Остаёмся зимовать

После разговора капитанов наступило затишье. Новые чрезвычайные происшествия пока никак не омрачали зимовки. Френсис с лёгким сердцем прислушался к элементарным, но всё-таки дельным советам Джона, и теперь на «Терроре» ещё тщательнее следили за чистотой и за состоянием здоровья экипажа, пускай и не всем пришлось по нраву ужесточение дисциплины. В том числе то, как сам капитан порой выскакивал на палубу среди ночи, когда его мучила бессонница, и принимался гонять часовых взад-вперёд и на ходу придумывать им новые поручения. После этого распространялись слухи, что он сущий дьявол, ну, уж точно не человек – раз, похоже, не спит, как полагается всем нормальным существам. Френсис сознавал, что все и так утомлялись, и для иного матроса именно постоять на вахте – постоять, а не сновать туда-сюда, - было отдыхом, пусть и обманчивым, пусть и напоминающим забытьё под чёрным небом, в призрачных объятиях колкого, кусачего арктического воздуха. И всё-таки речь шла о безопасности, ведь необходимо было разгонять кровь в немеющих конечностях, и Френсис злился, отчего эти парни так вялы и тупы, отчего им недостаёт ума понять, что они себе же вредят, а ещё и недостаёт воли для того, чтобы принять эти простейшие и посильные меры от обморожения. Ведь уже не единственный человек на обоих кораблях лишился пары пальцев на руках и на ногах. И Френсис не стеснялся в самых крепких выражениях и в самых вульгарных примерах, расписывая очередному замёрзшему матросику, чем именно он может поплатиться за свою беспечность. В свою очередь, сэр Джон всё-таки вызвал Фицджеймса на очевидно неприятную беседу – мягко начав издалека, но проявляя всё большую напористость и пытливость. И коммандеру пришлось сознаться если не в обмане, но в умолчании: на «Эребусе» тоже имели место неприятные прецеденты – так же несколько банок тушёнки были выброшены за негодностью, так же один раз люди жаловались на характерное недомогание, пусть и не столь сильное, как на «Терроре», судя по описаниям. И, хотя упрёки Франклина звучали донельзя тактично, Джеймс готов был сгореть от стыда и досады. Он не мог не догадываться, от кого исходили тревожные известия, и, одновременно, не раскаиваться за свою неправоту. Ведь им владели те же чувства, что и Френсисом, когда тот затеял обсуждение: не хотелось огорчать любимого наставника и поднимать панику, но точно так же не хотелось подвергать никого опасности. Тем не менее, пока всё шло гладко, насколько вообще можно было рассчитывать на это в столь затруднительном положении. До сих пор никто из команд двух кораблей не умер и не был опасно болен. Никто не демонстрировал признаков упадка духа. То и дело доносились отзвуки пересудов о том, что близится Рождество и что в знаменательный день командование позаботится и о лишней порции грога, и о каком-то развлечении. А особенно набожные моряки, подобные лейтенанту Ирвингу, ждали, какой же будет проповедь сэра Джона. Его голос напоминал бархат в начале речей, затем начинал звучать всё звонче и чище, а образы, им применяемые, укрепляли дух, внушали не страх, - даже когда он цитировал Ветхий Завет и самые мрачные страницы Апокалипсиса – но, удивительным образом, светлую надежду. Он сумел завоевать сердца почти всех людей на кораблях, исключая лишь самых чёрствых и порочных: к чёрствым Крозье относил себя, а к порочным Хикки, избрав его мишенью для придирок. Но даже неразлучный дружок Хикки, Гибсон, внимал начальнику экспедиции так преданно, что однажды помощник конопатчика шикнул на него: «Закрой рот!». А Крозье, любивший усесться среди низших чинов не то как равный им, не то как надзиратель, с удовольствием отметил: «Вахта вне очереди». В любом случае, до святого праздника ещё было далеко. Но, вероятно, люди просто искали утешительного сходства между смертоносной ледяной пустыней и заснеженным декабрьским садом или улицей, а в холодных зеленоватых сполохах северного сияния хотели видеть некое подобие гирлянд и ёлочных свечей, горящих тёплыми и живыми огоньками. Точно так же сэр Джон, с его дышащей неподдельным благородством отеческой внешностью, казался им добрым пастырем среди этих снегов и жестокой стужи. Погода действительно ухудшилась, и капитанам стоило ограничивать частоту визитов. Вместе с тем, пусть и испытывая за это невольные угрызения совести, они почти так же регулярно отправляли посыльных между кораблями с очередным донесением. Уважительной причиной служило то, что они условились тщательно следить за здоровьем команды – а переход между «Террором» и «Эребусом» при всех должных предосторожностях угрозы здоровью почти не сулил – и отмечать все сколько-то настораживающие изменения. Тем более, мороз был хотя бы вещью относительно понятной, а сейчас вырисовывались несколько иные зловещие явления, не до конца выясненные и в долгосрочной перспективе более опасные для всех. Однако, на удивление, какое-то время всё протекало настолько благополучно, что Крозье, в иное время испытывающий горькое удовлетворение от подтверждения своей правоты, когда случались неприятности, теперь был бы рад признать за собой излишнюю мнительность. Они по-прежнему адресовали друг другу по два письма, делового и личного характера. Казалось, время застыло, ничего не происходило, и вторые послания уж точно оказывались интереснее первых. Их содержание было самым разнообразным. Капитаны и ранее разбавляли душевные излияния рассказами о каких-то случаях и своих житейских соображениях, о прошлых временах. Но между строк частенько ощущалась некая горечь и смятение оттого, что оба не могли забыть и своих женщин, и то, что теперь совершалось между Френсисом и Джоном, не переставало казаться им предосудительным, и они долгое время не могли справиться с угрызениями совести, пусть даже явно их почти не обнаруживали. Однако со временем ими обоими овладело странное – пусть не спокойствие, но некое оцепенение, сравнимое с влиянием холода – и прошлое казалось им если не сном, то совершенно другой жизнью, другой плоскостью бытия, иным миром. И при благоприятном исходе теплилась надежда на то, что всё само собой наладится и встанет на свои места, и возвращение будет значить не только перемещение в пространстве, но и исцеление рассудка и природы их чувственности – и оба воспринимали это как должное. А уж если и суждено им остаться здесь навеки, какая бы судьба ни постигла остальных – о чём тоже они предпочитали не думать, а лишь улавливать бессознательные ощущения – то разве не лучше встретить свою кончину, будучи любимым?.. И поэтому постепенно из их писем выветрился надрыв. Теперь они переписывались, как старинные друзья или беспечные возлюбленные – скорее, сочетая в себе оба качества. Френсис со смутной теплотой отмечал, что когда-то именно такой характер носила его переписка с Джеймсом Кларком Россом. Между тем, отношения капитанов оставались – и должны были впредь оставаться – за семью печатями. Но их чуть не выдал случай неподобающего свойства. Неподобающего, потому что обстановка не внушала никакого повода для легкомысленных настроений, уж тем более, веселья. И всё-таки изменение их манеры держаться друг с другом оказалось замечено, и сей прецедент был напрямую связан с их перепиской – раз уж они не имели возможности постоянно встречаться лично, и, наверное, слава Богу. Но даже при столь скупом виде общения они умудрились допустить непотребство – притом провокатором выступил Джон...