Остаёмся зимовать

Он потерпел поражение в борьбе с чувствами – хотя прежде этого Френсису стоило признаться себе в том, что не так уж истово и усердно он боролся. Всякий раз, оставаясь наедине, капитан предавался грёзам. Иногда ругал себя за мечтательность, несомненно, подрывающую сосредоточенность и способную нанести вред работе. Хотя, по совести, условия зимовки предполагали только рутину, которая за долгие годы полярных странствий дошла у Крозье до механической точности и почти не подразумевала сколько-то серьёзной озабоченности и напряжения мысли. Возможно, пора было отпустить себя и перестать терзать команду мириадами мелочных придирок и поручений. Тем более, раньше лихорадочной деятельностью Френсис заглушал отчаяние, тревогу и прочие неприятные переживания, а с некоторых пор, несмотря на тоску оттого, что нельзя было как можно больше времени проводить с Джоном, он обнаружил, что жизнь заиграла новыми красками – нежными, тёплыми и яркими. С непривычки это озадачивало и слишком отвлекало, и потому капитан чуть ли не по часам пытался засекать время, когда он выпадал из действительности и, непроизвольно обнимая самого себя в холоде спартанской каюты в попытках согреться, представлял объятия Франклина. Ему это удавалось, но не слишком-то успешно. Даже Джопсон заметил то, что пока по суеверной сдержанности мысленно избегал именовать неладным. Но его соображения в целом были неутешительны. Проведя много времени рядом с командиром, изучив все его обыкновения и особенности, он предполагал, что Крозье постепенно оказывается охвачен сезонным унынием и упадком сил – напоминающим не прихоть или слабость во власти чувства, но нечто вроде хронического заболевания. Уже известно было, что это состояние с завидной регулярностью настигает Крозье примерно в одно и то же время, даже если плавание очевидно протекает неплохо и нет поводов для того, чтобы падать духом. Томаса это серьёзно огорчало, ведь, несмотря на притуплённость переживаний капитана, а не на их обострение, вестовой мог бы сказать, что тот страдает: чего стоило наблюдать, каких трудов ему стоит собранность и бдительная деятельность – да что там, иногда и подъём с постели, и одевание выглядели подвигом. Теперь Джопсон поглядывал на календарь и с озабоченностью отмечал, что нынче его начальник поддаётся раньше, чем обычно. Он иногда уходил в себя и долгое время не мог вывести очередную строчку в судовом журнале или в письме, кои Томас с исправностью отдавал посыльным с «Эребуса». С другой стороны, радовала хотя бы предсказуемость. Джопсон жалел, что между ним и его командиром такая пропасть по части субординации и возраста – а, следовательно, он не может никак существенно повлиять, даже душеспасительной беседой, не говоря уже о большем. Он мог лишь делать то, что полагалось делать всегда – помогать справляться с мелкими повседневными делами. Но, учитывая то, как трудно приходилось Крозье, это уже было кое-что. Более того, это и являлось громадным подспорьем. И сейчас, видя медленность и тягостность в действиях капитана, вестовой готовился быть ещё исполнительнее, ещё чутче, ещё незаменимее, чем обычно. Он лишь отмечал, что нет особой мрачности и печали, только заторможенность. Порой, впрочем, на лице капитана мелькало удивительно светлое выражение. Тогда Томас невольно отмечал, как успокаивается: «Хорошо, если он в чём-то находит надежду! Как бы хотелось, чтобы эта зима прошла полегче...» Сегодня он опять застал капитана в подобной задумчивости. Крозье стоял, придирчиво глядя на некие записи, рассеянно касаясь кончиками пальцев столешницы – Бог весть, то ли какие-то мудрёные расчёты не шли, то ли он боролся с рассеянностью и пытался как чётче сформулировать очередное распоряжение. Но лишь только Джопсон осторожно показался на пороге каюты, как капитан вскинул на него взгляд и пробормотал: - А, вот и ты, Томми! У меня к тебе особое указание. - Какое, сэр? Вестовой вытянулся в струнку. - Ты ужасно рассеян, приятель. У него сердце упало. Где он только умудрился допустить