Остаёмся зимовать

Когда Френсис проснулся, царили мутные, плотные сумерки, не более – в конце октября уже вплотную подкрадывалась и окутывала всё дыханием мрака полярная ночь, и рассвет наступал ещё нескоро. Но Крозье всегда спал мало и плохо - так, что удивительным казалось, откуда берутся силы на хлопоты с раннего утра и до глубокого вечера – и различал оттенки сине-чёрной темноты до мельчайших полутонов, а внутри у него словно был встроенный хронометр, так что сейчас он мог бы утверждать, что почти безошибочно может определить время: примерно без четверти шесть. Однако после неизменно раннего пробуждения он всегда медлил. Обычно это было связано с возлияниями накануне, не настолько критичными, чтобы повергнуть в состояние парализующей мутной дурноты и бездеятельности, но достаточными, чтоб веки в первые минуты пробуждения казались налитыми свинцом, а тело неповоротливым и вялым. Приходилось усилием воли приводить себя в чувство, несколько минут ворочаться, потягиваться и лишь потом уже выползать из-под одеяла – также надеясь на то, что верный Джопсон поможет ему с утренним одеванием, заботливо помогая преодолеть невольную тяжесть и леность движений, а потом принесёт горячего чаю, предусмотрительно плеснув туда немного виски. Сейчас же Френсис не смел лишний раз шевельнуться, поскольку впервые за долгое время был не один. Он прислушивался к Джону и понимал, что тот совершенно безмятежен, потому что привык вставать уж по крайней мере на час позже. И всё-таки любопытство пересиливало. Крозье начал медленно, с величайшей осторожностью поворачиваться на спину. Это оказалось не так-то просто: он не привык оставаться с кем-то до самого утра, тем более, не размыкая объятий – да ещё чтобы этот кто-то по комплекции не уступал ему самому, а то и был ещё солиднее. Потому его неловкое шевеление не укрылось от Франклина – но тот пока не открывал глаз и только глубоко, с наслаждением вздохнул, обдав щёку Френсиса тёплым дыханием, а потом снова уютно замер. Они пролежали так ещё несколько минут. Крозье изумлялся, насколько непривычно, странно находиться так близко, да ещё и сознавая, что всего несколько часов назад – которые из-за глубокого сна пролетели, словно миг – они оба были полностью обнажены. Притом – он помнил – дело было не только, а может, и не столько в одежде. Этого уж тем более всего какое-то время назад он не смог бы даже вообразить. Предательская зябкость – в этих краях неизменная спутница недвижности – уже потихонечку подбиралась к ним, но было приятно осознание, что они своими телами согревают друг друга. Крозье вспоминал одинокие ночи в своей выстуженной каюте, и в голове нарождались непрошеные мысли... Он пока различал только самые зыбкие очертания предметов, но помнил обстановку до мельчайших деталей, память высвечивала всё вокруг, как лучом, и Френсис со смущением подивился, насколько эта каюта напоминает ему сейчас супружескую спальню. От таких ощущений нечаянный румянец изнутри тепло тронул щёки. Вспыхнуло в сознании внезапное и непрошеное: во время антарктической миссии Росс, предавшись особенно возвышенному настроению, как-то раз шепнул Френсису на ухо: «Наши корабли повенчаны...» Эти слова Крозье до сих пор, как хрупкий цветок драгоценного гербария за стеклом, хранил в потаённом уголке сердца. И сейчас он будто достал из недр эту реликвию и робко держал в руках, лишь поглаживая кончиками пальцев тонкий футляр и не решаясь открыть. Уместно ли это будет? Он уже не помнил деталей их с Джеймсом утех, но время вымыло яркость тонов, и они обрели акварельную приглушённость. Напротив, краски минувшей ночи будоражили своей густотой и сумрачностью тени – и вызывали в душе стыдливое смятение и смутную тревогу из-за возможной