Остаёмся зимовать

Только лишь привычное чутьё к перемене времён суток спасало их, иначе, казалось бы, можно было проспать всю вечность полярной ночи – так казалось Крозье, и он бы даже не возражал, ибо пробуждение принесло ему смутную, но сильную и навязчивую тревогу. Он с огорчением прислушивался к себе и улавливал признаки той меланхолии, что жила в нём всегда и усиливалась зимою, неумолимая, как тиканье часов, отсчитывающая время до неизбежного исхода, как бы он ни был далёк. Он испытывал угрызения совести за такие переживания, тем более неуместные, что он встречал то, что полагалось бы назвать рассветом, рядом с любимым человеком. С тем, который недавно в порыве запретном, но благородном, заявил, что готов его считать своим наперсником и – да, супругом, что бы это ни значило с точки зрения приличного общества, которое находилось теперь так далеко от этих мест, где все условия доводили до сумасшествия, так, что оба, казалось бы, оставили любую надежду на соблюдение приличий и трезвомыслие, простили каждый себя, и каждый другого, и дали себе отпущение грехов наперёд. Всё смешивалось в сознании Френсиса. Он не знал, как поведать тому, кто заявил о безусловном доверии, и о причудах собственного состояния, и о вещах, которые объективно могли вселить беспокойство и сказаться на дальнейшей судьбе экспедиции. О проклятых протухших жестянках. Теперь он понимал Джона: во что бы то ни стало оградить от ужаса возможной смерти – пускай его мысленные слова звучали теперь слишком высокопарно. Пока что он даже не мог облечь в свои опасения в нужные выражения, но некая сила будто подбрасывала его на постели, и капитанская койка, на «Эребусе» отнюдь не такая аскетическая, как на «Терроре», более широкая и уютная, казалась ему тюрьмой, как и объятия Джона. Они были тяжелы и жарки. Крозье нравилось думать, что это особенность Джона и его тела, и здесь ни при чём расточительность в топливе и провианте – хотя, зудел внутри некий коварный чёртик, разве не приятно погрузиться хотя бы в некое подобие уюта, на краткие мгновения забывая о том, как ощущается ночёвка в его собственной каюте на «Терроре», больше напоминающей выстуженную собачью конуру?.. И как только Джону удалось так сладко уснуть там на пару часов после их драматического выяснения отношений? То, что ему явно нездоровилось и он провалился в забытьё, не казалось убедительным. Тем временем, Джон пошевелился, прижал к себе Френсиса ещё теснее и забормотал сонные обрывистые нежности. Это и трогало, и заставляло Крозье застыть обледенелым бревном, отгоняя всякие остатки сна. Он точно был до сих пор не готов к тому, чтобы ему дышали в затылок, приникали лбом и губами и лепетали что-то вроде: «золотко», «котёночек», «мой любимый», «лапонька» и тому подобные непотребства – уж лучше бы его осыпали грязными эпитетами, намекая на его грубость и неуёмный темперамент, который удалось укротить лишь одной женщине – той, что прозывалась София Крэкрофт. Той, что лишь исподволь его провоцировала намёками не то на скрытую дерзость, не то на невинность дикарки – что составляло такой контраст с нынешним чувством и отношениями. Казалось, что София всё-таки действовала намеренно, но не кто иной, как её дядя и его старый сослуживец, проявлял нечто иное – это было подобно проснувшемуся после долголетней спячки вулкану, и он был беззащитен в своём чувстве, и в то же время так чист, что не хотелось его ничем омрачать. А ведь требовалось. Крозье лелеял в себе слабую надежду, что раз Джон спит сном праведника, то и не слишком хорошо соображает в дрёме, что на самом деле он видит во снах дражайшую леди Джейн, и именно ей адресован весь этот сентиментальный лепет. Ведь, как бы то ни было, теперь проявилось одно. ...