упущение? - Вот сегодня, я заметил, ты всё время носился как угорелый и пропустил обед, так ведь? – проворчал Крозье. - Сознайся! Томас почувствовал, как кончики ушей наливаются лёгким жаром. По правде сказать, есть ему совершенно не хотелось до сего момента, но командир был прав: он увлёкся. - Добром это не кончится! – попрекнул капитан, подходя ближе и обеими руками беря Джопсона за плечи. – Ты вообще слишком тощ для полярника. А поскольку ты меня сопровождаешь в экспедициях не первый раз, уверен, тебе тоже пристало это гордое звание. Так вот, да не упрекнут меня в пессимизме, но кто знает, в каких условиях мы можем оказаться и насколько тебе понадобится запас сил организма. Поэтому не стоит пренебрегать очевидными вещами, может, кто-то и может обойтись святым духом, но мы тут все люди из плоти и крови! Поэтому ступай на кухню к мистеру Дигглу и попроси дать что-нибудь поесть, сошлись на меня, если кок станет бухтеть. Ещё и лимонного соку выпей, это обязательная профилактика. Выполняй немедленно, - шутливо нахмурился Крозье. – А после приходи ко мне, отдам тебе очередное послание на «Эребус». - Есть, сэр! – смущённо просиял Джопсон. Капитан похлопал его по плечу и потрепал за ухо: - Давай, иди, Томми, ты мне дорог, не хочу, чтоб ты свалился от истощения! Вестовой выпорхнул из каюты, как на крыльях, с улыбкой во весь рот – смущённый заботой, но и радостный такому вниманию. И, пожалуй, впервые за день он ощутил аппетит. Тем временем, тепло ухмыляясь, Френсис вернулся за стол, довольный отсрочкой – у него было ещё немного времени для того, чтобы поразмыслить. Он и так затянул с перепиской и томился отчаянным желанием отправить письмо Джону, и у него не было сомнений касательно содержания, но он терзался насчёт формы. Все слова и выражения, что приходили на ум, казались ему слишком слащавыми и восторженными, достойными незрелого отрока, но никак не мужа. Даже с Софией не допускал он чрезмерной умильности, опасаясь оттолкнуть диссонансом со своей наружностью и биографией. Но что было делать, если он просто плавился от воспоминания о каждой чёрточке Джона? Френсис то и дело представлял, как прислоняется лбом к его лбу, и так они замирают на несколько мгновений, воображал, как прижимается губами к его щекам, лишь внешне таким порой скульптурно строгим, а на самом деле мягчайшим, как целует уголки губ или глаз, как задевает взволнованным дыханием висок или ухо, как кончиками пальцев дотрагивается до его роскошных тёмных с лёгкой проседью волос, которые норовили слегка завиться мягкими волнами, а то и кудрявыми вихорчиками – снизу, у затылка. Это уже не говоря о том, как поразительно запомнился вкус его губ – небывало летний, казавшийся свежим, несмотря на возраст. Всё было красотой в его облике, всё было нежностью, щемящей сердце тем больше из-за своей недосягаемости – относительной, но весьма чувствительной. Френсис жадно лелеял каждое впечатление – но порой сомневался, не оскорбит ли он Джона, если откровенно ему признается, каких именно прикосновений жаждет, как именно его называет про себя. Они до сих пор не были так близки, как мечталось. «Мои чувства к тебе неизъяснимы, Джон...» - написал он и на полдня погрузился в сомнения. Ведь что ещё оставалось сказать? Неописуемое, неизъяснимое, непознаваемое... Верно, именно это с ними и происходило. Но всё-таки душа жаждала подробностей. Хотелось не просто ласкать возлюбленного, но и осыпать его прекрасными словами. И тут Френсиса посетила шальная идея. Дерзкое решение пришло оттуда, откуда вряд ли приходилось ожидать. И эта попытка уж точно не должна была быть хуже, чем его прежние дикие выходки, успокаивал себя Крозье. У Френсиса были довольно противоречивые отношения с религией. В детстве и отрочестве из некого бунтарства он ощущал влечение к католичеству с его торжественностью, порой экзальтацией, с его отчаянным стремлением к красоте и взыванием к чувству, а не разуму и строгости, коими отличалось протестантство. Потом он поуспокоился по мере того, как вообще утрачивал признаки