грубости. Всё было по-другому. С долей защитной иронии можно было констатировать: полярные широты, что южные, что северные – плохое место для медового месяца, однако отношения с Россом казались ничем не омрачёнными, не то было с Франклином. Но стоило признать, что внезапно пришедшие на ум нечаянные, спорные сравнения всё равно в чём-то имеют право на существование. В этом плавании и на теперешней зимовке они с Джоном и в самом деле оказались в положении, в котором люди невольно оказываются после заключения законного брака: как-никак, нужно учиться ладить ради общего дела, и настраиваться на долгое сосуществование бок о бок, и делать всё, чтобы оно было мирным. Только кто бы мог подумать, что у них это будет происходить подобным образом? «Ох, Френсис, ну признайся уже себе, что когда ты принимал назначение Адмиралтейства, ты надеялся если не на такое, то хотя бы на...» Он толком не знал, на что именно. Он ничуть не лгал Джону, когда говорил, что почёл бы за счастье просто находиться рядом, на почтительном, пристойном расстоянии. «В конце концов, старина, платонические страдания давно уже стали едва ли не твоим ремеслом, и ты поднаторел в нём поболее прочих», - с горькой усмешкой подумал Крозье. Возможно, он рассчитывал хотя бы на объяснение, гораздо менее смелое, чем любое из уже состоявшихся? Трудно было даже гадать, учитывая то, в каком тяжёлом состоянии духа, отравленном непониманием и обидами, он отправлялся в экспедицию. И ведь всё равно время от времени предавался мечтам об объятии или о поцелуе – впрочем, здесь предел необычных, противоестественных грёз... Френсис почти с испугом спохватился. Он попытался потушить в себе эти мысли, словно горящий свечной фитиль кончиками смоченных пальцев – и точно так же поморщился. Он ощутил явные угрызения совести. Как же нелепо было погружаться в пучину этих переживаний сейчас, нежась в объятиях, разрешив неразрешимое, получив желаемое!.. Это насколько же он не привык наслаждаться моментом, если вообще когда-либо умел... А может, всё потому, что события ночи оставили в душе странный, с привкусом горечи, осадок?.. В смятении Крозье приказал себе немедленно сосредоточиться на другом – на том, что не отпускало ещё вчера, а именно, на бдительном соблюдении скрытности. Как бы он ни сожалел, а нужно было неким образом незаметно удалиться и притвориться, будто он ночевал у себя. Перед тем, как начать выбираться из-под одеяла, чтобы украдкой одеваться, Френсис бросил последний взгляд на лицо Джона. Ему отчаянно нравились эти черты, в этот миг расслабленные и спокойные, хотя мельком, во всё тех же неверных, до невозможности скупых отсветах показалось, что в благостности затаилась нотка меланхолии. Или это были всего лишь личные, портретные, так сказать, особенности? – Френсис волей-неволей, даже когда отчаянно злился, или огорчался, или ревновал, или от возмущения, казалось, готов был дойти до рукоприкладства – в каждый момент, даже самого себя за это ненавидя, он всегда любовался лицом Франклина... И сейчас тот не выдержал столь пристального взгляда и открыл глаза. Пару мгновений он смутно вглядывался в лицо Крозье. - Что-то ты ни свет ни заря. - Я каждый день просыпаюсь в такое время. - О, надо же, - с ноткой уважительного удивления сонно пробормотал Джон. Френсис чуть слышно фыркнул, и улыбка тронула краешки его губ: а ты, дескать, не ожидал от меня такой дисциплины, наверное, это идёт вразрез со сложившимся образом? – ну-ну... Однако он ничуть не обиделся. - Ну, побудь ещё пять минут. - Не обессудь, но нет – где пять, там и двадцать пять... и пятьдесят пять, - смущённо проворчал Крозье. - Ох, Френни... С усмешкой Джон потянулся к нему и легонько, тихо коснулся губами кончика его носа. И внезапно это