Остаёмся зимовать

- Наконец-то, - почти беззвучно пробормотал Франклин, запирая дверь. - Да. Наконец, - эхом отозвался Крозье. Ему теперь было почти жарко: и общая атмосфера флагманского судна, и переживаемое им волнение вносили свою лепту, и хотелось избавиться от лишних нынче предметов обмундирования. Но он погодил, сдерживаясь с трудом и всё-таки не желая проявлять грубость – а ещё ему хотелось вдоволь налюбоваться чертами своего начальника в охристом полумраке каюты. Казалось, у того желание было сходным: Джон вглядывался в лицо Френсиса с неким сложным, противоречивым, но трепетным чувством. Он подступил ближе и взял Крозье за предплечья с неожиданным оттенком торжественности. - Я хотел написать это в письме, однако не решился, - тихо заговорил Франклин, - а в прошлый раз, во время нашего объяснения, ещё не мог найти подходящих слов. Но я отчаянно хочу сказать тебе кое-что. Он нерешительно сбился и медлил, так что Крозье, стараясь изгнать из голоса возможные нотки раздражения, поторопил: - Так говори же! Джон вздохнул: - Френсис, моё чувство похоже на твоё... В груди болезненно, сладковато кольнуло: «Что он имеет в виду?». Но Френсис не перебивал, только нервно сглотнул. Тем временем, Франклин продолжал: - Потому что я тоже в первую очередь пленён твоими качествами, а не чем иным. Иное для меня попросту невозможно, и ты это понимаешь. Я восхищался тобой как личностью с того самого момента, как мы были знакомы. Конечно, часто приходилось душить в себе эти порывы, потому что они всегда воспринимались непривычными, странными и неправильными... Так, я действительно стремился забыть тот случай во время совместного плавания. Но я уже тогда заметил и с годами всё более убеждаюсь в том, что ты исключительный. Твои добродетели перевешивают все недостатки: мужество, решительность, беспристрастность, твёрдость, тщание, скромность, суровость и строгость, знания, опыт, преданность делу и то, что у тебя душа за него болит, твоё бессребреничество и аскеза, твоё прекрасное сердце, что скрывается за... - Мундиром? – не выдержав, усмехнулся Френсис, окончательно сбитый с толку осыпавшим его дождём комплиментов. - Да. В том числе, - кашлянув, как можно решительнее произнёс Джон. - Меня влечёт к тебе, словно могучим течением. Я не просто люблю тебя, Френсис. Желаю. Его голос снова словно надломился, а во взгляде мелькнуло нечто, напоминающее боль, однако Франклин сжал руки Крозье сильнее и глядел на него неотрывно. И можно было видеть, как Френсис расцветает на глазах, и его черты словно светятся изнутри, становясь вдесятеро красивее. «Может быть, и София видела его именно таким?..» - толкнулась непрошеная мысль. – «Тогда... тогда...» У Джона не хватало сил даже додумать фразу, в голове царил сплошной туман, а дыхание сбивалось. Казалось, Крозье уловил его настроение – он придвинулся ближе и прошептал: - Напоминаю то, что говорил когда-то ранее: происшедшее в море и во льдах – там и остаётся. Не стоит ощущать вину. Так отдайся на волю волн и течений. Ты говоришь, что отослал всех своих людей – так позволь, я сегодня побуду для тебя вестовым, Джонни. Френсис мягко высвободил руки и, подступив совсем вплотную к Франклину, одну за другой начал расстёгивать золочёные пуговицы его кителя. Джон нерешительно подался назад и бросил растерянный взгляд на лампу и даже сделал беспокойное движение рукою, стремясь дотянуться. - Что такое? Уже поздно, никто не заметит света. - Нет, дело не в этом... - Неужели ты стыдишься меня, дорогой? – укоризненно покачал головой Крозье. – Нет, ну что ты, в самом деле, так не пойдёт... я тебя умоляю, что за глупости... Он несколько суетливо, но ласково гладил Джона поверх мундира, в то же время не забывая расстёгивать пуговицы, расцеплять крючки. Джон замер с покорностью, хотя душа его была полна растерянности. Он действительно стеснялся своего тела. Он считал, что его может лицезреть только супруга – с возлюбленной Джейни был достигнут надлежащий уровень близости, она за годы, проведённые вместе, любовно принимала все неизбежные изменения, а изъяны считала новыми милыми особенностями и при случае вся отдавалась обожанию. Но Френсис?.. Что он подумает? Хотя он и сам уже не мальчик, но у него такой прекрасный разворот плеч, такая командирская осанка, такая стать – плотная, собранная. Джон со стыдливым удовольствием предавался этим мыслям и отчаянно жалел, что не может похвастаться чем-то подобным. Тем временем, глаза Крозье начинали блестеть всё более лихорадочно, а