Остаёмся зимовать

- У меня странное ощущение, Джон, - сонно пробормотал Френсис при пробуждении. Вопреки его обыкновению, оно получалось необыкновенно поздним, с разницей часа в два, а то и три. И ни разу за всю ночь он не спохватывался, не ворочался судорожно в постели во власти тревожных мыслей. И сейчас чувствовал себя гораздо более отдохнувшим, чем обычно, хотя тянуло и понежиться, ловя отзвуки касаний: Франклин всё так же тесно приникал, легонько дыша в затылок, и ритм его дыхания отзывался мерными движениями мягкого тёплого живота, прижатого к спине Крозье, и каждый вдох ощущался, словно томный прибой на мелководье. - Какое такое ощущение, дорогой... – так же спросонья отозвался Джон, со сна глуховато, мирно и беззаботно. - Словно мы уже не раз так просыпаемся, как старые супруги, - смущённо пробормотал Френсис. - Знал бы ты, сколько раз в своих фантазиях я так просыпался за прошедшие дни. Беда, что всё происходило лишь в воображении. Я счастлив, что ты рядом, Френсис. Голос Франклина как будто физически ощущался прикосновением тёмного бархата. Крозье показалось, что он медлил бесконечные мгновения, так, что он даже несколько порывисто освободился от объятий Джона, чтобы повернуться к нему лицом. Мелькали мысли о том, что это не то измена, не то моветон – повторять давнюю фразу, которая даже ему не принадлежала. Но теперь у всех была своя жизнь, каждый был в своём плавании. И они с Франклином теперь были поставлены в те же условия, что напоминали об Антарктиде и тогдашнем романе с Россом. Но суровость нынешнего вызова, неопределённость будущего и сам возраст придавали чувству небывалую глубину и силу. И поэтому Крозье всё-таки произнёс то, что так жаждал и до сих пор не осмеливался: - Наши корабли повенчаны, Джон. Это было словно молитва или заклинание. Даже в темноте угадывалось, как замер Франклин, оторопев во власти торжественного момента. Но вскоре он совладал с собой и хрипловато откликнулся: - Воистину так. Аминь. Крозье будто не верил тому, что слышит. Джон всегда держался в рамках общепринятой религии и не позволял себе отклоняться от неё, а теперь он, очевидно, воспринял те еретические и романтические настроения, что всегда, всегда жили в сердце Френсиса в то время, как он вступил в союз с Морем – с той стихией, к которой не без оснований, проявляя удивительную догадливость и чуткость, ревновала его София. Пожалуй, было в этом нечто языческое и первородное, и оно страшило. Можно было оправдать то, почему противилась и огорчалась молодая леди. Но теперь Джон демонстрировал то, что он понимает и принимает то, чем была жива и полна душа Френсиса. Он сам в пору губернаторства на земле Ван Димена тосковал по штурвалу и парусам над головой. И он сейчас надеялся, что чувствует, что именно Крозье вкладывает в свои слова. - Милый мой Френсис, позволь сказать. Я буду с тобой в счастии и несчастии. Твоя радость будет для меня светом в окошке, но я никогда не буду осуждать тебя за печаль. Я всегда буду рад тебя утешить по мере сил. Крозье почувствовал ком в горле и ощутил желание теснее прижаться к возлюбленному, но сдержался и проговорил: - Благодарю тебя. И буду с тобой в здравии и болезни, всегда подставлю тебе плечо и помогу, только позови... Затем они сомкнули объятия так, что губы их почти соприкасались, и они чувствовали дыхание друг друга, когда произносили: - Обещаю тебе любить и уважать тебя во все дни жизни моей. Это повторяло то, что Джон говорил Френсису накануне. Теперь он чуть слышно проговорил: - Да будет так с благословения Господня... С этим Франклин одарил его нежнейшим поцелуем, и снова Френсису показалось, что на языке он чувствует медовый привкус летних трав, забытое, детское впечатление. Детей в семье Крозье было много, иногда родители отсылали их