Остаёмся зимовать

Сэр Джон уже некое время замечал, что с Фицджеймсом неладно: в выражении лица коммандера проскакивали то грусть, то затаённый, безотчётный гнев, отчего даже его руководство становилось импульсивным, и он иногда в своей мелочной придирчивости уподоблялся всё тому же Крозье. Удивительно, как настолько разные люди становятся похожи, будучи поставленными в похожие обстоятельства. Но Франклин приписывал это влиянию непривычных условий: для его ученика, привыкшего к миссиям совсем в иных широтах, арктическая экспедиция стала настоящим испытанием. Он старался подбадривать преемника по мере сил, демонстрируя и вовлечённость, и чисто человеческое сочувствие – расспрашивал, рассуждал, давал советы и выслушивал мнение Джеймса, затем они приходили к некому общему решению. Хотя – до сих пор это было для Джона загадкой – он ловил в чертах коммандера и благодарность, и затаённое отчаяние, в котором порой проглядывала едва ли не ожесточённость. Фицджеймс одаривал его весьма странными взглядами. И сэр Джон это чувствовал удивительно явственно, словно взгляд коммандера был способен пронзить и шинель с меховым воротником, и вообще все слои тяжёлых форменных одеяний. Это ощущалось неуютно, и, коря себя за слабость, сэр Джон иногда даже начинал избегать общества Фицджеймса. Вместе с тем, он изо всех сил старался не то, чтобы соблюсти приличия, но обращаться со столь преданным ему молодым офицером достойно и по совести. Несмотря на то, что всеми думами его владел теперь Френсис. Он оказался той ещё шкатулкой Пандоры. Хотя сюрпризы были приятные: так, Джон не ожидал, что Крозье окажется таким чувствительным, романтичным благородным. Он не мог ни в прошлые годы, ни теперь предполагать, что для своего нынешнего заместителя значит так много. Ранее сэр Джон с относительно лёгкой душой принимал то, как его любит леди Джейн, хотя иногда ловил в этом чувстве оттенок снисхождения и некий намёк на то, что она его постоянно подталкивает: ну, покажи же себя героем, любимый, ты ведь можешь, заткни рты недоброжелателям, ты прекрасен, но не вписываешься в общепринятые образцы – а ты постарайся, ради нашего же блага!.. Подобные мысли даже внушали стыд, хотя сэр Джон разделял честолюбие супруги. А теперь Френсис принял его таким, каков он есть, со всеми ошибками прошлого, настоящего – да ещё и, если верить словам, отпустил ему любые будущие грехи. В это верилось с трудом по трезвом размышлении, но очень, тем не менее, хотелось. Слишком светлым и проникновенным выглядело лицо Френсиса, когда он шептал: «Я простил тебя, Джон». Предвиделось, что это был даже слишком прекраснодушный порыв для Крозье. Угадывалось, что он ещё не раз припомнит обиды в силу своей натуры, придирчивой и печально-сосредоточенной. Но предвкушалась благодать в том, чтобы обнимать его в моменты горечи, и успокаивать, и каяться, и бесконечно долгие мгновения тихо целовать в щёки и гладить его пшеничные волосы, так, чтобы он обессилел, излив весь яд, и смиренно прильнул к его груди или щеке. Так, чтобы он познавал благо прощения снова и снова – и в конце концов смог бы избавиться от владеющих им тягостных мыслей и чувств. И Джон считал, что это его миссия – подарить Френсису ничем не омрачённую радость жизни, как бы это ни было сложно. Это и в самом деле оказывалось непросто не только из-за предполагаемых особенностей их душевных движений. Главное влияние имела природа: то жестокий мороз, то немилосердный ветер, сбивающий с ног, и почти каждая вылазка между кораблями могла считаться единоличной экспедицией. Но они всё равно стремились друг к другу. Кроме того, стоило помнить и о многих условностях. Зимовка предполагала рутину и вязкое, почти замершее существование, во время которого совещания были практически не нужны, потому что оба капитана были опытными полярниками, и им практически не требовалось уточнений и совещаний. Иными словами, негоже было то и дело наведываться друг к другу. Им это было не по чину. И тем не менее, они, коря себя за злоупотребление властью, каждый день отправляли друг другу письма с посыльными. А Священное Писание изобиловало проникновенными метафорами и эпитетами, и, казалось, что «Песнь песней» они оба выучили наизусть – чтобы, наконец-то, при случае, пребывая в объятиях друг друга, так и сыпать цитатами, которые у них служили чем-то вроде шифра. