекала малейшие его попытки нечто сказать и возвысить голос. ...Ранее уже говорила ему, смущённо смеясь: - Френсис, ты прямо как ребёнок. - Почему же? - Ты так невинен. Так застенчив. С губ капитана Крозье сорвался тяжкий вздох, а по щекам расползался предательский румянец. Ах, знала бы его милая, со сколькими портовыми девками и сомнительными дамочками полусвета он путался до того, как она заняла место в его сердце. - Я просто... не привык, - глухо проронил он. - Так привыкай, - прошептала она, прижимаясь к его губам, и это звучало отчаянным обещанием – обещанием твердости и смелости в противостоянии каким угодно условностям. И пусть она потом окажется слаба и не выдержит натиска, но в тот момент она верила в то, что говорила. Она приникла лбом к его лбу, а сама расстёгивала пуговицы жилета и рубашки, и Френсис не смел противиться. - Софи... дорогая... что ты делаешь? - Что делаю я? Она вскинула голову с нежным вызовом. - Я – люблю тебя. Вот что. Её пальцы то тыльной своей стороной, то подушечками, более явно, ласкали его живот. Осмелев, она пощипывала, прижимала ладони, щекотала, игриво царапала. Взгляд её стал совсем мечтательным, прежде чем она смежила веки с лёгким вздохом, беспечно приподнимая подбородок, словно подставляя лицо весенним лучам. Крозье не знал, что и думать. Он прекрасно знал о недостатках своей фигуры, которые счастливо могла иногда скрыть униформа и его выправка, со стороны Софии он надеялся на снисхождение, но вместо оного встретил... неужели всё-таки вожделение? Не «вопреки», а «благодаря»? Какой же бред. Словно предвидя возражения, София вдруг замерла и вгляделась с новой пытливостью. - Я вижу, ты смущён. Оставалось лишь беспомощно пожать плечами. - Да-да. Вижу. Однако... Она отбросила прядь со лба и приблизилась: - Пожалуйста, не осуждай меня, дорогой. В ту пору я действительно не могла выбрать между тобой и Россом. Наверное, я была порочна. Потому что не только с тобою я тогда прогуливалась и вела беседы. Ещё и это проклятое женское тщеславие. Слышишь?.. Френсис, милый. Я не ведала, что творила, зато теперь знаю наверняка. Мне больше нравится склад твоей души, твоя натура, мне хочется быть с тобой, разделять судьбу, а притом и ласкать тебя днём и ночью... Да, не стыжусь это признать, но ты больше волнуешь меня, Френсис. С тобой гораздо приятнее обниматься. Ты такой... ты необыкновенный... И такой вкусный, соблазнительный. Крозье оставалось лишь потрясённо покачать головою. София не дала ему ничего сказать в очередной раз, впившись в губы жадным поцелуем, а её руки словно старались запечатлеть воспоминание о его теле, пусть и относительно скупое. Казалось, пол покачивается под ногами, как палуба в непогоду. - Я хочу лишь одного, Френсис... Её шепот обжигал. - Чтобы я уже на законных основаниях могла бы делать то, что делаю сейчас. Крозье судорожно выдохнул: - Я... я не хотел бы тебя покидать, милая... Но если бы я вернулся с победой... - Ни слова больше. Скажи мне только одно. - Ну же? - Когда мы тогда переписывались во время твоей антарктической миссии, ты так и не сказал мне, до сих пор не знаю, в каком боку у тебя было то злосчастное воспаление, - укоризненно покачала головой София. - В левом, - беспомощно и отчасти виновато пробормотал Крозье. Действительно, он избегал подробностей. - Бедненький... – нежно шепнула она и прижалась к его щеке. И ведь ничуть не унизил этот сентиментальный лепет. Грудь сладко пронзило, отдаваясь и ниже, в когдатошнем больном месте, и бледная, лёгкая лакричная сладость губ Софии смешивалась с его морской солью в новом поцелуе. А движения её рук становились всё смелее, она гладила и трогала жадно, словно хотела отщипнуть от него кусочек и оставить себе на память на эти пару-тройку лет. Он тогда не помнил, как увещевал её. А нужно ли это было?.. ...Крозье проснулся в томительном волнении. Прохладный воздух каюты уже касался его щёк, стужа кралась под одеяло, потому что на «Терроре» всё было подчинено режиму жёсткой, пессимистической экономии, и капитан хотя бы отчасти, но ощущал на себе эти им же установленные порядки – ни одной беспечной лопаты угля, брошенной в топку, лишь мрачная готовность к лишениям. Нежное, звенящее, тянущее чувство, сродни незакрытой ране - овладевало им и подчиняло уже не только разум с его грёзами, но и плоть – и азарт, и досада, и охотничий инстинкт сводили его с ума. Накануне он выпил совсем мало, проснулся свежим, не мог приписать тягостного ощущения похмелью. Но Крозье чувствовал, что отчаянно жаждет близости. Полагалось бы встать, особенно учитывая его репутацию недрёманного ока на корабле, настоящего цербера – хотя теперь эта слава представлялась ему сомнительной. Френсис не хотел выбираться из постели. Если бы он вздумал жалеть себя, то дошёл бы и до слезливого уныния. Но на самом деле, он теперь хотел плыть в волнах наслаждения. Взбудораженность теснила грудь и предательски опускалась ниже, так, что в самой глуби нутра его ощутился сладкий болезненный спазм. И почему-то это откликалось стыдом, ему не хотелось связывать нынешнее вожделение с Софией. А с другой стороны, так ли уж целомудренно было его смущение? Ведь он моментально представил, что ласкают его совсем другие руки, другой голос замирает с придыханием возле уха, другое тело льнёт к нему. И всё это было отчасти знакомо, но теперь неизвестно и ново по прошествии лет. Он мысленно раздевал своего командира и приходил в волнение от воображаемых подробностей. Он угадывал его предполагаемый стыд и тем больше возгорался в своём рвении выразить обожание, расцеловать каждый дюйм его тела. Эти фантазии чередовались с образами благородного лица. Он ведь совсем недавно прикладывался к милым чертам чуть не как к святыне. Практические разногласия, да и упрямство их обоих, и по-разному выраженный, но им обоим присущий гонор, что угодно могло разбросать их врозь и сделать врагами, но почему-то человек, которого он целовал и обнимал, сейчас представлялся Френсису драгоценным. Он понимал, что уже не выдерживает. С одной стороны, то, что он уже неизбежно намеревался сделать, было слабостью, с другой стороны, вполне здоровой практикой, избавляющей от вредоносного напряжения. С тяжким, но полным облегчения, вздохом, Крозье решился предаться удовольствию, даже очень смутно представляя, что именно могло бы случиться между ним и Джоном. В этот миг некая абстрактная жажда удовольствия владела им, и в том он видел слабое, но всё-таки извинение. И цинически думал: «Ну, хотя бы согреюсь». Десятки образов пронеслись в голове и горячим касанием тронули тело. Пробуждение мужского естества отдалось радостью и облегчением, граничащим с религиозным экстазом. Удивительно, но не было стыдно за подобные проявления, равно как за богохульные сравнения, проскакивающие в уме. Хотя эта сакральность имела большее отношение к язычеству, чем к христианским традициям... Крозье сейчас думал лишь об одном: желание подарить такое же – о нет, несомненно большее – наслаждение любимому человеку. «Ладно, - подумал он, - стоит вылезти из постели хотя бы для того, чтобы написать послание моему дражайшему командиру, которого я хотел бы...» Пришлось глубоко вздохнуть прежде, чем в уме завершить фразу. «Хотел бы заключить в объятия и не отпускать. Никогда».