Остаёмся зимовать

Весь день коммандера Фицджеймса потихоньку точили тревога и тоска. Но также и мысль его работала без устали: он считал недостойным безвольно отдаваться во власть столь досадных переживаний – и уж если нельзя было в одночасье отогнать их, то стоило терпеливо размотать этот клубок до конца, чтобы найти первопричины. На протяжении последнего месяца он начал подмечать некие необъяснимые и огорчительные изменения в поведении сэра Джона и в его манере держаться. Чем дальше, тем они становились заметнее и тем большее безотчётное беспокойство вызывали. Разумеется, проявились они не в одночасье, казались незначительными – и Джеймс был вынужден признаться себе: он проявил легкомыслие и небрежность. И по отношению к кому – к человеку, которого так почитал и любил!.. Впрочем, тому тоже были свои объяснения. Какие-то вещи до поры до времени казались Фицджеймсу мимолётными и единичными, лишь потом обретая характер постоянный. Затем, коммандер не смел заострять на них внимание из чувства такта. Наконец, ему самому не хотелось признаваться, что что-то не так, не хотелось допускать мнительность и дурные мысли – разве не этому его учил сам Франклин? И вот он следовал усвоенной манере, и только лишь теперь начал смутно догадываться, что это может привести к нежелательным последствиям – правда, к каким конкретно, он до сих пор не имел чёткого ответа. Об этом и стоило поразмыслить, с утра решил Джеймс. Прежде всего, стоило разобраться, что именно он подметил и что даёт повод для волнения. Самым очевидным было то, что сэр Джон уже не может похвастаться уверенностью, спокойствием и какой-то своей особой непоколебимостью, фундамент которой – мир в душе и чистая совесть. Как бы ни старался командир экспедиции хранить прежний бравый вид, но было заметно, как нечто грызёт его изнутри: как лоб его то и дело пересекает горькая складка, какая грустная тревога мелькает в измученных глазах. Иногда Франклину стала свойственная какая-то до обидного стариковская рассеянность. По крайней мере, пару раз такое случалось даже тогда, когда коммандер к нему обращался и что-то докладывал или советовался. Опять же, откровенно невпопад капитан не отвечал, зато с каким-то беззащитным выражением лица переспрашивал по два раза. Казалось, он терялся в своих мыслях так же, как в Арктике – Фицджеймс, подумав об этом, чуть не отругал себя за внезапно выплывшее обидное сравнение. Но ведь и правда было заметно, каких усилий стоит сэру Джону вернуть себя к неприглядной действительности со всеми её вопросами. Коммандеру это очень не нравилось. Действительно, первым думалось о проявлениях возраста и, увы, потихоньку подступающей утрате остроты ума, ведь рано или поздно неизбежны перемены – вот только как же они огорчали Фицджеймса! Он привык считать своего наставника сильным и уверенным, но никак не старым и уязвимым. Джеймс в растерянности пытался прикинуть, что же делать, и разум подсказывал ему единственный безжалостный ответ: «Ничего». Чуть менее жестоким было второе предположение: «стараться ещё пуще прежнего и самому потихонечку брать на себя всё больше командирских обязанностей» - опять же, разве не таков был замысел и самого Франклина? Но воодушевляющим было думать, что это обусловлено особой честью и доверием, однако столь же тягостным – что это продиктовано немощью. Джеймс не мог не замечать очевидного. Однажды вечером сэр Джон сидел у стола, подперев лоб рукой, и его поза казалась до крайности утомлённой, а тени, неровности и морщины на лице проступили ещё резче. Ужасно захотелось подойти и обнять любимого командира. На это Фицджеймс и попросил дозволения, и Франклин отозвался привычно ласково и тепло. Когда он подошёл, сэр Джон сам его обнял, не вставая со стула, легонько прислонившись щекой и виском к сукну мундира, и у Джеймса защемило сердце оттого, насколько его почтенный наставник в этот миг напоминает малое дитя. Жалость – последнее, что хотел бы испытывать к нему Фицджеймс, но он наклонился, и, не удержавшись, еле ощутимо коснулся губами волос сэра Джона, и не встретил протеста. Этот момент коммандер был готов хранить среди самых приятных воспоминаний, и всё-таки он вселял дурное предчувствие. Подумалось, что