Остаёмся зимовать

Возможно, впервые сэр Джон всерьёз озадачился, обладает ли он в полной мере литературным даром. Ему прекрасно удавались речи и проповеди, душа его радовалась, когда он видел сияние глаз экипажа, поначалу, быть может, слабое – поскольку слаб сам человек и неизменно бывает утомлён или удручён – но потом сияние это возрастало, и вот к концу проповеди даже усталые спины и плечи расправлялись, грудь у каждого дышала свободнее, а на лицах появлялось выражение умиротворённой решимости. Свет проступал на лицах моряков – свет, которому суждено рассеять глухую черноту полярной ночи. Вероятно, правильнее было бы сравнивать его пробы пера с манерой леди Джейн, неутомимой путешественницы, обладающей на редкость живым и красивым слогом, способным передать практически все впечатления так, что лондонский свет зачитывался её очерками, пусть и издаваемыми малым тиражом. Но, к своему стыду, сэр Джон мог признать лишь то, что у него и вовсе ничего не выходит из-под пера. Он замер в мечтательном томлении. Мысли путались и вихрились, подобные вьюге, застили сознание белым туманом, но не холодным, а ослепительно-знойным. На самом деле, сэр Джон со сладкой тоской обнаружил, что бросает его то в жар, то в холод, а пальцы не слушаются, замирают и срываются, буквы выходят каракулями, а выражения и того хуже, неловки и сентиментальны. Ему хотелось словами воздать Френсису за ту пылкую любовь, что он выразил телесно. Но «мысль изречённая есть ложь» - и ничто не могло бы передать его переживания – им овладевали сомнения, а нужно ли высказывать это и в принципе класть на бумагу. Некоторые вещи неловко было и подумать. И это ведь после всего, что случилось?.. Но слишком нежные выражения теснились в мыслях. Слишком ласковые. Необъяснимые. Возможно, не подобающие джентльмену даже в моменты юной влюблённости – а то, что происходило с Франклином сейчас, никоим образом не подпадало под это определение. И он с досадой зачёркивал с трудом написанное, и почему-то казалось, что неровные, плотные прямоугольники чернил красноречивее любых слов. В минуту нахлынувшей слабости подумалось даже: а что, если бы Френсис увидел именно эти беспомощно исчёрканные листки? Не стало бы это самым лучшим признанием? Или самым худшим? Что бы подумал Крозье? Не стал ли бы презирать его? Или с жадностью отозвался бы на то, чего, видимо, жаждал сам? Отныне между ним и Френсисом была тайна, самая настоящая, свершившаяся, и всё, что бывало до этого, не могло с ней сравниться. Джон запоздало заметил, как с пера сорвались две кляксы и теперь красовались на новом листе, на котором он так и не осмелился написать ни слова. Эти пятна напоминали два корабля, застывшие в ледовом плену недалеко друг от друга. Повинуясь странному побуждению, Джон соединил их линией и, даже зная, что не обладает талантом рисовальщика, стал изображать на некоем подобии стебля цветы и листья акации. Именно это дерево одаривало сенью его дом в пору губернаторства на земле Ван-Димена, и именно оно, насколько это было лишь понаслышке известно Джону, не заинтересованному прежде в амурных делах, означало тайную любовь. Как бы ни был неумел эскиз, он хотел отправить его Крозье в надежде, что тот, также пусть и не избалованный женским вниманием, пусть и не особенно смыслящий в условностях, прочтёт послание. И Джона внезапно ожгло: ведь София, утончённая натура, сведущая как в живописи, так и в этикете, постоянно учившаяся у лучших художников, которых только можно было найти – она могла отправить Френсису подобный же рисунок? Франклин ощутил, как глаза его туманятся горечью: он ревновал к женщине – женщине!.. Да притом ещё и собственной племяннице. К той, кому по праву мог принадлежать храбрый моряк Френсис Родон Мойра Крозье. Также и кровь закипала от стыда перед леди Джейн, настолько всё-таки непозволительно было то, на что решились они с Френсисом. И ведь именно его, Крозье, Джон почему-то и представлял, воображая, что кто-то примет его и простит, прижав его голову к груди и спокойным голосом повторяя, что он не виноват. Между тем, теперь стоило подумать о другом: о соблюдении приличий. Разумеется, Франклин был нем, как могила. Но выдать могло и поведение: взгляды, жесты и тому подобное. Сэр Джон был бесконечно раздосадован, что ранее ему никогда не приходилось врать или скрывать нечто, а теперь именно таким недостойным занятием и стоит озаботиться. Он гадал, что может выглядеть иным в его повадке и манере, что может