Остаёмся зимовать

Поздний визит Фицджеймса тронул душу, хоть и оставил на ней мимолётную рябь. Толкнулась мелкой волной непрошеная догадка, смутное ощущение, что за обожанием Джеймса может крыться нечто большее, чем чисто ребяческий восторг и привязанность. Но развивать эти мысли не хотелось. Так же, как отчаянно не хотелось думать, что нынешнее благодушное состояние – затишье перед бурей. Сэр Джон провёл на флотской службе, пожалуй, больше, чем кто-либо иной из числа обоих экипажей. Он многого навидался, ещё больше слышал, а кое-что и сам пережил. Ему было известно, как может отличаться человек на суше и в плавании, какие причудливые метаморфозы претерпевает сознание. Он знал, что это порождает самые странные и неожиданные страсти – о которых на большой земле сложно было бы и помыслить. Однако он всю жизнь возводил вокруг себя нечто вроде незримых фортификаций, а в монастыре своём внедрял собственный устав, в силу возможного преображая действительность так, как считал нужным и правильным. И вот сейчас казалось, что крепостная стена добродетели поколеблена. Притом в случае с Френсисом думалось о бреши, как после артиллерийского обстрела, а в случае с Джеймсом – о подкопе. Джон с досадой отметил, как увлекли его эти аллегории, и прогнал смутное наваждение, встряхнув плечами. Уж если с Крозье всё стало предельно ясно, то Джеймса не хотелось порочить даже мимолётным измышлением. В этом также имелся многолетний опыт: всё неудобное и неприемлемое – отметать в борьбе с возможным унынием и смятением. Лишь теперь возникали сомнения, насколько сей опыт ценен и полезен. В недавних беседах с Крозье он отступил от привычного порядка и открыто признал и свою неправоту в некоторых отношениях, и существование крайне нелицеприятных сценариев для экспедиции... и всё-таки сложил оружие в том, что касалось чувства и чувственности. Но одновременно лелеял слабую надежду, что если уж не яростной обороной спасётся, то наверняка мудрой уклончивостью. Хитрость не относилась к числу его качеств, однако почему бы хоть здесь не попытаться поверить в себя и не уповать на то, что можно обойтись малой кровью? Тем более, самое страшное, самое вопиющее свершилось, но теперь непонятным образом больше не разъедало изнутри. Это ли не благо? Джон чувствовал, что совесть – насколько это возможно – чиста (хотя, вероятно, справедливей было бы сказать, что она дремлет). Но Джон и для Френсиса, дивясь самому себе, рисовал уже некие почти идиллические сюжеты на будущее, которые раньше повергли бы лишь в возмущение – а теперь Франклин примерял на себя образ чуть ли не смиренного, отзывчивого благодетеля, и греховным здесь было разве что любование собственным предполагаемым великодушием. Ему приходилось признать, что в некоем смысле он мог бы быть спокоен за Софию, если в самом деле увидит, как они с Крозье идут к алтарю – потому что этот человек, очевидно, и вправду умел любить. Ох уж это умение. Против воли тягостно, но и сладко отдавались недавние воспоминания. Джон противился и пытался вызвать в памяти образ супруги – и был он неизменно светел, но неярок, а вместо этого, как наяву, виделось склонённое над ним лицо Крозье, удивительная теплота во взгляде, такая невероятная после всего того, что было сказано и сделано... Это было ни на что не похоже. Никаких сравнений с леди Джейн – здесь Джон прямо-таки пресекал ток мыслей. Равно – никаких сопоставлений с Фицджеймсом, очередное вето. И на их с Крозье интрижку в молодости это тоже не походило. Хотя теперь даже не хотелось разбираться в нюансах давних переживаний. Они были молоды, дерзки и пытливы, и собственное любопытство потом вызывало у Франклина стыд, а затем и недоумение: зачем решаться на эксперименты будто бы с горя, если женщины так восхитительны?.. И вот сейчас его снова затягивало неумолимым течением. Поцелуи и касания рук Френсиса ошеломляли бережностью и мягкостью, равно как его самоотверженная забота. И в то же время будоражила жажда большей смелости – недавно было куда уж больше, но теперь казалось, что всё начинается с чистого листа. Ему хотелось узнать, на что Крозье способен сейчас – ведь что-то же да изменилось за долгие годы с опытом? Хотя – конечно же, по разным причинам – в одном у них с Френсисом намечалось сходство: у того опыт также был явно небогат. Иначе откуда бы взяться такому чувству всепоглощающего одиночества и тоскливого голода, от которого страдал его злосчастный заместитель? «Как бы это не оказалось ловушкой, Джон», - отметил Франклин про себя: жалость – не лучший союзник... Но и эта мысль ускользнула под натиском других, непривычно сладострастных. ...