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» - писал Френсис. «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня», - вторил Джон. Насколько близко располагались строки священного текста, настолько они были далеки друг от друга из-за проклятой погоды и стремления соблюсти пристойность. Это сводило их с ума, как юношей, и они оба стыдились. Но ведь никогда в их жизни не случалось ничего подобного. Приключения флотской молодости были не в счёт. Они были растеряны, обескуражены и обнажены под властью неведомого чувства. Но они наказали себе встречаться хотя бы дважды в неделю. Тогда Френсис едва мог скрывать влюблённость во взгляде, внутренне негодуя, что какие-то лейтенанты и презренный Фицджеймс могут заметить нечто ненадлежащее в его манере – тогда как он желал одного, приникнуть к губам возлюбленного командира. Он даже не считал более, что именно он должен был возглавить экспедицию. Но тайную, немного греховную радость доставляло то, какую власть он имеет над Джоном, который плавился и обмякал в его объятиях. Циническая жилка Френсиса, присущая ему не с рождения, а, очевидно, развившаяся в нём в ответ на многочисленные невзгоды и несправедливость мира, подсказывала, что, расслабленный и разгорячённый, Джон мог, видимо, прислушаться, к каким-то мнениям, которые ранее казались ему неприемлемыми. И всё-таки нет, больше захватывало Крозье само чувство владения чужими переживаниями: Франклин словно обессиливал, и льнул, и обнимал, и прижимался, и шептал нежные слова. Однако Френсис попадался в собственную ловушку: с него слетала вся шелуха суровости и неприступности, и он иногда едва ли не начинал мурчать по-кошачьи в ответ на прикосновения, и тереться щеками, с придыханием называя Франклина по имени и приговаривая шёпотом какие-то до неприличия «сладкие» словечки. Тот был беззвучен, а Френсис немногословен, и каково было изумление Джона, когда в минуты наибольшего волнения с губ Крозье непривычные нежности сыпались градом – и куда только девался угрюмый и язвительный офицер, одетый ледяной коркой ожесточения?.. Хотя некоторая резкость в нём сохранялась и терпко будоражила. Френсис был более напорист и в силу характера, и в силу возраста – иногда он явно позволял себе перед встречей разгореться самыми нескромными мыслями, очевидно, даже нарочно, усердно их подогревая в себе. Тогда он, стремясь в качестве бойкого вступления хотя бы на краткие минуты скрыться от чужих глаз, хватал Джона за руку так же грубо, как Росс-старший на злополучном приёме в Адмиралтействе накануне экспедиции, едва не до боли. С удивительным, жадным неистовством он оттаскивал или вталкивал растерянного Джона куда-то в тёмный угол так, словно намеревался учинить ему допрос или расправу. Но Френсис прижимал Джона к стене и начинал сладострастно тереться, увеличивая темп, затем замедляя, затем отступал и ухмылялся в полумраке, любуясь растревоженным, смущённым видом Франклина – а иногда и прямо скользил рукой к его паху и принимался за нескромные низменные ласки, и опять-таки любовался, как лицо его командира искажается блаженством, напоминающим страдание, и как он закусывает губу, чтобы уж точно не издать ни звука. Эти ощущения не могли сравниться с тем, что Джон испытывал на вершине страсти, но привкус опасности придавал им дополнительную остроту. Разумеется, Френсис не каждый раз позволял себе такие выходки. Во-первых, он бегло присматривался к Джону и прикидывал, в каком тот настроении, и распускал руки, только если он держался несколько смелее, чем обычно. Так-то поначалу Франклин почти всегда казался скованным и не сразу расслаблялся – хотя это происходило достаточно быстро и было видно невооружённым взглядом. Сначала его объятия могли показаться неловкими, потом лишь руки начинали скользить плавнее, быстрее, касания делались сильней, поцелуи теплей и крепче, взгляд наполнялся мечтательностью и желанием и чуть заметно туманился. Но если скованность Джона носила характер стыдливый и опасливый, то у Френсиса – отчуждённый и с ноткой злости. Точно так же и Джон наблюдал за Френсисом и подмечал, что иногда тот чуть ли не светится, а иногда в его облике явственно проступает нервность и мрачность, пусть он и старался это скрыть. Тогда Френсиса стоило тихо, увещевательно обласкать словами, а для избавления от напряжения терпеливо гладить и обнимать, пока его плечи и спина переставали казаться каменными. Однако их взаимное влияние было благотворным, и они оба неизменно находили отдохновение в объятиях друг друга. Но всё-таки их отношения продолжали носить оттенок вечной настороженности. Ведь если бы кому-то стало о них известно, последствия могли оказаться непредсказуемы. По возвращении в Англию их могли бы ославить так, что Франклин, стремящийся отмыться от позора прошлых неудач, оказался бы очернённым до конца жизни, да и Крозье пришлось бы несладко, и никакой «иммунитет» к неприятностям не помог бы. Если даже и не лелеять мечты о возвращении, то и среди экипажа авторитет командиров мог пошатнуться непоправимо. В конце концов, то, чем они занимались, практиковалось во флоте сплошь и рядом, но продолжало носить явственную печать предосудительности. И тогда презрением их могла покрыть и выказать нахальство и неповиновение последняя корабельная крыса. ...