Френсис вопрошал, как Джон дожил до своих лет, не свалившись ни разу с сердечным ударом, и сделал себе какую-никакую, а всё же солидную карьеру, несмотря на все несчастья, его постигшие: с его ранимой и робкой душой это казалось удивительным. Но он всё равно закалился. Сэр Джон Франклин умел теперь, на склоне лет, быть и чопорным, и иногда невозмутимым, и даже демонстрируя смущение, проявлял готовность обороняться. Он мог быть высокомерным, ироничным и, подумать только, желчным; уж точно он умел быть внушительным, даже величественным. А что стоило говорить о его ораторском даре, который он применял в основном на проповедях – на которых теперь Френсис, утратив отроческую романтическую набожность, всё равно неизменно присутствовал. И он видел, что иные члены экипажа, и простые матросы, и его лейтенант Ирвинг, слушают речи сэра Джона, чуть ли не раскрыв рот, и лицо их озаряется тихим, удивительным светом. Не этого ли света искал в Джоне и сам Френсис?.. Но всё это было подобно доспехам, неумело, пусть и усердно выкованным с кровью и потом исключительно от неизбежности. На самом деле, чувствуя себя в любви и безопасности, Франклин всё больше напоминал большое дитя: уязвимое, отзывчивое, непосредственное и жаждущее ласки – не оставалось волнения, которым он не считал должным поделиться, или прихоти, или мимолётного соображения, или желания. Иногда из его уст звучали и капризы, к которым теперь Френсис прислушивался с сожалением и снисхождением, пусть и сознавая, что в долгосрочной перспективе это может быть преступно. И подобно же было его отношение, когда он услышал от Френсиса опасения касательно качества – а вследствие того, и количества - провианта. Крозье уже облачился в китель со всем тщанием, и это словно должно было служить знаком, что здесь не место сантиментам, а выправка его была жестка, когда он извещал о неприятных известиях и своих предположениях. - Но ведь это первый такой случай? – осторожно переспросил Франклин, возясь с эполетом. - Вообще-то, второй, и я убеждён, что не последний. Френсис подошёл и помог Джону с парадной деталью обмундирования, которой тот никогда не пренебрегал, равно как и Фицджеймс. И если раньше Крозье испытывал лёгкое презрение к ним обоим за это щёгольство, то теперь догадался, что Франклин относится с тщанием к своей наружности, чтобы строгим нарядным обликом внести оттенок исключительности в переживаемый момент и тем самым ободрить любого, кто его видит, сколь мало бы экспедиция, особенно в нынешних условиях, ни напоминала праздник. В свою очередь, Фицджеймс уловил это тонкое настроение и старался подражать командиру во всём, даже в таких мелочах, порой бездумно, порой сознательно. Пока Крозье помогал Франклину, царило тягостное молчание. Наконец, капитан «Террора» нарушил его: - Ты, Джон, недаром высказывал опасения касательно худшего состояния здоровья людей на «Терроре». Я был свидетелем уже двух отравлений пищей – хвала Небесам, что доктора помогли беднягам относительно быстро встать на ноги, но сразу несколько людей оказались неспособны работать на протяжении нескольких дней. - И только об этом ты думаешь, об их работе? – пожурил Джон. Френсис вздохнул: он разгадал, что тот сейчас растерян и пытается заговорить зубы. - Не подумай, что я такой чёрствый Цербер, Джон, мне важно состояние каждого человека из числа экипажа. И, во-первых, как бы ни были жестоки мои слова, но признай, что коммандер Фицджеймс в силу многих обстоятельств не так-то был искушён в подборе команды, - поэтому у меня и у тебя на кораблях мало кого можно назвать богатырём. С другой стороны, прими во внимание спешку, с какой организовывалось снабжение. Я лично допускаю, что тут возможны ошибки и даже злоупотребления... - Помилуй, Адмиралтейство следило за всеми приготовлениями. - Но пресловутое Адмиралтейство всё-таки не Господь, который всё видит, и тамошним чиновникам