набожности, потому что вера в том виде, в каком её исповедовали все окружающие, не приносила утешения и не давала ответов на важнейшие вопросы. В какой-то мере он теперь завидовал Джону, у которого в плане духовности всё, казалось бы, находилось в благодатном равновесии. И теперь он отчасти боялся неприятно поразить его своей эскападой, но в то же время думал: разве он, Френсис, не имеет права найти в религиозных образах что-то, что подарит его душе живительный огонь и волю к жизни? А уж в какой форме это произойдёт, не так уж важно. В конце концов, он не находил в себе сил сдерживаться и решил предпринять отчаянную попытку новых признаний. На помощь ему должна была прийти весьма специфическая часть Ветхого Завета. Губы Крозье дёрнулись и изогнулись, рука также дрогнула, когда он начал выводить текст: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина» - именно об этом я думаю всякий раз, как вспоминаю тебя, дорогой мой Джон, когда образ твой предстаёт перед моим внутренним взором...» Он колебался почти целую минуту, лишь предусмотрительно подставил промокашку, когда капля чернил готова была предательски сорваться на бумагу. Затем он тщательно обтёр перо и, заново обмакнув в чернила, продолжал, старательно выводя разборчивости ради: «...памятуя твои слова, снова прошу – прими меня на своём корабле, в своей обители, позволь мне выразить то чувство, что питаю к тебе не только я, но и все мы, в чём я уверен: и раньше я считал, что ты сурово обходишься со своими людьми, запретив принятое во флоте употребление горячительного, тем самым отнимая скромную радость, но теперь вижу, насколько неправ – теперь я вижу, что твоим людям это и вправду не нужно, ведь сам дух твой хранит и команду, и судно, и овевает всё теплом среди этой вечной мерзлоты, и уж воистину, «будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя!» Прочитав сие послание на «Эребусе», сэр Джон медленно отложил сложенный листок, задвинув его под прочие бумаги, и ещё с минуту сидел в задумчивости. От всколыхнувшегося мигом желания ответить чуть ли в пальцах покалывало, в груди разливалось томление, а дыхание едва-едва заметно, а всё-таки сбивалось. Но, толком не зная, что писать, он решил сделать перерыв и ещё часа на два, а то и на три, погрузиться в дела, чтобы прийти в ровное состояние духа. Он в том числе затевал разговоры с Фицджеймсом и то и дело останавливал на нём взгляд: сам благородный, эстетичный облик коммандера должен был отвлечь и подействовать противовесом образу Крозье, наполненному странной, именно странной и непонятной, притягательностью и тёмным загадочным искушением. Джеймс был очевидно рад, но и демонстрировал некоторое замешательство. Кольнула совесть: наверняка, излишнюю задумчивую отвлечённость Джона, которую так сложно было сдерживать, он принял чуть ли за немилость. Ощутив укол совести, Франклин подумал: «Бедный мальчик, ему стоит уделять больше внимания». Он помнил, что Джеймс сирота, ощущал, что за его блестящим офицерским прошлым и нынешней преданностью таятся не только прекрасные движения души, но и довольно печальные чувства, и догадывался, что в нём коммандер наверняка видит кого-то вроде отца. Не стоило оставлять это без внимания. И всё-таки мыслями Джона владел совершенно другой человек. Капитан «Эребуса» попытался делать пометки в судовом журнале и личном дневнике, но они казались до ужаса бессодержательными и мелочными. Так и тянуло просто перечеркнуть их и крупно написать одну лишь фразу: «Всё в порядке». Действительно, рутинный порядок был налажен, но могла ли подпасть под это определение очередная незапланированная зимовка во льдах и столь же никак не ожидаемое чувство?.. Френсис немало удивил своим письмом, которое хотелось то прижимать к сердцу, мечтательно уставившись в одну точку, то немедленно разорвать и сжечь, потому что в слишком смелых цитатах чудилось богохульство. Но как трогательны были простодушные размышления Крозье и то, как он использовал для сравнения свою не такую уж неизвестную слабость, которую