При мысли о крысах Крозье вспоминался помощник конопатчика Хикки. Это был рыжеволосый молодой человек с порочно-смазливым личиком и бегающим взглядом. Несмотря на ничтожность своего положения, он явно был изрядного мнения о себе и задумал ни много ни мало, а втереться в доверие к самому капитану, Бог весть с какой целью. Он пускал в ход и подхалимскую манеру поведения, и стремление почаще попадаться на глаза, и показную расторопность и услужливость, так резко отличавшиеся от усердия Джопсона, и даже своё ирландское происхождение – о котором стало известно во время какого-то пустого мелкого разговора, когда во власти меланхолического благодушия Френсису вдруг взбрело в голову изобразить из себя этакое подобие Бонапарта, у которого для любого рядового находилось доброе слово. Френсис жалел об этой прихоти, ибо не пристало капитану фамильярничать с нижними чинами. А Хикки теперь одаривал его странными взглядами, которые отнюдь не задумывались как открытые, для этого даже у этого мутного мальца не хватило бы нахальства. Но они ощущались чуть ли не как физическое прикосновение. В минуты озлобленной печали Крозье иногда нравилось растравлять себе душу мыслями о том, что его никто не любит, но потом он одумывался и вспоминал, как на него смотрели и как с ним говорили и Росс, и теперь ещё Франклин, да и Блэнки, и Джопсон, даже вечно грустный и тем раздражающий – ведь в других нас отталкивает то, что мы в себе самих не приемлем, - лейтенант Литтл. И со стороны каждого внимание ощущалось по-разному, но было неизменно приятно. Когда Френсиса провожал взглядом Хикки, это чувствовалось, будто прикосновение чего-то нечистого. Крозье и сам не мог объяснить в чём дело, да и Хикки никак пока не провинился, но подспудно угадывалась в нём некая гадостность характера. «Ну что ж, поживём – увидим», - неизменно повторял себе капитан. И мысленно прибавлял: «А всё этот мальчишка Фицджеймс – понабрал на корабли всякой швали... Нужен за ними глаз да глаз!» Как бы там ни было, имелись все причины хранить конфиденциальность и следить, чтобы не было пищи для пересудов и ничто лишнее не достигло чужих глаз и ушей. С самого начала своих свиданий и Крозье, и Франклин озаботились даже расписанием своих визитов и пришли к обоюдному мнению, что встречаться стоит регулярно, но не чрезмерно часто и в соответствии с погодой. В том числе не стоило гонять посыльных с донесениями в жестокий мороз и метель, замечал Джон, хотя это соображение вызывало у Френсиса только досадливый вздох: он всё-таки оставался более чёрствым к подчинённым и хотел считать, что его слово для любого на «Терроре» закон. Однако в отношении ночёвок непогода могла и сыграть на руку: ничего не стоило сослаться на то, что разыгравшаяся буря вынуждает кого-то из капитанов остаться на чужом корабле и дожидаться, когда всё более-менее уляжется. Старались они и соблюдать очерёдность. В соответствии с негласным этикетом Френсису как второму по старшинству должно было проявлять инициативу, тем более, что он, очевидно, был сильнее и моложе, и для него переходы между кораблями должны были представлять меньшее затруднение. Хотя иногда он откровенно удивлял Джона своим безрассудством: так, однажды он решился отправиться на «Эребус», когда занималась самая настоящая пурга. Дойдя до флагманского корабля, Френсис едва мог ворочать языком и стоять на ногах. Франклин был так поражён, что даже отчитал его за эту выходку прилюдно, пусть и в вежливых выражениях – но всё-таки не стоило заместителю начальника экспедиции столь отчаянно и глупо рисковать здоровьем. Извиняло Крозье лишь одно: кок мистер Диггл обнаружил, что некоторые банки с консервами оказались испорчены, и пока было непонятно число таких бракованных жестянок, но невольно вставал вопрос, а так ли изобильны припасы экспедиции. Ситуация могла повлечь