свойственны чисто человеческие упущения, - проговорил Крозье, сознавая, как прямолинейно давит доводами с отсылками к религии, которые были свойственны самому Франклину. - Но, Френсис, это же единичные случаи? - Да. Но тут есть арабская поговорка, которую я услышал Бог весть, где, может, и от коммандера во время застольных бесед во время зимовки у островов Бичи. - О, тут бы прибегать к экзотическим иносказаниям! – всплеснул руками сэр Джон. – Хотя коммандеру можно и простить подобные цитаты – чего ожидать от человека, прослужившего столько лет в совсем иных широтах? «Оставаться дома или продолжать службу там же, а не соваться в Арктику», - мысленно ответил Крозье, но смолчал. - Однако, что же из его рассказов так тебе запомнилось? - Иногда и устами младенца глаголет истина, - усмехнулся Крозье, - так вот, наш молодой друг как-то раз привёл вот такую поговорку: «что было один раз, может не повториться, но что случилось два раза, повторится и в третий». Неужели это не наводит тебя ни на какие мысли, Джон? - Наводит на одну – что лучше бы он цитировал Священное Писание, а не увлекался отсылками к чуждой религии, но я уже сказал, почему извиняю его, - проворчал Франклин. – Но ближе к делу. Ты сказал, что несколько банок вздулись и потому были выброшены – это досадно, но хотя бы несёт в себе ясность. А потом было два случая массового недомогания – и ты тоже грешишь на консервы? - Именно. Признаки порчи могут быть не столь очевидны. - Пожалуй, да. Но странно, что такие досадные происшествия до сих пор имели место только у тебя, мне никто не докладывал о подобных случаях на «Эребусе». Френсис покачал головой: - Увы, дорогой мой, их могли от тебя просто скрыть. Я слышал, что твои люди любят тебя чуть ли не как самого Христа, хотя ты больше напоминаешь пророка Моисея в пустыне... Джон молча закатил глаза: как бы Френсис ни любил его, а совершенно удержаться от колкостей не мог. - ...и потому допускаю, что тебя просто не хотели огорчать и не донесли то, что следовало. И здесь стоит обратиться с расспросами не к кому иному, как к коммандеру, как бы он ни огорчился – уж ему-то наверняка сообщили неутешительные сведения. Франклин вздохнул: - Что ж, ты прав, мне всё-таки придётся вызвать Джеймса на откровенный разговор. - И по результатам этого разговора, - постарался как можно мягче продолжить Крозье, - решить, стоит ли предпринять общую инспекцию наших припасов, а затем подумать, как поступать дальше. - И что же ты предлагаешь? - Для начала – почаще отправлять наших людей на охоту. Нынешняя зима крайне немилосердна, и олени, похоже, ушли на юг, но медведи и нерпы всё ещё встречаются. - Да уж, но не думаю, что эта еда придётся экипажу по нраву, как ни крути, а изысканной эту дичь не назовёшь... - Если ты не заметил, Джон, сейчас не время думать об изысках, - вновь не удержался от желчности Крозье, и его правая бровь характерно взметнулась, придавая лицу задиристый вид. - Но стоит подумать об общем настрое команды, - парировал Франклин, - ты ведь не можешь не понимать, что такие усилия и перемена в рационе могут натолкнуть людей на нежелательные мысли и опасения? - Разумеется, я это понимаю! Но повторю другими словами: твоя забота о духе – это, конечно, хорошо, и ты с этим справляешься восхитительно, но дух облечён в плоть, и о том забывать не стоит. Речь идёт не о настроениях, а о выживании, - жёстко припечатал капитан «Террора». - Ты полагаешь, дела настолько плохи? - Я пока ничего не полагаю, всё покажет проверка. - Но, может, она пока что преждевременна? – нерешительно переспросил Джон. Озадаченность и растерянность придавали его лицу выражение некой беззащитности. Френсис мимоходом отметил, что она его даже слишком трогает, и не нашёлся, что сказать, лишь шумно вздохнул с раздражением – обсуждение было необходимо, однако