дыхание становилось глубоким и шумным. Джону это казалось необъяснимым, тогда как Френсис замирал от предвкушения: наконец-то он увидит облик любимого без тайны и без прикрас. Именно это было ему важно. С глухим шорохом тяжёлый форменный китель с эполетами осел на пол, туда же, извившись в воздухе, отправилась чёрная лента галстука, белый жилет, затем отстёгнутый крахмальный воротничок... Франклин не знал, куда ему деться от смущения. Обычно он не без удовлетворения смотрел в зеркало, зная, что был в молодости хорош собою, да и теперь его лицо до сих пор импозантно. Вот только шея несколько огорчала, её годы не пощадили, радовало лишь то, что благодаря нынешней моде её можно спрятать, пускай иногда всё равно видны беспощадные следы возраста. Однако Френсис пришёл в умилённый восторг и прильнул в страстном поцелуе: - Ох, Джонни, как я мечтал об этом... ты так прекрасен и нежен, какая же божественная мягкость, я люблю тебя... Казалось, он готов повторить это сто раз за ночь. И Джону уже почти не хотелось сопротивляться, когда Френсис жадными, влажными и горячими поцелуями покрывал его шею, перебирая губами мягкие складочки, скользя кончиком языка, впивая сладость ощущений и опять покусывая – и Франклин уже знал, что эти утехи не пройдут безнаказанно и останутся следы, но в тот момент он почти желал этого – и вновь уповал на особенности форменной одежды с чувством покорности и отчаянного куража, что так неожиданно проснулось в нём. Однако ему хотелось провалиться от стыда, когда Френсис начал расстёгивать жилет и рубашку. Фигура у Франклина с возрастом окончательно испортилась – если Крозье смотрелся коренастым и крепким, то Джон, что называется, расплылся, и ничем уже ему было не вернуть былой молодцеватости и стати. Только униформа придавала ему солидности, а теперь он так не хотел обнаруживать свой толстый живот, тяжело отвисающий, который при тщетных попытках подобраться лишь покрывался дряблыми ямочками...  «Ладно, будь что будет», - сгорая от стыда, подумал Джон. Ему было невыносимо думать, что раньше облегчение дарило то, что Френсис видит его только сзади – пускай он так же, как теперь, вонзал ногти в его мягкие бока. - Боже, ты так восхитителен, - прошептал Крозье. - Шутишь... - О нет, ни в коем случае! Как же ты роскошен... Пальцы Френсиса жадно заскользили по телу Джона, он сжимал, горячечно шепча на ухо слова любви и восхищения, целовал плечи и грудь – и, казалось, его особенный восторг вызывала гладкость кожи, на удивление совсем лишённой волос. - Какие у тебя чудные руки, Френсис, я таю... – выдохнул Франклин, прикрывая глаза. Он чуть не прослезился от волнения, когда Крозье бережно баюкал в ладонях его живот, а сам осыпал поцелуями его лицо. Тысячу раз уже Джон проклял себя за эти моменты и тысячу раз себе простил это диковинное вожделение. Ему нравилось. Нравилось всё. Лишь одного не хватало – некого паритета. - Френни, милый, как насчёт... твоего любезного и исполнительного Джопсона нет на этом судне, так может, ты также мне позволишь помочь тебе? - С радостью. Френсис застыл в ожидании. Он был терпелив, и всё-таки Джон не раз мысленно обругал себя за неуклюжесть: все его попытки быть настолько же дерзким проваливались, оканчиваясь робкой юношеской неловкостью. Невольно вспоминалась первая брачная ночь с леди Джейн, когда он пытался её раздеть. И даже в темноте спальни – это запомнилось то ли оттого, что они не задёрнули портьеры, а луна была особенно ярка, то ли оттого, что волнение придало его вниманию небывалую остроту и чуткость – он видел в её взглядах украдкой ободряющую, но снисходительную усмешку: Джейн понимала, что джентльмены вообще не сильны в тонкостях дамских нарядов – но тут ведь перед ним был сослуживец, детали униформы которого повторяли его собственные. Но Френсис ни единым жестом или взглядом не выдал нетерпения. Он отдавался моменту, словно охотно томясь на медленном огне. Вскоре его мундир тоже оказался на полу, и вот уже два строгих офицерских одеяния, сваленные кучей, образовывали пикантный натюрморт, и рубахи, сброшенные рядом, смутно белели в сумраке – только недостаток света и спасал от мучительности стыда, делая его желанным и доводящим до изнеможения. Стать Френсиса тоже изменилась с годами, но что-то в ней было пленительное: округлость очертаний сочеталась с ощущением силы и упругости. Его грудь и живот покрывал русый пушок, но бока мерцали обнажённой, молочной белизной. Джон прижался к нему в объятии и счастливо, облегчённо