невинное, полудетское касание повергло Френсиса в смятение. Ему стоило труда сообразить, почему это тронуло так болезненно. Он задержался, повернувшись на бок лицом к Франклину и несколько напряжённо прошептал: - Послушай... - М-м? - Как ты себя чувствуешь? - Необыкновенно... Френсису хотелось бы не ошибиться, приняв интонацию этого вздоха за мечтательность. - То есть, хорошо? - Да, - терпеливо отвечал Джон, видимо, спросонья немногословно. - И... ты ни о чём не жалеешь? - Нисколько. Могу сказать, что я рад, что испил чашу до дна, - по-прежнему задумчиво, с трудно читаемыми нотами в голосе проговорил Франклин. Крозье напрягся и чуть не дёрнулся, как от тычка. Смутный намёк на жертвенность и на причинённые страдания, пусть и самые малые, пусть и вроде бы с согласия, поверг в бесплодную тихую ярость, хотя злился Френсис только на себя и на неправильность и изломанность своей натуры. Но он не успел даже додумать, потому что Джон протянул руку и положил ему на плечо: - Френсис, ну что ты так встрепенулся? Не успел проснуться толком, а уже в подозрениях и тягостных мыслях? Ох, дорогой, как же это по-твоему. Ну, а по-моему – это говорить что-то невпопад, - виновато проронил Джон. – Ты уж прости, но я хорошо произношу речи только с подготовкой... ну ладно, могу и экспромтом, но лишь на определённые темы. Я до сих пор несколько растерян, но, поверь, я не жалею ни капли. - Тогда что за странные выражения? – хмуро, но почти успокоенно, проронил Крозье, вновь опуская голову на подушку. - Ну, не буду отрицать – вырвалось ненароком. Дело в том, что отношения с тобой, Френсис, это... – Франклин смущённо кашлянул, но всё-таки решился договорить: - Это действительно испытание, но прошедший его получает величайшую награду... С этими словами он снова обнял Крозье и поцеловал его в губы. И поцелуй этот был нежен, но непривычно долог, и тем обезоруживал – впервые инициатива принадлежала не Френсису, и тому оставалось лишь отдаться на милость мягко захлёстывающей волны, смывающей любой намёк на ядовитые ростки тревожности и досады. Крозье ощущал, как заливается краской. Вот уж не думал он, что у Франклина окажется странная над ним власть и удивительный талант заставлять его щёки расцветать жаром отнюдь не гневным... В первые пару секунд это даже вызывало смутный, загадочный протест. Крозье чувствовал, будто сдаётся в плен, но притом чем больше смирение, тем быстрее затихает тоска в груди – в конце концов, он сам готов был выбросить белый флаг и считал это не позором, но счастьем, потому что наконец-то обретал покой. Он всегда искал такого умиротворения. Вот в чём заключался таинственный талант Франклина – дарить мир в душе, притом даже тогда, когда сам он боролся с бурей: теперь Крозье знал об этой борьбе, об уязвимости и сомнениях, и тем больше уважал Джона. Тот оказался отнюдь не лишён критического мышления и был готов признать свои слабости, что привели его к утверждению в видимой преступной беспечности и лицемерии... притом что удивительным образом ему удавалось воскресить и в себе, и передать другим ту искру, которая у самого Френсиса в груди то и дело гасла. «До нынешнего момента», - мысленно поправил он себя и, когда Джон бережно прервал поцелуй, не выдержал и приник к нему тесно, вплотную, словно хотел пролежать так целую вечность. Френсис действительно предпочёл бы вообще не вылезать из-под одеяла и не бросаться с головой в омут напряжённой деловитости. Ведь раньше он так поступал в том числе для того, чтобы десятками забот вытеснить лишние мысли и порой придумывал излишнюю работу и себе, и подчинённым, а уж придирки и нотации стали его фирменной манерой. Из-за этого похвала ценилась членами экипажа на вес золота, но зато всякий невольно