Остаёмся зимовать

Всякий сознаёт или хотя бы смутно чувствует, что смерть есть вечный покой и застылость, а жизнь есть движение. Именно поэтому зимовки во льдах воспринимаются так странно и гнетуще. С другой стороны, движение, пусть и ограниченное некими пределами, должно иметь направление. С этим тоже с некоторых пор возникали значительные затруднения, потому что компас, захваченный во власть прихотями магнитного поля, постоянно менял показания – и Джеймс помнил ту самую сцену, тот самый момент, когда Франклин поделился с ним своими замечаниями на этот счёт. Они с капитаном стояли тогда рядышком на палубе, наблюдая за причудливыми колебаниями стрелки между отметками на чёрно-белом циферблате. Они так близко подступили друг к другу, что сукно их утеплённых шинелей почти соприкасалось друг с другом, а в один момент чуть ощутимо столкнулись края их парадных двууголок – и тогда это воспринялось просто как забавная неловкость, а теперь виделось Джеймсу чуть ли не каким-то иносказательным подобием целомудренного – куда уж скромнее! – поцелуя. И в отдельные моменты это умиляло и размягчало душу, а в другие напоминало о том, в каком непонятном, тягостном положении они находились теперь, замечал то Франклин или нет. Скорее, нет, ни о чём он не догадывался, верный своей недавней невинной, полудетской нечуткости. Но Фицджеймс испытывал подобие надежды, видя, что лицо сэра Джона казалось просветлевшим, преисполненным некоей новой смиренной надежды и радости жизни. Сейчас они вдвоём пили чай в кают-компании, почти не нарушая молчания, казавшегося непривычно уютным, и Франклин степенно, но с наслаждением делал мелкие аккуратные глотки из чашки тонкого фарфора с позолоченным краем и то и дело подносил ко рту кусочки пудинга, казалось, полностью погрузившись в сие нехитрое занятие. И Джеймсу доставляло тайное удовольствие наблюдать за тем, как его командир ест. Он знал, сколько невзгод довелось изведать сэру Джону в пору его молодости в одной из экспедиций: в какой-то момент всем её участникам пришлось питаться только лишайниками, а потом и вовсе вываривать собственную обувь в отчаянных попытках хоть как-то подкрепить угасающие силы и заглушить убийственное чувство голода. Эти подробности стали потом широко известны, отчего Франклина и прозвали «человеком, съевшим собственные башмаки». Наверное, недобрая, болезненная память о тех бедах осталась с ним навсегда. И поэтому теперь ни для кого не являлось секретом, что сэр Джон любит покушать и уделяет еде самое пристальное внимание – и для экипажа «Эребуса» это стало благословением, так что на припасах мало экономили, как бы мрачновато ни замечал капитан Крозье, что в условиях долгой зимы и непредсказуемой весны это может обернуться непоправимой ошибкой... - Что-то ты невесел, мальчик мой, даже аппетита нет. Уж не заболел ли, часом? Коммандер слегка вздрогнул. Сэр Джон взирал на него с мягкой укоризной. - Нет, что вы. Просто устал за сегодняшний день и... кхм, малость призадумался, должно быть. - Как бы я ни хотел сделать из тебя настоящего командира, которому постоянно следует быть начеку и вникать во все хлопоты, но последнее время ты, пожалуй, даже слишком усерден, стоило бы уделить время и отдыху. - Простите, сэр, - смущённо улыбнулся Фицджеймс, - мне казалось, что в таких адских условиях это вам стоило бы больше отдыхать, потому я и... - Ни слова, Джимми. Я вижу, как твою голову клонит всё больше, будто к шее привязан камень, уж извини. Отправляйся спать немедленно, у нас и так слишком позднее чаепитие, - пожурил Франклин. Если немногим ранее обращение с ним как с ребёнком виделось Джеймсу оскорбительным, то сейчас растрогало. - Хорошо, сэр. Они сидели совсем рядом, и Франклин тепло приобнял коммандера за плечи и осторожно, смущённо прислонился лбом к его виску. Джеймса