за собой полную переоценку положения и перестройку планов. Однако в тот поздний вечер Френсис лишь смутно намекнул Джону на некие чрезвычайные обстоятельства, воспользовавшись собственным самочувствием. Он корил себя за ложь и злоупотребление служебным и личным положением, однако ему было тягостно на душе, и требовалось сначала успокоиться рядом с любимым, прежде чем сообщить ему тревожные известия. «Утро вечера мудренее», - словно заклинание, твердил себе Френсис, пока Франклин укоризненно смотрел на него через стол во время ужина и отпаивал горячим чаем. Предвиделось объяснение не только деловое. - Френсис, боже, ну что ты делаешь! – шипел Франклин, просто-таки срывая с Френсиса мундир, отчего он лишь мутно и тепловато усмехался. – Что за дурость и чего ради? Ты нужен мне, да и всем, целым и невредимым!. Неужели для тебя кусок кожи или плоти, или пальцы, или зубы – такая ненужная роскошь?.. С какой стати ты ринулся в эту стужу и ненастье?! Френсис, распластанный на койке, лишь пожал плечами. - Я не могу верить ни в прихоть, ни в похоть, - сумрачно припечатал сэр Джон. - Я всё объясню, - невнятно отозвался Крозье. - Потрудись, будь добр. - Завтра утром. Если позволишь. В следующие мгновения разнообразные и порой загадочные оттенки эмоций сменялись на лице Франклина, и Крозье снова отмечал, что кого-то это могло тронуть, а кого-то подбить на насмешки, но ему лично нравилось, какой контраст обычно составляют сдержанные речи Джона и выражение его лица. - Как бы там ни было, Френсис, не хочу, чтобы ты заболел. - Напрасно беспокоишься, я даже малейшей простуды не схватил уже лет тридцать. - Тебе не стыдно так врать, друг мой? А как же ваши приключения с Джеймсом Кларком Россом в Антарктике? И ваши недомогания, и дрожащие руки? Нет, Френни, мне нужна верная рука заместителя, а я очень беспокоюсь за тебя сегодня. С этим Джон велел: - Перевернись, дорогой. Я очень надеюсь, что ты не обморозился, но тебе в любом случае нужно растирание. Френсис повиновался со смутной ухмылкой. Казалось, он был пьян, но не от виски, но от перепадов температур и телесных ощущений. Когда Джон коснулся тёплыми руками его спины, она напоминала кусок мороженого мяса, так холодна была кожа и так напряжены мышцы, поэтому столь неприглядные сравнения всплывали в уме. Френсис покорно замер, пока Джон рьяно трудился над тем, чтобы вернуть хоть какое-то дыхание тепла и жизни в его выстуженное ветром тело, не до конца согретое изнутри даже ужином и чаем. И через какое-то время Франклин глухо произнёс: - Прости, но мне предстоит совершить сущее непотребство, однако так будет удобнее... С этими словами, ещё не успев выслушать иронические комментарии Френсиса, он забрался на койку и оседлал его, обхватив ногами и дав почувствовать весь немалый вес своего тела – теперь округлая, тугая спина Крозье простиралась перед ним, как равнина. И Франклин немедленно принялся вновь обрабатывать её вновь жёстким полотенцем, смоченным в горячей воде, не забывал и про плечи и руки, затем, переменив позу, принялся и за ноги. Крозье первые пару минут смущался, но потом всё больше отдавался во власть этих мягких, но удивительно напористых и умелых движений. Отступала любая скованность. Под кожей струилось живительное тепло. Чего ещё можно было желать? Тяжесть Джона также ощущалась приятно: хоть это и было непривычно, но сейчас Френсису нравилось изъявлять покорность и лежать смирно или выполнять короткие негромкие повеления – расслабиться, или повернуться, или положить руки не так, а этак. Когда процедура была окончена, Франклин шумно вздохнул и проворчал: - Очень надеюсь, Френсис, что завтрашним утром не придётся посылать за доктором. Хвала Всевышнему, я пока не вижу у тебя признаков обморожения, но как бы тебе не слечь с жестокой простудой. С твоей стороны было сущим безрассудством в такую погоду отправляться сюда – пусть это и прозвучит несколько жестоко, но не лучше ли было послать кого-то из твоих людей? Крозье вздохнул в ответ: - Ты прав, Джон. Это был жест отчаяния, я слишком соскучился по тебе. Но есть некоторые новые обстоятельства касательно нашей экспедиции, которые я хотел бы изложить тебе лично и посоветоваться, и нам всё равно пришлось бы лично встретиться ради этого обсуждения… Франклин покачал головой, будто не веря и считая слова Френсиса отговорками, но мягко возразил: - В любом случае, склоняюсь к тому, что ты прав, лучше отложить совещание на завтра, ты и так сегодня претерпел слишком много, да