в деревню с нянюшкой-кормилицей, неизбежно устав от хлопот. И тогда маленький Френни и бегал по лугам и вересковым пустошам, знакомился с местными ребятишками, для которых он всё равно воспринимался городским барчуком, но участвовал во всех шалостях, пусть и видел оттенок снисхождения при всём дружелюбии. Удивительно, как ему случалось встречать это отношение на протяжении всей жизни: для одних он был слишком благополучным сынком богатеньких родителей, для других чуть ли не безродной дворнягой и отбросом – и второе сугубо из-за национальности. Это всегда ужасно выбивало из колеи. Он не знал, что и думать. Пока не научился не думать на этот счёт вообще, приняв решение, что сделается славным капитаном во что бы то ни стало, приложив для этого все усилия, и тогда уже пускай его судит сама история – так иногда он раззадоривал себя на грани отчаяния и в моменты обиды, когда его обходили по службе. ...Но сейчас он всё-таки лелеял в себе почти забытое ощущение летнего досуга на ферме в окрестностях родного Банбриджа. Деревенские ребятишки рассказывали ему, что можно в подражание пчёлам полакомиться нектаром полевых цветов. Некоторые мальчишки вообще срывали со стеблей жёлтую медуницу и с наслаждением её жевали. Маленький Френни ограничился тем, что изнутри облизывал цветки, но навсегда запомнил тот смешанный, терпкий водяной запах росы и мучнистой сладости. И именно теперь он ощущал подобный привкус, целуя Джона. Его губы и язык напоминали о лете в родных краях. Джон теперь вызывал желание расслабиться и отдаться. В то же время его самого хотелось взять на руки и прижимать к себе. И Джон был нежен, как ветерок, взъерошивающий мягкие русые волосы, хотя вокруг царила непроглядная тьма, а не золотистое закатное сияние, но Френсис замер под новыми и новыми прикосновениями этих удивительных губ. Наконец, послышался его приглушённый глубокий голос, мягкостью своей словно повторяющий окружающую тьму: - Я сознаю, насколько это может показаться странно и грешно, Френсис, но... не могу противиться себе, это очень чудно, притом... - Да, Джон? Крозье догадывался, какие противоречивые переживания владеют Франклином, и потому аккуратно обнял его и нежно поглаживал спину, всё же не осмеливаясь коснуться губами лица, словно боясь спугнуть слова и чувства. Джон порывисто шевельнулся, будто хотел достать что-то со стола, быть может, зажечь свет, но в итоге растерянно и смирно снова замер рядом и казался несколько скованным. Френсис снова положил руку ему на плечо. Франклин помедлил и всё-таки нашёл в себе силы выговорить: - Если бы не все наши обстоятельства и обычаи, я бы хотел считать, что ты мой муж. Хотя бы на время, что мы здесь. Ты верно заметил: что случается в море и льдах, тут и остаётся. Слишком велико различие с нашей привычной жизнью. Но просто попробуй не думать, и, слушая своё сердце, ответь мне... Он помедлил и вздохнул. - Мы мужья, Френсис? Крозье опешил. И, скрывая, как комок подкатывает к горлу, он сдержанно осведомился: - А тебе бы этого хотелось? Новые две секунды заставили мучиться. - Да. Больше всего сейчас я этого желаю. Следующее мгновение казалось вечностью. Френсис прижался к Джону, выговорив: - Конечно. - Слава Богу, - глубоко вздохнул Джон, привлекая к себе любимого. Это был очень неловкий, хотя и прекрасный, момент. Они вновь слились в поцелуе, затем отстранились, блаженно вздохнули и вскоре вновь сплетались в объятиях. И всё-таки Крозье чего-то не хватало. - Уже утро. Позволь мне зажечь лампу? - Зачем? Хотя, пожалуй, уже можно бы. - Я просто хочу полюбоваться на тебя. - Но я... - Лежи, как лежишь. Просто в этой тьме нам не помешает немного света. Франклин невольно угадывал, что имел в виду его заместитель – лучший, теперь он постоянно повторял это себе, - лучший из