ему не хотелось ни наговорить резкостей, ни получить упрёк в паникёрстве. Воспользовавшись повисшей паузой, Франклин заговорил, очевидно осмелев и подумав, что удачно перехватывает инициативу: - Дорогой мой, я ценю то, что ты отважился поделиться довольно мрачными опасениями, равно как и то, что решил явиться сюда и переговорить со мною лично – согласен, ведь вопрос деликатный. И всё-таки я бы советовал несколько выждать и не поднимать суматохи раньше времени. Да-да, я вижу, как тебе не нравится слово «суматоха», но и ты пойми меня, я, кажется, ясно выразился, почему не хотел бы немедленной огласки... Крозье всё с такой же демонстративной покорностью внимал своему командиру, только чуть заметно покачивая головой. Уж он-то теперь понимал всё. Он сознавал, что начальником экспедиции сейчас руководит страх, и знал, что корень его – не малодушие как таковое, а глубокие раны, нанесённые человеческому достоинству сэра Джона Франклина интригами и жестокостью общества, в глазах которого – пускай никто и никогда не говорил ему это в глаза – он был тряпкой, посмешищем и неудачником. И ум Джона отличался некоторой медлительностью и иногда наивностью, но уж ни в коем случае не тупостью – ему не стоило труда сложить два и два, поняв, какие последствия может иметь то или иное событие. В данном случае – то, что припасы могут оказаться отнюдь не столь изобильны, как он когда-то с деланной безмятежностью уверял въедливого сэра Джона Росса. И его ввергала в горькую тоску и ужас даже тень мысли о том, что что-то в их нынешней экспедиции может пойти не так, что ему придётся оказаться в унизительном положении спасаемого и в очередной – теперь уже в последний, заключительный раз расписаться в своей несостоятельности в качестве исследователя. Джон, очевидно, с содроганием думал, что не только его собственную душу до конца жизни, сколько бы ему ни было отпущено, будет омрачать бремя позора – тень ляжет и на его родных. «А, да это же леди Джейн, - будут презрительно шушукаться в гостиных, - супруга жалкого бедолаги Франклина, который всю жизнь отдал полярным исследованиям, но только погубил людей и корабли! Ох, и чего стоило всё её тщеславие и властность, как бы она ни пришпоривала своего непутёвого муженька, а толку не добилась!». И подобные же вещи, с изменённой подачей, но неизменным тоном, будут говорить о его дочери Элеоноре, о его племяннице Софии... и тоже как бы не до конца их жизней. Вот что угнетало сэра Джона. И Крозье, которому он доверился, именно поэтому с удивительным смирением выслушивал тот, по его мнению, чистый вздор, который продолжал вещать Франклин: - Да-да, ты понимаешь меня, как немногие, Френсис, и именно поэтому я призываю пока что хранить благоразумие и не обнаруживать тревоги. Ведь, возможно, у тебя на корабле существует иная причина, вызывающая болезни с характерными симптомами? Лично мне в первую очередь пришла бы в голову мысль проверить, так ли всё ладно с гигиеной в камбузе... Френсис даже фыркнул и усмехнулся так, что на миг характерно вздёрнулась верхняя губа и обнажилась щербинка между передними зубами: - Ну, Джон, ты даже не представляешь, насколько твои предположения звучат обидно! Неужели мы, экипаж «Террора», для тебя подобны грязному цыганскому табору?! Ну, и я, стало быть, не лучше, раз не слежу за соблюдением банальных принципов цивилизованной жизни, поскольку мне они, вероятно, неведомы, раз я сам не отличаюсь от своих подопечных-варваров! - Я вовсе не это хотел сказать, и ты прекрасно это понимаешь! – упрямо возразил Джон, нахмурившись. – Я всего лишь хотел бы исключить все иные возможные причины, просто достоверности ради!.. Ты говорил всего о паре случаев отравления, верно? С одной стороны, это повод быть начеку, с другой стороны, пока нет причины для паники. Советую проводить более