настороженно подбирался, а то и нервно сглатывал при виде капитана на палубе. Но теперь ему не хотелось глушить себя ни лихорадочной деятельностью, ни выпивкой, если уж и забыться – то только в близости с Джоном: обниматься и говорить, говорить без конца, потому что каждому из них ещё оставалось, что поведать другому, в чём признаться и что обсудить. Крозье лишь беззлобно подосадовал, что, по сути, ему некому доверить «Террор» так, как Франклин мог бы оставить «Эребус» на попечение Фицджеймса, а иначе... «Да что там иначе, пошевеливайся уже!». Френсис мысленно пожурил себя за крамольные мысли и коротко шепнул Джону: - Мне всё-таки пора. - Постой, я встану с тобою. Какое удовольствие лежать здесь одному? Френсис лишь благодарно потёрся своей щекой о его плечо. Поначалу шёпотом заспорили, зажигать ли лампу. Джон, пожав плечами, заявил, что щель под дверью узкая, свет неяркий, да и кому придёт в голову вопрос, почему командир встал раньше обычного? Значит, ему так надобно. Тем более, это вполне нормально, что людям его лет частенько не спится в ранний час. Френсис лишь закатил глаза и покачал головой, воздев её к не видимым отсюда небесам, и всё это сопроводил раздражённым вздохом – не удостоив даже слов. Наконец, помедлив секунду, он предложил просто отставить лампу в самый дальний угол, чтобы света хватало едва-едва. И вот они уже оба, по утренней зябкости торопливо, одевались в полумраке, собирая с пола предметы обмундирования – к чести обоих, сброшенные в расправленном, а не смятом виде. Крозье украдкой бросил взгляд на Франклина и снова подумал, насколько всё-таки тот из-за своей неуклюжей полноты выглядит непрезентабельно и... чертовски трогательно. В следующий миг Френсиса пронзила стыдливая острая нежность. В неверном желтоватом свете на беззащитных мягких боках и толстом бледном животе Джона всё равно были хорошо различимы царапины и отметины, налившиеся багрянцем – места, где Френсис сжимал слишком сильно, куда впивался сладострастной хваткой и бесстыдными поцелуями. Пара таких же тёмных пятнышек виднелась там, где оставалось лишь уповать на высокий воротничок. Джон до этого старательно расправлял рубашку, но случайно заметил этот взгляд и с неподражаемым своим выражением на лице – ох уж эти беззащитно вскинутые брови, и распахнутые глаза, и резко ушедшие вниз углы рта – попытался прикрыться. «Нет», - молча покачал головою Френсис с новым шумным вздохом. Ещё сам не застегнув до конца пуговиц, он быстро, но тихо сделал несколько шагов – Франклин попытался отпрянуть, не понимая, чего ждать. Но во взгляде Крозье не было недавней звериной страсти. Френсис взял его под локти и, робко взглянув исподлобья, дотронулся губами до следов на шее, затем, аккуратно усадив на край койки, встал на колени и покрыл поцелуями все остальные кровоподтёки. Джон ощутил, как голову начала заполнять словно лёгкая дымка, а в груди тонко, сладко заныло – особенно когда Френсис, всё ещё коленопреклонённый, поднял на него виноватый взгляд и прошептал: - Прости, Бога ради. Я был очень неумерен. - Ничего страшного, ведь это пройдёт, - растерянно проговорил Джон. Несмело, словно медведя или льва, он погладил Крозье по голове. Тот, просветлев, улыбнулся и издал чуть слышный звук, напомнивший не то вздох, не то мурчание, и прищурил глаза. «Ну и дела», - смущённо удивился Франклин. Ему, судя по всему, ещё предстояло узнать много таких мелких чёрточек, повадок, обыкновений. И это повергало в некоторую задумчивость... Она не укрылась от Френсиса, пока они оба продолжали одеваться. А Джон, в свою очередь, заметил его настороженность. Уже в кителе с эполетами, разве что со сна ещё не причёсанный и оттого забавно напоминающий большую морскую птицу с растрёпанными