возможных. И теперь они проникались одним стремлением. Пусть ещё и угля, и прочих припасов было достаточно, что б ему ни говорил Джон Росс во время того проклятого разговора на приёме в Адмиралтействе, заставляя то изображать беспечность, то надменно ощетиниваться, но они сейчас находились в самом настоящем аду. А рай ему дарил именно Френсис, как бы это ни было поразительно. И под «светом» Крозье имел в виду именно возвышенные, радостные чувства, которые cтоило искать пред лицом опасности, чтобы вдохновиться на будущие подвиги. И свет он теперь видел в нём, в Джоне. Это до сих пор казалось поразительным, но каким же отрадным. И теперь Френсис умостился рядом, как кот, сторожкий в движениях. Огонь лампы смутным желтоватым мерцанием освещал их лица. Джон засмотрелся на Френсиса, тот на Джона. Они придвинулись теснее, прижавшись тёплыми мягкими животами, ловя ритм дыхания друг друга. Каждая черта, каждая морщинка и складочка их усталых, но счастливых лиц теперь проступала более явно и казалась прекрасной. Казалось, они готовы были целую вечность так приникать друг к другу и всматриваться. Они оба невольно расплывались в улыбке. У Джона она была необычной. Френсис даже удивился, что подмечал раньше некую странность, но только сейчас осознал: углы рта всё равно были направлены вниз, но в глазах блестели тёплые, неподдельные искры радости и счастья, никто бы не обманулся в том, что чувствует Франклин. Джон заметил, что рот Френсиса будто бы изначально нарисован так, чтобы изображать недовольство и ехидство, настолько прихотливым был его изгиб. Но даже обманчивая тонкость таила не чёрствость, а сладость касаний. А в любви лицо Крозье выглядело трогательным – тем более, когда он не выдерживал и обнажал зубы, меж которых спереди виднелась щербинка – бесконечно милая особенность. И ведь эта самая черта необъяснимо раздражила Франклина во время того совместного визита в театр, когда они сидели в ложе, а он увидел, как восторженно переглядываются Френсис и София. Он помнил, что тогда ещё позволил себе украдкой скептически скривиться: «Ну-ну, голубки, порадуйтесь хоть этим вечером, но вообще-то не видать вам своих грёз, потому что...» - и далее следовали аргументы, осознанные и неосознанные, но спрессованные туго, как свинец в отлитой пуле. Всё было ясно и понятно. А что же сейчас? Теперь Франклин даже не знал, как оценивать своё прежнее поведение и прежнюю жизнь – и нынешнюю историю. Ему казалось, будто он раздвоился: словно отражение волшебным образом сделало шаг из зеркала, преодолев льдистую плёнку, и теперь один Джон остался на прежнем месте, с леди Джейн и Софией, а другой предавался любви с тем, кто в ином, почти одинаковом, мире виделся недругом. И обе сущности были им, Джоном Франклином, и ни одна не могла опровергнуть подлинность близнеца. Эти сущности не враждовали и не исключали истинность друг друга. Но сейчас именно тайная, зеркальная суть обрела власть над сознанием, и Джон не мог ей противиться, потому что также сознавал, что это – его собственная природа, которую он не мог и не отваживался познать до сей поры. Перед ним сейчас возлежал человек, которого он хотел прижимать к сердцу и защищать от невзгод, потому что за образом сурового мореплавателя скрывалась чувствительная душа, жаждущая любви, и Джон хотел хоть немного своими ласками избавить от боли душевных ран. Но недаром Френсис сказал: «Мне не больно». Его лицо лучилось тихим блаженством – как будто бы преждевременным. И Джон не знал, как исправить эту неравноценность, кроме как нежными касаниями и словами – хотя бы в нынешний момент. Френсис в очередной раз ощутил приятное ошеломление и со вздохом обмяк в постели, потому что Джон вновь осыпал поцелуями его лицо, шею и грудь. Он целовал его в лоб так, будто при