вздохнул. Действительно, он был глуп, не стоило стесняться, ведь и фигура Крозье была не идеальна, зато так приятна на ощупь: сплошная плавность, но эта мягкость казалась налитой некой крепостью, соком, жизненной силой. Они замерли так на долгие мгновения. В свою очередь, Френсиса сводило с ума, что плоть Джона так податлива, наполнена почти текучей нежностью. Будь его воля – и не будь так сильно пламя желания, охватывающее его постепенно, спускающееся всё ниже, словно по дереву, подожжённому с кроны – он бы всю ночь посвятил тому, что покрывал бы тело Франклина поцелуями с головы до ног. Они с приятным смятением обнаруживали, насколько отличаются их ласки и как волнует их эта разница. Джон отваживался лишь тесно вжимать подушечки пальцев, тогда как Крозье, казалось, разорвал бы своего начальника, как хищная птица когтями, вот только не от ненависти, а от лихорадочного обожания – а ведь у него всегда возбуждение граничило с яростью. Слияние становилось всё теснее, поцелуи глубже, и вот уже Джон решился предпринять симметричную эскападу и с непривычной пустотой в голове отмечал, насколько же ему плевать на стыд, когда также раздвинул губы Крозье языком и с наслаждением вбирал нежность и лёгкую, но терпкую соль его рта – и ноги их также сплелись в этом объятии, до некоторой неловкости, когда оба они почти утратили равновесие. «О каком равновесии вообще речь...» - мимолётно подумал Джон, а Френсис хищно прохрипел ему на ухо: - А ну, поди-ка... И в тот же миг толкнул его к койке. Франклин даже не стремился удержаться на ногах. Как давно, а быть может, никогда он не испытывал подобного. Он был повержен в бою и сдавался на милость победителя. В следующие минуты Крозье стаскивал с него, а потом с себя, сапоги и форменные брюки. Затем Джон лишь смутно уловил, как изменилась его чувствительность, и что было бы неприятным ранее, отзывалось блаженством: Френсис снова терзал поцелуями его грудь, бока, живот и бёдра, и неистовство этих любовных жестов напоминало беспорядочную стрельбу или разбойничьи удары ножом – и было трудно не застонать, но то ли ещё будет?.. Франклину громогласность во время страсти казалась действительно либо вульгарностью, либо свидетельством бесподобной, единственной в своём роде близости, но сейчас он не был уверен, что же происходит, как вести себя, и пока молчал, но горло теснило всё сильнее. Особенно когда Френсис принялся ласкать его ниже пояса. Он терялся, каковы же были движения его пальцев – методичны и тщательны и вследствие того непристойно-циничны – или всё-таки бережны и тактичны?.. Одно он чувствовал: что бы далее ни произошло – желанно. - По-моему, ты готов, дорогой?.. Джон всё-таки не был уверен до конца, сердце было готово выпрыгнуть из груди, а во рту пересыхало, и всё-таки он пролепетал: - Да... Удивительно, как они негласно сошлись во мнении, что на этот раз их соитие не должно носить оттенок скрытности, непристойности, когда не хватает смелости посмотреть друг другу в лицо в момент наслаждения. Френсис подложил ему под бёдра подушку, и у Джона снова заныло в груди, потому что он вспомнил супружескую спальню: Джейни тоже любила быть сверху. Чувство отзывалось донельзя необычно: он ощущал себя смиренной новобрачной, сгибая и раздвигая ноги, тогда как Френсис казался властным, хотя и любящим новоиспечённым мужем. Сейчас Крозье озаботился тщательными приготовлениями, не так, как в прошлый раз. Из стыдливости Франклин предпочитал забыть потом момент, когда он деловито, озабоченно сполз с койки и, опустившись на одно колено, принялся искать нечто в карманах. Затем тепло разгорячённого тела снова овеяло Джона. ...Скользкие, бережные, но всё более напористые касания Френсиса вызывали лихорадочный озноб, и всё его нутро содрогалось. - Потерпи немного, милый. Франклин замер, словно бы готовый к закланию. Он невольно выгнулся всем телом, когда Френсис вошёл и начал двигаться – медленно, осторожно, и всё-таки это стало ошеломлением. Жгучую греховность момента перекрывало желание, чтобы это продолжалось. Джон не верил, что на склоне лет способен испытать такое острое наслаждение, которое сначала отдалось чистой нелепой растерянностью, но потом накатило забытой жаждой. Он был подавлен, уничтожен, но считал это и справедливым, и блаженным. Как раненый, он запрокинул голову и судорожно выдохнул, вцепляясь в одеяло. - Джонни, всё хорошо?.. Над ним нависло озабоченное, но и отуманненное, будто бы опьянённое, лицо Крозье. - Да, хорошо. Френсис бегло поцеловал