охватила благодарная нежность и теплота. Но отозвалась она как будто лёгкой болью: проклятая скованность не желала уходить, потому что в ласковом жесте сэра Джона мерещился не то оттенок вины, не то грусть. Фицджеймсу трудно было верить, что на самом деле ничего не происходит. Он ложился спать в смешанных чувствах. Верное направление мыслей и действий так и не удавалось пока нащупать. Капитаны же, по наблюдениям коммандера, демонстрировали нечто противоположное. Однако здесь он был далёк от истины. Если бы Френсис и Джон умели читать мысли и чувства друг друга на расстоянии, то удивились бы, насколько похожие, если не одинаковые, переживания ими овладели. Самое ошеломительное и сокровенное в их сближении совершилось, но напряжение не ослабло. К нему прибавилась то и дело накрывающая волнами растерянность. Оба капитана чувствовали себя так, как если бы оказались посреди штормового моря, не сделав никаких необходимых приготовлений. Иными словами, в положении, когда вина и беспомощность являются первейшими и самыми естественными чувствами. Но ни один шторм не возникает из ниоткуда, ему обязательно предшествует складывание неких природных явлений в совокупность, порождающую бурю. А для того, чтобы успешно управлять кораблём среди разбушевавшейся стихии, следует понимать её сущность и природу. Так рассуждали и Джон, и Френсис, пытаясь размеренностью мысли приглушить тревожное недоумение. Почтенный командир в летах – и влюблён, как кошка, в такого же, столь же почтенного сослуживца? Не то бред, не то наваждение. Тем более страсть обжигала ошеломлением: ведь недавно они были едва не врагами. Один день стал нарушением установившегося порядка, и ни с «Террора», ни с «Эребуса» не отправился посыльный с письмом. Отрешившись почти от всего, капитаны погрузились в раздумья, стараясь осмыслить происходившее – как сейчас, так и много ранее. Но уже назавтра сообщение восстановилось. Оба старых моряка пришли к одному и тому же выводу: самое простое и одновременно сложное надлежало им уже на протяжении долгого времени, и именно это творило чудеса. Нужно было разговаривать. Начистоту, без мнительности и камня за пазухой. Без боязни нарушить приличия или выказать слабость. К стандартному обыденному рапорту, отправленному с «Террора», прилагалась краткая записка: «Мне пришлось быть много откровеннее, а ты осмелился открыться позднее, дорогой Джон. Но я отчаянно благодарен тебе за искренность, ибо лишь она помогла мне понять тебя, а понять – значит простить. Простить – значит полюбить. Снова». Так писал Крозье. Он оказался на удивление более многословен, потому что Франклин начертал на листке, приложенному к письму, лишь одну, но красноречивую фразу: «Касательно тобою сказанного, Френсис – взаимно». Их обоих пронзило осознание, что их сблизило то, что называется таким простым словом: сочувствие. Они поделились друг с другом горестями, сомнениями, смутными чаяниями, рассказали о своих душевных ранах – и всё, рассказанное одним, отзывалось в другом. Наконец-то каждый видел в другом человека. В чём-то далёкого, а в чём-то неизъяснимо близкого. И им искренне было жаль, что когда-то на рассвете молодости они смогли разглядеть друг в друге именно душевные привлекательные порывы, характер и личные качества – которые и привели к жажде более близкого единения - однако очень многое с тех пор было утрачено. Разумеется, большая часть изменений была продиктована представлениями о том, что суть естественные порывы человеческой природы, а что нет, что пристало джентльмену, а что дико и неприемлемо. Но главное касалось отнюдь не телесности. Разве к ней могла быть привязана самая точная оценка и самое искреннее чувство? Так мог бы вопрошать Джон. Но ему вторил бы и Френсис. Они сожалели о том, что замкнулись в себе и ожесточились, каждый по-своему, и