пресловутая меланхолия, которой ранее был подвержен вроде бы один лишь Крозье – что-то наподобие коварной болезни, ослабляющей на манер цинги. Но если от последней должны были обезопасить солидные запасы лимонного сока на судах, то как заставить себя игнорировать тот факт, что, как ни крути, всё идёт не по плану – и даже такой стойкий человек, как Франклин, имеет основания предаться сомнениям насчёт успеха миссии и того, что готовит им всем будущее. Ведь не существовало никаких гарантий, что весной вскроется лёд, и корабли продолжат путь. Тем более, до решающей поры было далеко, и длительность ожидания вполне могла подточить силу духа. Но, опять же, сэр Джон – и душевный надлом?.. Недобрый знак виделся и здесь: если начальник экспедиции утрачивает веру, что уж тут говорить об остальных? Да в конце-то концов, не это ли вполне могло подорвать его здоровье? Тем более, Джеймсу была известна скандальная история времён губернаторства, хоть и без излишних подробностей, и он восхищался тем, с каким достоинством держится Франклин, но коммандер отдавал себе отчёт в том, какое, очевидно, бремя неустанно омрачает его душу – и что он оказался здесь отнюдь не только из-за своего энтузиазма и жажды открытий. Всякий организм имеет свой запас прочности, и, возможно, неудивительно, что сэр Джон начинает сдавать. Когда Джеймс в тот вечер стоял и колебался, обратиться ли к начальнику с нескромной просьбой, то мимолётно подумал: «Боже, что он делает в этой безжалостной ледяной пустыне – разве не заслужил он уже своего права проводить вечера у камина с чашкой чая в кругу любимых домочадцев?». Но теперь лишь экипаж мог вынужденно уподобиться семье – о чём сам сэр Джон очень любил говорить, правда, с совершенно иным выражением – и потому-то Фицджеймс решился испросить разрешения на жест привязанности. Он мучился тем, что не знал, чем облегчить состояние сэра Джона. Если б было известно больше, то, может, Джеймс умел бы утешить и найти какие-то нужные слова или совершить нужные поступки? Фицджеймс ощущал вину без вины – приходилось ведь всё-таки учитывать неизбежную дистанцию, и он считал себя не вправе лезть к начальнику в душу и начинать неуместные расспросы. Коммандер не только на протяжении дня, но и ранее пытался понять, почему настолько взволнован, почему так расстраивает некая тихая отстранённость Франклина. Правда, в последние дни он казался приободрённым, даже несколько взбудораженным, губы его впервые за долгое время то и дело трогала тень улыбки, как это нередко бывало раньше. И всё-таки коробило то, что даже эти переживания, казалось бы, адресованы не ему, Фицджеймсу, и ими сэр Джон не торопится с ним поделиться. ...Приходилось обречённо признать: он испытывает к капитану нечто большее, чем простая симпатия и уважение. «Чёрт бы тебя побрал, Джеймс, - твердил он сам себе, - как будто ты раньше не мог осознать это?!» Однако он загонял эти мысли подальше, потому что они казались постыдными. И даже сейчас не хотелось их додумывать до конца. Но память услужливо подсовывала все недавние моменты, когда Джеймс пытался хоть как-то невинно воплотить свою душевную тоску во вроде бы дозволенных касаниях, предел дозволенности которых ему постоянно приходилось нащупывать на свой страх и риск. И каждый раз сердце слегка замирало, когда он обнимал сэра Джона или целовал в щёку – и тот его не отвергал и не одёргивал с сухостью и командирской строгостью за излишние «телячьи нежности», даже сам поощрял эти проявления теплоты – и тогда каждый раз Фицджеймс испытывал ещё большее ликование, потому что будто бы праздновал маленькую победу. У них действительно установились очень доверительные отношения и была принята милая ласковость обращения, из-за которой Джеймс в начале знакомства очень часто ощущал, что балансирует где-то на грани – как будто шёл по тонкому льду или по канату, натянутому между мачтами, рискуя сорваться вниз. Правда, он лишь в самое первое время по-настоящему робел, а впоследствии научился хорошо чувствовать эту грань, обрёл известную ловкость и спокойствие. Но теперь он снова ощущал, как опора уходит из-под ног. Вот только что могло служить причиной? И тут Фицджеймс начинал понимать, что его тоскливое чувство