благословлении, утыкался в висок, тёрся щекой о мягкие пшеничные волосы на его груди, наконец, в очередной раз приник к его губам – целомудренно, но взволнованно. - Джонни, милый, да что с тобой, - смущённо прошептал Крозье. - Я просто тебя люблю, - тихо отозвался Франклин. - О Господи. Френсис погладил Джона по спине, потому что ни на миг не отпускал его из объятий. - Я бы хотел каждое утро встречать с тобой вот так. - Я с тобой тоже. Крозье не лукавил. Он испытывал то же, что капитан «Эребуса». И так же, как он, стыдился, что их чувство напоминает романтические переживания отроков – со всей пылкостью, волнением и тем, как приходится скрываться. С другой стороны, разве существовал какой-то устав, согласно которому определённые эмоции положено испытывать лишь в определённом возрасте? Можно подумать, что как мотылёк живёт один день, а после падает сухим бессильным тельцем на подоконник, так и душевные движения отмирают строго после некой отметки, по достижении некого количества прожитых лет? Подумать только, им теперь полагалось быть степенными и лишёнными страстей. А они теперь хуже лейтенантов, в чьих глазах то и дело проскальзывает мечтательность. Но хуже ли? Почему стоит сравнивать таким образом? Этим вопросом задавались они оба. Они не предавались беспечности, исполняли свои обязанности со всем тщанием, на какое были способны, заботились обо всём – но с ещё большим вдохновением, которое придавало им нынешнее чувство, и ощущали себя полными сил – это ли не было во благо? И сейчас они чувствовали себя в полном праве на то, что делали. Крозье тепло усмехался, как мальчишка, когда они сели на постели и снова приникли друг к другу плечом к плечу – уже будто не с тягостью, а с неким озорством думая, как вести себя за завтраком и как сохранить приличия. - Ты со сна как мокрый взъерошенный буревестник, Джон, дай-ка мне расчесать тебя. Френсис потянулся за гребнем, лежащим на столе у изголовья. Джон замер со смущённой улыбкой, когда Крозье пытался аккуратно уложить его смятую со сна шевелюру и придать причёске привычный вид. Его движения были аккуратны, несмелы и трогательно усердны, иногда он окунал кончики пальцев в стакан с водой, неизменно стоящий у изголовья, придирчиво оглядывал дело своих рук, вновь проводил расчёской – но какое-то время спустя начало казаться, что он делает это словно лишь для того, чтобы полюбоваться, как пролегают тончайшие борозды от зубьев и как при новом ракурсе на неверном свету смотрятся серебристые ниточки в тёмных волосах Джона. - Довольно, милый, - с невольной улыбкой запротестовал Франклин, - после твоих стараний мне бы хоть в Адмиралтейство... Френсис неловко хмыкнул и потупил взгляд, но его улыбка была полна озорства и теплоты. Джон мягко забрал у него расчёску: - Давай-ка и тебя приведём в порядок, потому что ты сейчас как рыжий котёнок после дождя, который только что обсох, но не успел прилизаться. Крозье не выдержал и рассмеялся. Джон был так же бережен, то и дело оценивающе и любовно глядел, временами приглаживал непослушные мягкие пряди Френсиса и пытаясь сладить с его чёлкой. Они оба сознавали, как смешно всё это могло выглядеть со стороны – но им не было, кого бояться и кого смущаться. Точно так же, с шуточками и нежностями, они облачались в мундиры. Им обоим уже не раз казалось, что всё это ненормально и они оба сошли с ума – но разве в нечеловеческих полярных условиях невольно не повредишься рассудком? И было бы нечто унизительное в том, что они видели в своём чувстве сходство с болезнью – но для них обоих это явилось знаком смирения. Делай, что должно, и будь, что будет. Они оба делали необходимое, болея душой за своих людей. В то же время, им было нужно утешение. И ощущалось истинным счастьем, что они могли найти его в объятиях друг друга.