Франклин раньше считал справедливым поводом для презрения: «Ибо ласки твои лучше вина...». К тому же, его смущало, что сам он подобным же сомнительным образом цитировал Священное Писание леди Джейн: робким бархатным шёпотом на ушко, в то время как сидел с ней рядом, тесно прижавшись, и бережно держа, и гладя её руки... «Была не была», - подумал Джон и начал выводить ответные строки, чувствуя, как каждая так и зажигается в уме мерцающим огоньком, так и просится под перо. «Моя отрада в том, что и ты теперь любишь меня, для меня это сродни награде, ведь я всегда видел и понимал то, что повторю тебе не раз: что буревестник меж иными птицами, то и ты между всеми прочими мореплавателями, и знамя твоё надо мною – любовь... Как же я мечтаю с тобой вместе дождаться того мига, когда можно будет сказать: вот, зима уже прошла, и метели миновали, перестали; вода показалась среди льдов; время пения настало; пора продолжать наш путь, и, как смоковницы распускают почки, так распускаются паруса на наших мачтах – да настанет этот благословенный час! Но что бы ни было нам предречено, уповаю, что могу сказать: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему». Джон чем дальше, тем больше чувствовал, что заливается краской – пальцы мёрзли, а щёки горели. То же ощутил и Френсис, получив ответ: он надеялся, но всё-таки не ожидал, что благочестивый Джон поддастся на такую провокацию и подхватит эту рискованную игру. В тот день он и за собой отмечал некоторую невнимательность, когда принимал доклады от лейтенантов, да ещё и некоторую неловкость, когда смотрел на Ирвинга. Чёрт подери, этот малый теперь вызывал неловкие ассоциации. Во-первых, он был тёзкой Франклина. Во-вторых, Крозье никогда особенно сильно не вникал в тонкости личности никого из экипажа, но до него дошли слухи, что этот парень не только исполнителен, но ещё и чрезвычайно благочестив и набожен. Френсис не особенно поддерживал мысль о том, что он должен из кожи вон лезть, только бы быть показательным примером для подчинённых, он вообще всегда выступал против любой рисовки, но теперь не о ней шла речь, теперь им овладело раздражающее чувство, что он как командир будто бы может быть недостоин душевной чистоты своего подчинённого – которого он едва знал. А теперь окажется невольно запятнанным и сэр Джон, раз он осмелился на такие дерзкие пассажи в письме? «Да нет, бред какой-то». Он с должным вниманием принял доклады и распустил лейтенантов, хотя растерянность не покидала его. После ему пришла шальная мысль о том, что, быть может, он зря так желчно относится к Фицджеймсу – ведь не зря же сэр Джон питал такие надежды по отношению к этому молодому офицеру, не зря приблизил его? Теперь всё, что имело отношение к Франклину, казалось Крозье достойным уважения, извинения, понимания – и он почти что корил себя за нетерпимость. Впрочем, такое благодушие могло обернуться бедой, рассуждал Френсис. Но как он мог повлиять что теперь, что ранее? Изначальные условия формирования экспедиции ставили его в унизительное, почти бессильное положение, когда его голос почти ничего не решал. Стоило ли поддаваться расслабленному снисхождению теперь? И всё-таки ему не хотелось ничем огорчать Джона, никак не выказывать накопившегося недовольства. Да и стоило ли это сейчас делать, когда он впервые за долгое время чувствовал себя почти что счастливым?.. Оставалось проявлять иллюзию сдержанности. Но только не в переписке. К своему обычному служебному письму, довольно-таки пустому, Френсис приложил следующее послание: «На ложе моём ночью искал я того, которого любит душа моя, искал его и не нашёл его... Невыносимо мне в холоде моей кельи, во мраке дум моих, надеюсь на верность твоих слов при прощании – что примешь меня снова и позволишь любить тебя». - Погибель, - пробормотал Крозье, когда Джопсон умчался с очередным письмом. Каково же было волнение, когда в тот же день он получил ответ. «Пусть придёт возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его». «Решено. Скорее бы отправиться на «Эребус».