перьями, Франклин подошёл к Крозье и обнял его, уткнувшись лбом ему в висок: - Я всё-таки кое-что скажу тебе, Френни. Всё было восхитительно. Но мне даже немного страшновато за человека, что попадётся на пути такой стихии, как ты. Френсис замер. Объятия показались ему невыносимо давящими, а кровь будто вся разом куда-то отхлынула, и его охватил холодок жути. Ну вот, пожалуйста. Расплата за дикость и неумение владеть собой. Не то, чтобы он не делал попыток, но все они разбились в пух и прах. - Что ты имеешь в виду? – хрипловато выговорил он пересохшими губами. Франклин осторожно отстранился и, снова чувствуя грядущую неудачу в подборе слов, проговорил: - Френсис, в страсти ты великолепен, я бы даже сказал, слишком... Любовник ты исключительный, и твой темперамент, кхм, явно не для всякого... Крозье в бессильном отчаянии зажмурился. Перед глазами у него вспыхивал лишь один образ, а в мыслях стучало: «София, София, София». Джон имел все основания опасаться за неё. Френсис ранее уверял, что ни за что не допустил бы по отношению к ней малейшей неделикатности, но ведь одно – слова, а другое – дела... Да ещё – такие. «Это провал». Конечно же, Франклин не рассказывал ему всю подноготную своей семейной жизни, но по тому, что видел, Крозье догадывался, что в этой семье не приняты бурные порывы, и дело не в пуританстве, но в самой природе... ...в картину которой он явственно не вписывается со своим норовом. Секунду-другую Френсису казалось, что так же, как ночью ему было хорошо, в той же мере теперь дурно. Он совладал с собой удивительным усилием воли – хотя сердце выпрыгивало из груди, а пальцы опять ощутимо подрагивали. Но он бросился на шею Джону, обвив её руками, и горячо зашептал ему на ухо: - Джонни, умоляю, я был несдержан, но прошу, не гони меня... - Боже, о чём ты?! С ума сошёл... - Я прошу... - Успокойся!.. - Я могу быть другим. Дай мне шанс. Франклин потрясённо отстранился и даже взял Крозье за плечи и ошеломлённо вглядывался в его лицо, будто вдруг усомнился, а не болен ли он, не напал ли на него приступ какой-то неведомой лихорадки. Глаза Френсиса и правда блестели влажно, горячечно, но полны были мольбой и страхом потери. Джон до сих пор не знал, что и сказать. Какое-то время, отпустив хватку, он ласково поглаживал Френсиса по плечам и по щекам, пока тот, застыв столбом, боролся с колотившей его дрожью напряжения. Наконец, Джон покачал головой и прижал его к своей груди с укоризненным шёпотом: - Ох, бедный Френни. Даже не знаю, что тебе помыслилось и что ты там себе надумал. Но будь уверен, что я не в обиде ни за что. Я люблю тебя. Слышишь? С этими словами он легонько поцеловал Френсиса в ухо – и тот, наконец, будто бы оттаял. - Слава Богу, - выдохнул он, а больше слов не находил. - Ну, что же ты, в самом деле. Будь уверен в моих словах. А ещё – в себе, - с лёгкой улыбкой пожурил Франклин. – Мы обязательно снова встретимся. Обещаю. Шёпот их прощания был сбивчивым и состоял сплошь из повторов и переспросов, но с каждым словом лицо Крозье уже почти привычно преображалось – светлело и лучилось. Когда он, крадучись по-рысьи, выскальзывал их каюты, причудливо казалось, что даже спина его выражает радость и надежду. А Джон ещё долго стоял в задумчивости. Наконец, он перенёс лампу на письменный стол, достал чернильницу и чистый лист. Стихов он никогда не сочинял, но почему-то невыносимо сильно ему хотелось выплеснуть на бумагу недавно пережитое – разумеется, в преображённом, но ещё не до конца понятно, каком именно виде. Закралась шальная мысль: «А что, если начать писать письмо уже сейчас, а отправить позже? Почему бы и нет. Тем более, до официального моего подъёма времени ещё прилично». Он неторопливо, аккуратно опустил перо в чернильницу...