отчасти похоже на ревность. Но к кому или к чему? С одной стороны, сэр Джон и в принципе был выше любых подозрений, с другой стороны, им просто неоткуда было взяться. Что и кого винить в таком странном его состоянии? Природу? Затаённые душевные переживания? Накопленный груз тягот? А эта относительно недавняя простуду – вернее, некое непонятное недомогание со странным течением... Может, всё-таки у происходящего был конкретный виновник? Опять же, не хотелось бы смущать свой разум такими мыслями, но тут коммандер мрачно приходил к выводу: уж если и искать козла отпущения, то это может быть только Крозье. То, что отношение Франклина к нему изменилось, тоже со временем стало заметно. Внешне и на словах всё выглядело словно бы почти так, как и прежде. Замечания неизменно звучали. Выволочки тоже вроде бы практиковались – вот только жаль, что в этом Джеймс имел возможность удостовериться в меньшей степени, чем раньше, чаще полагаясь лишь на слова сэра Джона. Ему отчаянно не нравилось, что капитаны тяготеют к некой особой конфиденциальности общения – и, быть может, обида его напоминала детскую, но иногда в порыве раздражения Джеймс и правда ощущал себя маленьким мальчиком, которого вывели из комнаты, потому что взрослым, дескать, необходимо поговорить о серьёзных вещах. Он тоже хотел быть допущен к этим вещам – разве не с тем его допустили к командованию и наделили важной должностью? Ему приходило в голову и то, что Франклин, давно уже заметив натянутость его с Френсисом отношений, пытается сохранить мир вот таким нехитрым способом, стараясь, чтобы Фицджеймс и Крозье поменьше соприкасались непосредственно и сохраняли дистанцию. Сэр Джон демонстрировал к последнему некую смесь снисходительности и осторожности, приговаривая, что Френсиса нужно постоянно направлять – в плане не профессиональном, но чисто человеческом, и даже сказал как-то, что Крозье иногда и в шпоре нуждается, как норовистый конь. Фицджеймс тогда довольно хмыкнул: ему понравилось сравнение. - А может, иногда и хлыст не помешает, - проговорил он, покосившись на Франклина и пытливо ловя его взгляд. - Ну, уж это по обстоятельствам, - с непроницаемо-задумчивым лицом заметил тот, - последнее время они, слава Богу, изменились к лучшему. Мне действительно кажется, что моя дипломатическая миссия на «Терроре» принесла плоды. В виде вечерней разбитости и риска снова слечь, мысленно подосадовал тогда коммандер, но лишь молча покачал головой и неслышно вздохнул. Однако даже он не мог отрицать, что в последний, довольно краткий период не только сэр Джон стал спокойнее – поведение Крозье также переменилось. Выглядело так, будто он действительно образумился и утихомирился. Он почти больше не излучал всем своим видом ядовитую угрюмую враждебность. Эта повадка уступила место мрачноватой, но всё-таки более благородной сдержанности – даже когда возражал суховатым тоном, то не лез на рожон и не устраивал откровенных провокаций, как тогда за приснопамятным ужином и на совете. Задумчиво нанизывая на нить своих размышлений всё новые и новые наблюдения, Фицджеймс шагал по палубе, следя за уборкой льда, угрожающего команде увечьями – и потому в его памяти очень живо встали давние события. Глаза его невольно сузились, губы сжались, и на скулах заиграли желваки. «Может, мне его похвалить ещё и за то, что он ноги на стол не кладёт? И что не бросается на меня с кулаками, как напившись в каком-то дрянном кабаке?» - невольно мысленно хмыкнул Джеймс. – «Ну-ну. Хотя, быть может, по отношению к таким субъектам и стоит снизить планку требований. Возможно, это сэр Джон и делает – как бы он ни говорил о кнуте, всегда убеждён, что действеннее пряник...». Но не слишком ли этот пряник сладок? Эта мысль словно толкнула изнутри – так, будто Джеймс искал опоры, а получил вдруг тычок; он поскользнулся и чуть не полетел кубарем, его подхватила под локоть чья-то удивительно цепкая рука, а ухо резанул крик: - Осторожней, сэр! Выпрямившись и смущённо разгладив шинель, коммандер увидел, что это мистер Рид. Ледовый лоцман «Эребуса» кашлянул и потупился. Дёрнулся уголок рта, а вместе с ним и пушистые русые бакенбарды. - Большое спасибо, мистер Рид. - Не за что. И всё же лучше быть