строгие и более регулярные медицинские осмотры. Увы, докторам Макдональду и Педди придётся потрудиться, а уж причину тебе достанет ума придумать. Мне кажется, тебе просто пока что стоило бы более тщательно заботиться о своей команде, Френсис. Это прозвучало назидательно, и Крозье стоило некоторых усилий вновь не фыркнуть на такие рекомендации, хотя он уже относительно давно решил, что от Джона стерпит что угодно. Однако он произнёс: - Но ведь то же самое можно советовать и тебе, дорогой мой. Мы в одной лодке, хоть и на разных кораблях, - попытался сострить он. – Всё-таки переговори со своим усердным пылким юношей, разузнай, как обстоят дела. Тогда и решим, как поступать. - Пожалуй... Углы широкого, чётко очерченного рта Франклина невольно поползли вниз, тогда как брови – наоборот, вверх, а взор он отвёл от лица заместителя. Френсису подумалось, что ему отчаянно жаль Джона, но ещё жальче тех сто с лишним человек, что находились под их общим командованием. - И всё-таки, как ты думаешь, Френни, ведь должно же нам хватить провизии до того момента, как вскроется лёд? И для того, чтобы мы обошли вокруг материка и добрались хоть до самого захудалого порта в Канаде, где могли бы пополнить наши запасы? Теперь Крозье уже действительно тяжело было слушать Франклина оттого, что сжималось сердце – эти наивные вопросы казались риторическими и пустыми по сути, Джон говорил нечто просто потому, что имел нужду хоть что-то сказать, не допуская печального молчания, и тон его, и выражение лица были робки, почти умоляющи, да ещё и это уменьшительное обращение – боже мой!.. Френсис пару секунд боролся с собой, но всё-таки решился на откровенность и, вероятно, грубость и жестокость – так ему самому теперь виделась неизбежная честность: - Джон, за недостатком сведений не берусь утверждать совершенно ничего. И ведь ты же понимаешь сам, нет никаких гарантий, что лёд обязательно вскроется по весне. Мы можем только ждать – и тогда тоже действовать по обстоятельствам. - И уповать на Господа, - прошептал Франклин, даже будто не обращаясь ни к кому. – Но я верю, что он нас не оставит. «Ах, он решительно невыносим», - со смесью досады и теплоты подумал Крозье. Он уже стоял у двери и высматривал в тонкую щёлочку, может ли выйти, с другой стороны, допуская, что в такой приличный уже час, тщательно обмундированный и деловитый, может запросто объяснить своё присутствие в каюте Франклина каким-то неотложным поводом и необходимостью посовещаться – и тем бы не погрешил против истины, к тому же, многие заметили, что капитаны стали теснее общаться и сотрудничать, следовательно, всё выглядело естественно. Френсис запер дверь, прошагал через всю каюту к Джону и обнял его – но не погладил, а похлопал по спине, как то бывает принято у боевых товарищей. И, несколько отстранившись, взглянул ему в лицо: - Джонни, я тебя понимаю, но о моём резоне можешь сам спросить у судовых врачей: ежели у тебя гангрена, то лучше отрезать палец, чтобы потом не отнимать всю руку. Подумай над этим отвратительным, но жизненным сравнением. Я пока что сделаю, как ты хочешь, но долго терпеть я не намерен. И от моих проверок взвоет вся команда. Хорошо бы и ты поступил так же. Уже выпустив Франклина из объятий, у самой двери, Френсис обернулся через плечо и проронил: - А ещё есть и другая мудрость, Джонни. Уже никакая не экзотическая, но наша, народная: «На Бога надейся, а сам не плошай». С этим он вышел из каюты. Франклин ещё пару минут гадал, как же он удалился: самоуверенно чеканя шаг, или украдкой скользя по-кошачьи, или с видом праздношатающегося. Но совсем не это должно было занимать его мысли. Он понимал, что в грядущие дни, недели и месяцы им с Френсисом предстоят неоднократные совещания. Но он, скорее, готов был благодарить, а не проклинать судьбу за такого заместителя.