Хотелось узнать, какова у Крозье особенная манера ласк и что он приберегает как сокровенное, не обусловленное эксцессами или стеснением. Можно было лишь гадать, а что было бы, если бы Френсис спустился поцелуями ниже и прильнул к шее или даже расстегнул рубашку. А если бы поцеловал его в губы по-иному, глубже – воспротивился бы он такой атаке или принял бы её с благодарностью?.. А если бы Френсис просто долго и сосредоточенно нежил его тело? Каковы были бы сжатия, поглаживания – что бы Крозье вообще делал? Представить это было сложно. Попытки перебрать в памяти дела грешной молодости вызывали только мысленный туман. Вслед за ним пришло смятение, откуда у него вообще такие познания о разнообразных ощущениях. И ответ лежал на поверхности – разумеется, его дорогая Джейни. Она вообще была удивительной и в чём-то загадочной. Если бы дамы могли становиться капитанами, то Джон взял бы её нынче своим заместителем вместо Крозье: неутомимая натура, блистательный ум, твёрдый характер и, вместе с тем, доброта. Он мог думать о ней, применяя лишь слова в превосходной степени и до сих пор, после более, чем пятнадцати лет брака, почти не веря своему счастью. Она всегда горела собственными заботами – путешествиями, писательством, общественной деятельностью – и потому не донимала его горькими упрёками из-за покинутости, жизнь её никогда не была безнадёжно пуста без него, но не приходило на ум – упаси Господи – упрекать её в равнодушии. Джон мог лишь радоваться богатству и наполненности её натуры. И именно в её объятиях он всегда мог найти утешение и уютную гавань. Притом, что у неё было горячее сердце, но весьма прохладная, безмятежная плоть. Как-то раз ещё до свадьбы она смущённо заявила, что не годится для утех. Джон даже возмутился, что она вздумала извиняться за это: он видел в жене в первую очередь ближайшего друга, а не законное средство для удовлетворения похоти. Джейн дала понять, что готова вложить всю душу в воспитание Элеоноры, его дочери от первого брака, но весьма скептически относится к деторождению в их нынешнем союзе. И Джону не пришло в голову противоречить. Он взял в супруги Джейн Гриффин ради чего-то, с позволения сказать, большего, чем привычные для столь многих цели и устремления. В том числе, он сам не отличался необузданной любвеобильностью. И ему было отрадно и уютно рядом с такой благородной, спокойной женщиной – чьи руки, и щёки, и плечи, однако же, хотелось то и дело осыпать почтительными, но порой даже порывистыми, поцелуями, слушая её счастливый тихий смех. И, что удивительно, она разглядела, что он при всей своей робости всё-таки более подвержен страсти. И она порой готовила ему подарки: так же, как барышни наряжаются на бал, леди Джейн аккуратно, тщательно пробуждала в себе готовность к близости. Видно было, как она целый день бросает мечтательные взгляды. Она могла нарочно дразнить легчайшими касаниями рук, а затем осторожно взять за воротник и притянуть к себе с заговорщицким шёпотом: «Джонни, кажется, нам стоит остаться наедине...». Это были счастливейшие ночи. Или дни. Или сумерки. Джон стремился к унисону с настроениями дорогой жены и, находясь дома, готов был последовать за нею когда угодно. Ради Джона она с готовностью делала радостное исключение в пристрастиях, но самое главное, понимала, что соитие как таковое никогда не было для него самоцелью, однако на самые невинные нежности он отзывается тотчас, и легко приходит в волнение – ему не нужно было слишком многого, чтобы испытать истому и затем очутиться на верху блаженства. Что интриговало в Джейн, так это сочетание самоотверженности, некого естествоиспытательского интереса и утончённости. Её арсенал включал десятки, если не сотни, приятных жестов и знаков внимания, а также волнующих прикосновений. И она прекрасно понимала, что эту вдумчивую, утончённую игру он ценит даже более, чем сам апофеоз физической близости. Иногда ему хватало лишь долгих объятий и задушевного разговора, больше напоминающего голубиное воркование, где восхищение друг другом и ласковые слова перемежались обсуждением текущих дел, а потом, после некой паузы и череды умиротворённых вздохов, снова возвращались к нежностям. А иногда дыхание сбивалось от того, как она кончиками пальцев обводит карту его вен на тыльной стороне ладони и осторожно прижимает их; как гладит под подбородком; как проводит рукой по его бедру; как игриво почёсывает его за ухом, словно большого кота, а потом оставляет горячий, влажный поцелуй в местечке между ухом и шеей, а