поаккуратнее. Не хватало ещё покалечиться. Он будто стеснялся того, что посмел прикоснуться к столь высокопоставленному офицеру. А ещё и говорил с жутчайшим шотландским акцентом. - Я очень ценю вашу заботу. Буду внимательнее. Фицджеймс сожалел, но благодарность его прозвучала гораздо черствей, чем следовало. Но это ужасное провинциальное произношение живо напомнило ему ещё об одном «деревенщине», что буквально только что занимал его мысли. Сухо, коротко кивнув, Джеймс продолжал инспекцию, и ничто не ускользало от его взора, и вопросы, и замечания, и распоряжения он отдавал деловито, но фоном не переставали тихо, холодно кипеть безотчётные злость и раздражение. Всё-таки Франклин выказывал слишком явную терпимость. Высказывания о Крозье стали более умеренными, хотя раньше было гораздо больше иронии, теперь же она казалась дежурной или даже притворной. Джеймс досадовал, что раньше можно было не стесняться в критике заместителя сэра Джона – а теперь, о боже, было несколько раз, когда тот за Френсиса даже заступился, совсем как тогда, после ужина с отвратной выходкой и выпадом про «остров птичьего дерьма». Но тогда, коммандер был в том уверен, это было продиктовано лишь общей умеренностью Франклина и стремлением для очистки совести сохранять единство. Но не выгораживать же постоянно? А именно так теперь и воспринимались Джеймсу вопросительные или укоризненные взгляды сэра Джона и фразы наподобие: «Однако, возможно, кое в чём Френсис прав...» Да ещё и эти паникёрские далеко идущие идеи наподобие возможной необходимости отправить отряд к фактории Гудзонова залива – чёрт подери, теперь это не отметалось с ходу, а подлежало обсуждению! Да раньше Франклин и слушать этого трусливого ирландского пьяницу не стал бы!.. Конечно, комментарии насчёт идей Крозье всё равно озвучивались с обтекаемыми оговорками, скепсисом в голосе, вот только казалось, что есть за этим некое двойное дно, Джеймс это чувствовал. И смотрели они друг на друга как-то слишком часто и с нотками... неужели заговорщицкого духа?.. Начать стоило с того, что в прошлом капитаны избегали взглядов и разговаривали порой сквозь зубы. Теперь они будто бы пытались изображать то же самое, но всё-таки плоховато это получалось. Так, что даже когда они спорили, то невольно приходила на ум поговорка о том, что милые бранятся – только тешатся. «Постойте-ка, - спохватывался Джеймс, - вероятно, это уже у меня развивается болезненная мнительность». Ну уж нет, Френсиса ни при коих обстоятельствах нельзя считать «милым», пускай даже когда-то сэр Джон и заявил, мол, он наш друг... Да с такими друзьями и врагов не надо! И всё-таки Фицджеймсу отчаянно не давали покоя эти беседы с глазу на глаз. Как бы Франклин ни уверял, что это дипломатические ходы и попытки воздействовать напрямую – потому, дескать, что у Френсиса слишком силён дух противоречия и это проклятое ирландское бунтарство – вот ему прилюдно что-то говоришь, а он нарочно предпринимает эскапады и всё делает как будто назло, мстительно, стремясь за что-то отыграться – этакое беснование слабого, беспомощные попытки выместить тайно взрастающие обиды и злость... так вот, как бы сэр Джон ни уверял, что Крозье при частных разговорах, без зрителей, становится сговорчивее – но что-то тут казалось нечисто. Возможно, небывало смело раздумывал Джеймс, его наставник сам попался в собственную же ловушку: считал себя этаким мудрым и тонким политиком и знатоком человеческих душ – и коммандер не посмел бы отказать ему в таких определениях. Вот только Франклин привык иметь дело с душами людей благонамеренных – а иных, таких, что окружали его на земле Ван Димена, впоследствии благоразумно избегал. И не то, видимо, получалось с Крозье. Тот лишь казался неотёсанным, привыкши носить эту маску и познав все её выгоды, но на самом деле обладал коварством – которое диктовало ему мелочное властолюбие. От этих мыслей Джеймса порой бросало в жар. В том числе и потому, что в кривом зеркале он видел себя – человека, что не мог бы при всём желании похвастаться признанно благородным происхождением. Того, кто пытался доказать: я не ниже вас и не менее вас способен командовать и завоевать славу Родине. И тем сильнее он проникался