потому не могли слышать друг друга, даже близко общаясь. За долгие годы изменилось очень многое, оба думали о том, чтобы остепениться, каждый в меру своих наклонностей и характера – и Джон нашёл счастье, а Френсиса так и носило в пустынном море. И когда-то Крозье почти поверил, что нашёл в своей жизни надёжный причал, однако Джон оттолкнул его. И Бог весть, кому стоило распутать тот клубок болезненных опытов и переживаний, что привёл их к тому, что в день отправления экспедиции они были формально соратниками, но в личном плане почти недругами. Кто бы мог предугадать, во что это выльется?.. После напряжённых раздумий во власти одного и того же настроения оба пришли к выводу: лучший способ избавиться от соблазна – это ему поддаться. Оба, как ни удивительно, втайне надеялись именно на свой возраст: на то, что запас топлива для такого яркого горения всё равно меньше, чем в юности, и что первая дикая лихорадка схлынет постепенно, как море во время отлива – но в то же время они сумеют насладиться краткими мгновениями счастья. Краткими из-за редкости встреч и из-за того, что каким бы застылым ни казалось время в этих жестоких льдах, но то и дело настигало ощущение, что его отпущено немного. Оба гнали от себя эти мысли, но они приходили вновь и вновь. И даже отбрасывая мрачные подозрения, оба теперь тешили себя мыслью, что случившееся здесь по определению не может иметь отношения к их обычной жизни, а значит – это просто сон. Сон в полярную ночь. И если таких причудливых и колдовских снов не довелось видеть в условно положенную пору жизни – то почему бы и не теперь?.. Только бы никто из бодрствующих не заметил, что они грезят. Однажды Крозье, несмотря на свой замкнутый, сдержанный и осторожный нрав, сам едва не попал впросак. Шагая в сумерках по палубе, ледовый лоцман Томас Блэнки увидел знакомую фигуру, но невольно воздержался от дружеского окрика. Френсис стоял, опершись обоими локтями на планширь, и смотрел вдаль. По совести, смотреть здесь было не на что даже в светлую пору – ледяная пустыня, да и только. Но капитан будто прирос к месту. Вообще-то Блэнки было не впервой наблюдать такую молчаливую задумчивость. Его друг и командир иногда действительно замирал, будто не в силах двинуться от тяжести навалившихся мыслей. Взгляд его становился мучительно отсутствующим, словно всё вокруг переставало существовать, а перед глазами Крозье маячило нечто страшное, но не видимое никому из окружающих – нечто, о чём он словно не смел никому говорить, дабы не посчитаться безумцем, и оставался наедине со своим ужасом и болью. Блэнки становилось отчаянно жаль своего товарища. Он знал, что Френсис наделён не самым простым характером, но притом – добрым сердцем и величайшей преданностью делу, а уж малодушным назвать его нельзя ни в коем случае – и не его вина, что он так чувствителен и подвержен приступам меланхолии. В такие моменты Блэнки мог деликатно кашлянуть, или тронуть его за локоть, а если на них никто не смотрел, мог вообще полушутливо провести рукой у Френсиса перед лицом, отвлекая от неведомых пугающих видений. Крозье вздрагивал и издавал сердитое фырканье, но оно тотчас сменялось смущённой благодарной улыбкой. Тогда Блэнки весело подмигивал или хлопал друга по плечу, так что улыбка того становилась шире, а взгляд светлее. Поистине, такие мгновения дорогого стоили. Сейчас можно было предположить, что с Крозье опять творится нечто подобное. Но что-то в позе и общем облике казалось неуловимо другим – Блэнки и сам не мог объяснить, что именно, он просто нутром чуял. Равно он догадывался, что сейчас не стоит беспокоить капитана, однако из любопытства решил пронаблюдать и крадучись, как кот, понемногу подошёл ближе. В какой-то миг Френсис глубоко вздохнул, так, что поднялись и опали плечи, резко выпрямился – но не досадливо, а