потом ещё касается языком; от того, как она раздевает его в полумраке спальни, разворачивает спиной и губами приникает к родинкам на лопатках; как льнёт своей обнажённой грудью к его груди, и мягкость их тел навевает мысли о полном слиянии, о том, что на самом деле супруги становятся одною плотью... Он постоянно корил себя за робость и неумелость, но чуть ли не ставил себе в заслугу то, что он приучил Джейн в минуты нежности сидеть у него на коленях – ему нравился уютный вес её изгибисто-сдобного тела и то, как она обвивала его шею руками и овевала его макушку своим дыханием, иногда целуя и прижимаясь лицом к его тёмной шевелюре с чуть заметной проседью. И ничего, ничего она не делала против воли. Джон с самого начала избрал политику терпения и принятия, и это давало дивные плоды. ...Сейчас он сидел за письменным столом в своей каюте и чувствовал, как пылают щёки. Он всё-таки не удержался от сравнений и теперь жадно гадал, способен ли Френсис на те ласки, по которым он так соскучился. И когда он вместо законной своей супруги представлял себе Крозье, то возбуждение оказывалось сильнее. Впору было посыпать голову пеплом. Но вместо этого хотелось отдаться мечтаниям, а ещё больше – воплотить их. Возможные ощущения представлялись более яркими и волнующими. Вместо почтительной осторожности, даже несмотря на недавно проявленную деликатность, представлялся шторм, и это пугало и манило одновременно. Джону хотелось, чтобы Френсис яростно сжимал его в объятиях, приникал бы жадно и воинственно, даже говорил бы нечто грубое и непристойное. Он сам понимал, что даже не представляет, как это теперь может ощущаться – и всё-таки томился жаждой. Предполагаемая близость заранее казалась и наказанием, и облегчением. Тело его, казалось бы, давно утратившее способность к истинному горению, мучило внутреннее пламя. И в языках этих и чаду металась душа, вопрошая, что же заставляет так сильно желать капитана «Террора». Того, похоже, обуревали подобные же чувства. Почерк отправляемых им служебных записок был прыгающим и угловатым. Вместе с тем, там встречалось гораздо меньше орфографических ошибок, за которые раньше Джон мысленно насмехался над Крозье, даже не испытывая раскаяния за этот яд и высокомерие. Неужели Френсис даже словарь откуда-то достал в знак особо трепетного уважения и тщания?.. Их переписка вообще выглядела достаточно странно в последнее время. Письма, как правило, состояли из двух частей. Одна – сугубо деловые вопросы. Вторая – обитель чувства. Больше, конечно, это была незначащая болтовня на повседневные темы, от физического самочувствия до оттенков настроения и читаемых нынче книгах, но недаром ведь Френсис теперь обращался к Джону словом «дорогой» - а тот и смущался, и счастлив был ответить так же, почти упиваясь тем, насколько же другими теперь сделались их отношения, преобразившись из почти откровенной вражды... Сейчас Франклин держал в руках последнее, самое свежее послание Крозье. На деловую часть он худо-бедно ответил. Но второй листок повергал в смятение. «...Мне сложно сейчас выразить всё то, что я испытываю. Тем более, некоторыми тягостными чувствами, что так свойственны моей натуре, я не хотел бы нанести тебе обиду. Но, пожалуйста, Джон, если то представляется возможным, развей мои сомнения. Ты любезен, но словно бы отстраняешься от того, что имело место между нами. В то же время, меня снедает томительная грусть. Я так жажду снова обнять тебя, и держать твои руки, и прижаться к щеке. Если бы не смущение, я бы описал великое множество ласк, которыми хотел бы тебя осыпать, ведь бумага не краснеет, а ещё её можно сжечь – что ты, надеюсь, благоразумно проделываешь со всей неофициальной частью нашей переписки – однако это не сравнится с тем, чтобы видеть тебя и вновь слышать твой голос. Во всяком случае, главное – ответь мне и не мучь пустыми надеждами и сомнениями. Если угодно, я тотчас готов отправиться к тебе. Если нет, я также пойму и буду вечно хранить память о нашей последней встрече». Франклин тяжко вздохнул и, прикрыв веки, потёр переносицу. «Да, Френсис, ты в своём репертуаре: начал за здравие, окончил за упокой». Но стыд и горечь охватывали Джона, потому что он явно ощущал, насколько причастен к этому крику души. Он долго колебался, будучи в прострации от такого письма, но в итоге решил не мудрствовать лукаво, и в конверте, что он отдавал вестовому, лежал листок с очень кратким посланием, где после извинений за невольно причинённое огорчение на некотором расстоянии красовалась фраза, написанная более крупно: «Жду и люблю тебя. Джон».