и у меня уже недостаёт сил что-либо соображать. Только больше меня так не пугай, Френсис, и не предпринимай подобных эскапад, они ведь даже странны для такого опытного полярного исследователя, как ты. - Ты всецело прав, зато у меня нет опыта такого чувства, а здесь возможны допущения, - с тихим смешком промурлыкал Крозье. - Какой же ты мальчишка, право слово, и ведь это меня ты попрекал легкомыслием, но я могу теперь ответить тебе абсолютно тем же. - Эх, если бы ты меня тогда послушал, и мы бы все объединились на «Терроре», не нужно было бы таких вылазок, - с оттенком озорства пробормотал Френсис. Эта дерзость задела Франклина как напоминание о всех прошлых ошибках, но, на удивление, не слишком сильно – он лишь грустно улыбнулся и проговорил: - Что теперь говорить о том, что могло бы быть? У нас есть лишь действительная диспозиция и дела, что имеются в текущий момент. Я надеюсь, что то, что ты мне сообщишь с утра, не будет слишком огорчительным, однако сегодня обойдёмся без обсуждений. Другие вопросы гораздо важнее. И самый главный из них – ты согрелся наконец, мой милый друг? - Вполне, - сонно отозвался Френсис. – Христос превращал воду в вино, а ты превратил меня из глыбы льда в живое и тёплое человеческое существо. - Ох, ну ты и скажешь, дорогой... - Говорю как есть. Он не видел лица Франклина, но теперь почти сверхъестественным образом улавливал движения его души, и теперь, не видя его лица, знал, что он улыбается столь отчаянной, но искренней лести. Впрочем, было ли это лестью? Отнюдь. Жизнь сделала Крозье настороженным и замкнутым, но при всём при том он оставался отзывчив, и доброе, заботливое отношение тотчас растапливало суровый холод в его душе, и он хранил в сердце благодарность ко многим людям – будь то Джеймс Кларк Росс, или София, или леди Джейн... а теперь – как ни удивительно, Джон Франклин. Хотя «удивительно» было бы несправедливым словом. Удивляться и расстраиваться стоило бы лишь тому, как под влиянием разных невзгод, мелких, но досадных, недоразумений, предрассудков и огорчительных обстоятельств с годами настолько испортились их изначально дружественные отношения. А теперь приводило в смятение то, во что они в итоге вылились – так, что оба считали происходящее чем-то, подобным сну наяву, несовместимому с понятиями о надлежащей жизни, но жадно стремились в объятия друг друга, нуждаясь в ободрении, утешении и сладости – которую Джон нашёл с супругой, а Френсис, лишь мимолётно, во власти смутных надежд, с Софией – и разве мог он когда-либо вообразить, что нежные чувства станет вызывать уже не она, а её дядя, тот, кто так противился браку? Френсис испытывал и болезненную нежность, и стыд, осознавая своё влечение: самым странным было то, что Софию он не переставал любить, лелея её образ – но пока что он будто поместил его в рамочку, как дагерротип или икону, и она была бесконечно далека от него, как видение из другой жизни, а Джон был так близок и так желанен... Оставалось лишь гадать, что испытывает Франклин, но пока что Крозье не решался его выспросить, хотя знал, что рано или поздно эта тема всплывёт при обсуждении. Они действительно нуждались в прояснении ситуации, пускай даже перспектива возвращения к родным землям и нормальным отношениям казалась зыбкой. Но сейчас они были поглощены друг другом, и это казалось благословением. - Френни... Он долго молчал, а что же в это время думал Джон, чего ждал? Френсису стало неуютно от этой невольно допущенной бестактности. - Я до сих пор не обращал внимания, милый, но у тебя на плечах и на верху спины веснушки. Крозье смутился: - Странно, что они до сих пор заметны, хотя тело моё давно уже не видало солнца. И несколько досадно. - Ничуть, они очаровательны. Их очень хочется целовать, - прошептал Франклин, - чем я и займусь с твоего позволения. Френсис не смел противиться и в следующие минуты внимал прикосновениям и нежному шёпоту Джона. - Помнишь? – «черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы». А ты бел, как пшеница, как наливное яблоко, и солнце оставляет свои следы, даже будучи скрытым в северном сумраке, это его поцелуи, позволь мне повторить каждый из них. - Пожалуйста, Джон... Тепло усмехаясь, Франклин водил пальцем по спине Крозье, соединяя рыжеватые пятнышки, которых Френсис порой стеснялся, в причудливые фигуры и созвездия, то и дело приникая губами и согревая его спину своим дыханием. Они в эту ночь не предавались страсти, а трепетно ласкались, пока не уснули, сонно обнявшись.