его в лоб, словно извиняясь, но далее полностью предался своим ощущениям. Он лишь успел пробормотать: - Останови меня, если... Но не договорил, не в силах удержаться от нового толчка, который опять схватил горло Джона судорогой подавленного стона. Вроде бы Франклин попытался нечто сказать, но безуспешно, и эта его слабость была зачтена как согласие. Френсис словно дичал с каждой секундой, его хватка становилась всё грубее, жаднее, иногда места, где он вцеплялся, отдавались болью, но она лишь отображалась как боль остатками сознания – Джон покорялся всецело... Крозье ощущал, как его с головой накрывает девятый вал страсти. Он чувствовал, как нестерпимая сила заставляет его делать всё новые мерные, энергичные движения – совсем как когда он предавался утехам с сомнительными дамочками. Но кое-что было совершенно по-иному: никогда это переживание не становилось настолько мощным, пронизывающим всю его сущность, сейчас оно отдавалось звоном в голове, как при контузии, и остановиться было невозможно. Самое интересное, что именно с Джоном Френсис ещё никогда не предавался страсти в такой позе, уступая стыдливости Франклина: тот стремился никогда не обнаруживать эмоций, полагая, что в такой миг крайне непригляден. Не то было с Россом, Френсис помнил его радостный оскал и экстаз, размётанную по подушке пышную шевелюру и горение глаз, и эти возгласы: «Да! Да!..» А сейчас в неверных отсветах лицо Джона казалось почти страдальческим. Френсис невольно замедлился, чувствуя, как ноет его естество в шаге от блаженного всплеска. Франклин выглядел крайне непрезентабельно, трудно было себе представить и мундир с галунами на его тяжело колышущемся теле, и выражение надменности на жалко запрокинутом лице с зажмуренными глазами и болезненно изломленными бровями. И всё-таки он лишь загнанно дышал, но не издавал стонов, словно гордый мученик под пытками, даже закусил губу, и на ней уже выступила бисерная капелька крови. Крозье вдруг почувствовал, как глаза застилает красноватая пелена. - Ах ты упрямец, - прошипел он, - нет уж, я заставлю тебя стонать! Вцепившись Джону в плечи для лучшей опоры, он раз, другой, третий вогнал себя в него так, словно бил гарпуном кита – и от взрыва блаженства в глазах потемнело, а из глубины груди вырвался глухой рык; но тут же Френсиса обдало испугом, как ледяной водой – Джон закричал, и Крозье еле успел зажать ему рот, так что вопль превратился в протяжное стенание. - Твою ж мать! - выругался Френсис. Джон впился ему зубами в ребро ладони – нечаянно, но оттого не менее чувствительно, в том числе из-за внезапности. Впрочем, он задыхался и тут же разжал зубы – Френсис отдёрнул руку и в ошеломлении уставился на Франклина. Тот по-прежнему хватал воздух ртом, как рыба, но век не поднимал; на лбу его блестела плёнка испарины. - Ну, похоже, мы квиты, - проворчал Крозье, всё ещё чувствуя на руке влажность. Он резко отстранился, и Джон тихо, еле слышно простонал. Френсис решил пока не спрашивать его об ощущениях. Стоило сначала привести их обоих в относительный порядок. Он взял отложенную в сторону, заранее приготовленную салфетку. И снова накатило знакомое ощущение: пальцы предательски подрагивали. Однако Френсис с усердием завершил должное – но затем небрежно швырнул салфетку на пол: стоило ли переживать об одной ничтожной детали после форменного бесчинства? Несмотря на охватывающую его истому, Крозье уже думал, как бы назавтра устранить любые следы происшедшего и сделать вид, что его здесь в принципе не было. Но сейчас пока было преждевременно об этом думать. Френсис погасил лампу и нырнул под одеяло. Умащиваясь на узкой койке, он невольно прижимался к Джону вплотную и чувствовал, как колотится его сердце и как он до сих пор не может выровнять дыхание. Крозье шепнул уже гораздо ласковее: - Как ты, Джонни? - Ох, Френсис... – судорожно выдохнул Франклин. – Это было... невообразимо... «Чертовски подходящее слово», - подумал Крозье, зарываясь лицом между его шеей и плечом, утыкаясь в покрытую потом кожу, и жадно вдохнул запах: сквозь естественную телесную соль опять пробивалась луговая сладость и лёгкая хлебная кислинка – и это показалось Френсису донельзя трогательным, ведь тело Джона действительно напомнило ему тёплый мякиш. Конечно, Крозье понимал, что после столь незаурядного события ему стоит быть внимательнее и многословнее, однако навалившееся изнеможение оказывалось сильнее. «Две минуты... всего две минуты...» - клятвенно пообещал себе Френсис и наконец-то закрыл глаза.