словно в стремлении куда-то ввысь – и быстро прошагал мимо лоцмана, что стоял в тени. Тот лишь покачал головой. Крозье отличался бдительностью и должен был его заметить. Да ещё и выражение лица – можно было и ошибиться в этой темени, но оно показалось... мечтательным? Радостным? Да неужели? «Бог ты мой, это не похоже на Френсиса», - подумал лоцман, но в душе у него шевельнулась не озабоченность, а довольство: ведь как ему всегда хотелось, чтобы друг меньше грустил и ворчал, а больше находил прелести в жизни, и любой момент был ценен. Эх, если бы Блэнки мог собственной жизнерадостности отсыпать в бумажный кулёк, как конфет или чая, и преподнести Френсису!.. Ухмыляясь в бороду, лоцман убрался с палубы с намерением проследить за капитаном в этот вечер и с надеждой всё-таки узнать, в чём дело. И случай представился: когда Крозье распустил собрание в кают-компании, и лейтенанты отправились восвояси, он точно так же на несколько мгновений замер с остановившимся взглядом, будто не замечая Блэнки. Тот не преминул воспользоваться моментом: - Френсис, старина, да что это с тобой творится? Крозье привычно дёрнулся и метнул возмущённый взгляд – которому Блэнки уже давно научился не придавать значения и не обижаться попусту. - Ничего особенного, - буркнул капитан. - Так ли уж ничего? – осклабился Блэнки. - Ничего, что тебя касается, - отрезал Крозье. - Меня касается всё, что имеет отношение к тебе, приятель. Лоцман знал, что его нахальство окажется безнаказанным. - Боже, Томас, тебе делать нечего, кроме как на меня пялиться? Иди пялься на лёд, это твоя работа! Блэнки так и прыснул: - Исполню ваши указания, сэр, после того, как признаетесь, почему у вас такой романтический вид! Френсис закатил глаза. Тоже привычное зрелище. Блэнки положил руку ему на плечо и заговорщицким тоном спросил: - Признайся, ты думал о своей зазнобе? Крозье вздохнул и сквозь зубы произнёс: - Какой же ты наблюдательный, друг мой! И это повод для насмешек? Лоцман посерьёзнел: - Да нет, что ты. Я, наоборот, рад, что у тебя есть надежда. Ты ведь делал ей предложение? Она согласилась? В самых туманных чертах Френсис когда-то поведал Блэнки о своих душевных чаяниях и предприятиях. С полминуты Крозье медлил. И зря кто-то бы заглядывал ему в глаза: точно так же, прищурившись, он мог бы размышлять над текущими распоряжениями или над своими мудрёными математическими и физическими вычислениями. Наконец, капитан задиристо хмыкнул и сказал: - Она согласится! После того, как мы вернёмся домой с победой. Блэнки задорно, заливисто расхохотался: - Дружище мой, вот это настрой! Так бы и всегда! - А ты думал? Давай обнимемся, - проворчал Крозье. Предложение Френсиса было встречено с воодушевлением. Они сцепились в почти медвежьей хватке, ведь оба офицера отличались изрядной силой. Смеясь, они разомкнули объятия. - Желаю тебе успеха, Френсис, во всех твоих начинаниях. Почаще бы видеть тебя в таком настроении. Каждого из нас что-то греет, чаще всего любовь – ну так удачи тебе в любви, приятель! Блэнки дружески хлопнул его по спине, и Крозье смущённо хохотнул: - Спасибо, Томас. Я надеюсь, чувства не позволят мне сбиться с пути. - А в случае чего, и я тебе не позволю. Я же лоцман, в конце концов. - Ну, давай-давай, бди. - А могу и не бдеть, если ты сам мне пожелаешь отрапортовать, что у тебя на сердце, как да чего. - Этого ещё не хватало, - пробубнил Крозье, опять же, вполне ожидаемо. - Да уж, ты всамделишный сыч, недаром тебя Фицджеймс так назвал... - Что? Он обзывал меня сычом?! - Ну, я слышал случайно, мимо проходил. - Ах он псина! - Да у нас тут не корабли, а зоопарк, судя по всему! То сыч, то пёс, какие прелести! - Тут озвереешь, Томас, в этой-то глуши! Так, зубоскаля, офицеры решили пропустить по стаканчику виски. И в том числе Крозье отмечал то, как легко он отделался.