скомпрометировать. Однако над тем не пришлось думать Джеймсу. Коммандер, бывало, заходил к нему в каюту не только о чём-то спросить или в своей обычной сентиментальной манере пожелать спокойной ночи, наградив бережным объятием или почтительным сыновним поцелуем. Он наведывался и по утрам, несколько более официально и неизменно бодро желая доброго дня. И обычно от этих визитов Франклину становилось тепло на душе и спокойно. Но не то было сегодня. Раздался негромкий стук, и почти сразу отворилась дверь, и в каюту пытливо заглянул Джеймс – потому что знал, что этот стук порой почти пустая формальность, ему всегда здесь рады. Но сэр Джон вздрогнул, будто его застали врасплох. Фицджеймсу бросился в глаза его напряжённый и озадаченный вид, а также то, что письменный стол в некотором беспорядке – несколько листов, смятых не то в сердцах, не то от рассеянности. Этого никогда обычно не бывало, потому что Франклин всегда тщательно формулировал мысли и все документы писал набело, в крайнем случае, листы он не сминал, а аккуратно складывал прямоугольниками, а потом клал в стопку на краю. Тем более, на листе, лежащем перед ним, виднелись какие-то неуверенные, в смятении закрашенные, строчки, а сам лист капитан мигом отложил в сторону, словно опасался, что написанное прочтут или угадают значение сокрытого. И это не говоря уже о том, что скрытностью Франклин в принципе не отличался. - Доброе утро, сэр Джон, - как ни в чём ни бывало, поздоровался Фицджеймс. – Как вам спалось? Это невинный вопрос почему-то поверг командира в растерянность, и он ответил со слабой и будто бы заискивающей улыбкой: - По правде сказать, бывало и лучше, мальчик мой... - Почему так? По лицу Джеймса пробежала тень. - Да какие-то неясные тревожные видения, - со вздохом опустил глаза капитан, - я толком не могу сейчас уже вспомнить, что мне снилось. - Кто бы мог внушить вам тревогу?.. – не удержавшись, пробормотал коммандер. - Весь наш экипаж, любезный мой Джеймс, точнее, его судьба в столь суровых условиях. Тебе ведь прекрасно известно, как дорог мне каждый человек и как я желаю, чтобы все – или уж по крайней мере, как можно больше людей вернулись на Родину живыми и, по возможности, невредимыми. - О, сэр, я недаром как-то говорил, что вы любите свою команду больше самого Господа! - Если допустить нескромное суждение, то мне остаётся лишь усерднее молиться Ему, чтобы Он обратил свой взор на наши бедные корабли и подарил спасение, - смиренно проговорил сэр Джон. И опять от Фицджеймса не укрылась мелочь, тем не менее, иголочкой кольнувшая в сердце: его наставник говорил о «спасении», а не о славном открытии. Каждая незначительная деталь задевала теперь болезненно обострившееся внимание коммандера – и каждая словно падала мелкой монеткой в копилку беспокойства. «Не нравится мне его состояние... Нужно обязательно поговорить начистоту, - подумал Джеймс, - вот только несколько позже, ведь сейчас сэр Джон и так в расстроенных чувствах». Пока что он осторожно перевёл беседу на такие обыденные вопросы, как план на сегодняшний день и текущие указания. Франклин отвечал не то, чтобы невпопад, но казалось, что мыслями он витает где-то далеко. Более того – и этого ощущения коммандер даже несколько устыдился – но Джеймсу под конец разговора показалось, что его присутствие даже тяготит капитана, хотя тот по своей природной деликатности не осмеливается попросить собеседника удалиться. Кое-как закруглив беседу, коммандер вышел из каюты и задумчиво зашагал прочь. Но он окончательно решил развеять эту странную растерянность и, тщательно всё обдумав, отыскать причины снедающей его тревоги. Лишь только закрылась дверь, Джон глубоко вздохнул – но не с облегчением, а с тягостным чувством, которое уже испытывал ранее, но слабее: стыд и вину перед Джеймсом. Хотя если уж посудить начистоту, размышлял Франклин, то разве был для этого должный повод? Если в ситуации с супругой всё лежало на поверхности – то здесь... что же здесь? «Вот в одном мой мальчик точно прав, - с досадой подумал Джон, - это то, что я, видимо, я действительно заразился от Френсиса склонностью к сомнениям и сложным душевным терзаниям! А ведь даже запретное чувство требует мужества и решимости. Нет уж. Моё отношение к Френсису и данное ему слово останутся неизменны. Это теперь мой крест». И, чтобы поставить точку в затянувшихся рассуждениях, Джон мысленно прибавил: «И пускай эта связь станет наибольшим грехом и ошибкой в моей жизни из всех возможных».