враждебностью и ревностью к командиру «Террора». И тем более озадаченным выглядел, когда ранний заполярный вечер укрыл их суда глухой тьмой, рассекаемой лишь свистом поднявшегося ветра и треском льда. Фицджеймс отчаянно желал открыть глаза своему возлюбленному наставнику на то, кому он доверяется, на то, кто смущает его душу и разум и склоняет на свою сторону – но пока не знал, как это надобно сделать. Он робел высказать напрямую свои опасения, оскорбив пусть и косвенными, но недостойными обвинениями в простодушной глупости, а ведь Франклин, при всём своём благодушии, действительно мог обидеться и опечалиться – и этого всего меньше хотелось Джеймсу. В тот вечер он сидел у себя в каюте, мрачно положив подбородок на сцепленные пальцы рук. Перед ним лежал раскрытым читанный и перечитанный роман Джейн Остин тридцатилетней давности, в котором провозглашалось идеалистическое, прекраснодушное послание, что выходить замуж стоит не из-за денег, а по любви. Своим слогом и настроем эта книга нравилась Джеймсу, в какой-то мере казалась развлекательной, потому что он отдавал себе отчёт, что он, мужчина, никогда не в силах вполне понять женщин, но на какие-то наблюдения всё равно стоит ориентироваться. И также он надеялся, что на его горизонте также появится некая прекрасная Элизабет, что согласится вступить с ним в брак. Но теперь все его грёзы рушились, а также появлялась некоторая досада: и почему до сих пор не существует книг или хотя бы рассказов о переживаниях, что им владели, и о положении, в котором он оказался? Фицджеймс знал, что в столь странных порывах он был не единственным. Примером могли служить и его боевые товарищи. Он знал, что такой тип привязанности известен ещё с античных времён. Так почему человечество до сих пор не разрешило противоречия между природным естеством, общественными приличиями и живым чувством? Здесь хватило бы поводов на добрую сотню романов, если не более. Точно так же он терзался от того, как мешались позывы его сокрытой стороны, которую он начал сознавать лишь недавно, с вполне понятными и оправданными офицерскими переживаниями, обоснованными понятиями чести, долга и общего блага. Единым мотивом выступало лишь одно: нет, никоим образом он не должен позволить Крозье одержать верх. Ни как человеку, который почивал на лаврах и мог лишь сослаться на свои прошлые заслуги, а теперь демонстрировал лишь уныние, упадок сил и подверженность пороку пьянства. Ни как странному пожилому ирландцу, который ни в манере своего обращения, ни во внешности не демонстрировал привлекательности, всем своим видом напоминая унылую залежалую картофелину. ...Вот из-за последней мысли коммандер смутился – неужели он мог относить к числу своих достоинств и эффектную внешность, оружие кокоток, но никак не храбрых солдат и исследователей?.. И всё-таки с каким упоением он вспоминал, как однажды, весело, радостно смеясь, сэр Джон приветствовал его на борту корабля и называл «подающим надежды», но кроме того, ещё и «самым красивым мужчиной британского флота» - а Джеймс сиял улыбкой и со сдержанным кокетством любовался своим отражением в зеркале кают-компании – и ладной, рослой статью, и каштановыми кудрями, и новой свежей синью мундира, и приглушённым мерцанием разлапистых эполет, честь которых ему нужно было теперь оправдать... и во всём этом можно было бы скромно и самокритично углядеть самовлюблённость и осечься, принять более скромную позу – но он тогда был интуитивно уверен, смутно чувствовал, что смотрит на себя глазами сэра Джона... Фицджеймс решительно встряхнул головой, потёр глаза и широкими шагами направился к гальюну, а там склонился над тазом со студёной водой, от души зачерпнув, плеснул себе в лицо, жадно отдышался, словно нырнул в реку и тотчас вынырнул с опасной глубины. Спеша обратно, он на ходу вытер лицо полотенцем, затем досадливо швырнул его на койку. Стоя посреди каюты, он чувствовал и растерянность, и решительность, и эта странная смесь эмоций заставляла его мускулы смутно подрагивать под сукном кителя так, словно он готовился к драке. Он был убеждён лишь в одном: что не даст Крозье спуску. Но стоило ещё продумать линию обороны. «Или нападения», - воинственно прибавил про себя Джеймс.