Остаёмся зимовать

Однажды, явившись на «Террор», Джон не то заговорщицким, не то драматичным тоном, понизив голос, сообщил Френсису, что его письма вызывают крайне неоднозначные чувства. Вместе с тем, во взгляде Франклина промелькнул необъяснимый озорной огонёк. - Да что в них такого? – недоумённо буркнул Крозье, озадаченно вглядываясь в монументальную фигуру командира, который сейчас почти игриво скользил кончиками пальцев по столешнице и оставленным на ней бумагам, изображая рассеянность и задумчивость. А потом произошло то, на что Френсис имел полное право обидеться – если бы теперь не привык почти во всём стараться простить Джона и понять его мотивы. И нынешние тоже он разгадал с высокой, как сам полагал, долей достоверности – но предстояла не одна неприятная минута... Джон говорил в своей обычной манере: в весьма сдержанных выражениях, но притом на лице его разыгрывалась целая гамма эмоций, и извиняющийся вид сменялся дурацки-весёлым, как у школьника, смеющимся над непонятным иностранным словом. Да в этом-то и заключалась суть! Франклин попросил Крозье писать более разборчивым почерком, заявив, что находит его поистине ужасным, отчего искажается смысл некоторых слов и выражений, и он отнюдь не сразу разбирает написанное – и это уже не говоря об орфографии. - Сам понимаешь, это сбивает настрой послания, - прибавил он, деликатно кашлянув. Френсис ощутил, как щёки заливаются румянцем, как от порывов встречного ветра. - Значит, ты считаешь мои письма смешными?! Теперь в общении с Джоном у него имело место то, что ранее проявлялось с Блэнки и с Джопсоном: достаточно было обменяться взглядами и пропустить несколько реплик, чтобы далее возобновить разговор – и порой в неожиданном русле. Очевидно, Френсису было больно сознавать, что его самые проникновенные пассажи могли восприниматься отнюдь не так возвышенно, как он хотел, даже вызывать противоположный эффект не из-за содержания, но чисто из-за формы. Но можно было и возразить: иначе Джон не отвечал бы вполне задушевно – к своим нынешним летам он худо-бедно научился иронии, сарказму и язвительности, будто компенсируя свою беззубость в отрочестве и юности, и даже злоупотреблял своим умением, и в переписке не преминул бы воспользоваться моментом, но был так же мягок и вежлив, ничем не выдавая то, о чём только что сообщил. И сейчас он, похоже, был искренен. И, досадуя на собственную несдержанность, Франклин виновато произнёс: - Нет, Френсис, при первом прочтении ничего такого нет. Это появляется только потом. Я, видишь ли, перечитываю твои письма. А тогда уж ничего не могу с собой поделать. Крозье только фыркнул и всплеснул руками. Ему было известно, что при всём своём уме и специальных познаниях он не может похвастаться грамотностью, присущей благородным людям из высшего общества. И даже переписываясь с Софией, он то краснел, то бледнел, подмечая, что какие-то слова и обороты она пишет совсем иначе, и подделывался под неё, стараясь запомнить то или иное правило – но порой привычка оказывалась сильнее, и тогда он отчаянно корил себя: дожил до таких зрелых лет, совершил столько открытий, а донести их в пристойной форме не научился! С другой стороны, всю свою предыдущую жизнь он совершенно не заботился о пресловутой форме, выше ставя содержание: его понимают, и ладно, главное, чтобы дело делалось. Но теперь его охватывала тоска: всё-таки хотелось, чтобы всё было красиво. А Джон с его медлительной, въедливой педантичностью обнаружил дисгармонию – только Бог весть, зачем он решил теперь сообщить об этом?!.. - Хорошо, а приведи пример, что я такого нелепого написал? – с ноткой вызова спросил Френсис. - Ладно, сейчас... - смутно улыбаясь, ответил Джон и зашарил по карманам. Вообще-то, это могло вызвать растроганность: он хранил письма Френсиса и носил их с собой, порой перечитывая, хотя в нынешней ситуации это вызывало досаду. - Вот, к примеру, это... Франклин извлёк исписанный лист и зачитал какую-то трудно произносимую бессмыслицу. - Да ты это, небось, выдумал на ходу! Дай сюда! Крозье выхватил у него письмо и вгляделся в буквы. - Я не могу указывать тебе, Френсис, по части твоего образа жизни, но, по-моему, никто в трезвом уме не мог написать такую дичь посреди связного текста... Френсис снова покраснел от унизительного намёка. Он узнал написанное и вспомнил, что тогда действительно допустил сразу две слабости. Во-первых, в тот вечер он действительно переусердствовал с выпивкой, уже не с горя, а в поиске приятной лёгкости и раскрепощённости – то есть, скорее, по привычке, чем по печальной порочной нужде. Во-вторых, по неожиданной прихоти он описал все свои переживания и желания, тогда как джентльмену стоило бы сохранять сдержанность. Только в тёмных корабельных закоулках и в каютах он смел сообщить Джону, что именно чувствует и чего хочет. Значит, поделом, решил Френсис, скрепя сердце. - Вообще-то, здесь написано «обиделся», - процедил он. Крозье намекнул на то, что его послания Джону более часты, пусть и более кратки, и приходится ждать. К тому же, он чаще наведывался на «Эребус», чем на Франклин на «Террор». И это было полностью объяснимо, но под властью момента он решил сообщить, что скучает, вот таким косвенным странноватым образом: «Уж не обиделся ли ты на что-то, раз ко мне не являешься?» - легкомысленная ремарка, ещё и повод для насмешек. - Ладно, всё извинительно, всё бывает, лишь бы не слишком часто – но как такое можно было сотворить? Ещё и слово «обиделся» пишется через «о», а не через «а». - Да что с твоими глазами? Там так и написано. Френсис злился, и Джон это заметил, но был не в силах остановиться – ему вообще трудновато удавалось переключение внимания с одного занятия или предмета на другое. И на его лице виднелась уже тень раскаяния и готовность попросить прощения за такое неуместное веселье, но его несло, как корабль под парусами, и речь обгоняла мысли: - Ты уверен? - Тебе очки бы уже купить! - А тебе словарь! - Ну вот давай условимся: только прибываем на Родину, и ты мне даришь самый роскошный орфографический словарь английского языка, с золотым тиснением и шёлковой закладкой, идёт? - Да у тебя у самого достанет тогда денег – я более, чем уверен, что сэр Френсис Крозье будет в состоянии позволить себе покупку любого самого роскошного фолианта! Френсис фыркнул от намёка на возможное получение им рыцарского звания: Джон оставался неисправимым оптимистом, и в этом замечании слышались отзвуки любовных обещаний, что он «подарит» Крозье какой-то новый географический объект, назовя его именем – но это если по весне и лету вскроется лёд, и они продолжат путь, бесконечные «если». Но это же и умиляло. Френсис проворчал: - Нетушки, давай, это твоя инициатива, значит, и книга с тебя. А что учиться никогда не поздно, с этим я согласен, вот бы и тебе поучиться такту! - Но как это вообще можно... – бормотал Джон. - Короток сказ: у меня с письмом проблемы, а у тебя с чтением! - Вероятно, но, может, тогда ты расшифруешь мне некоторые свои иероглифы? Джон был бы и рад остановиться, но не мог. Он начал перебирал исписанные листы и зачитывать какие-то нелепые абстрактные слова, которые выудил невесть откуда, и чем дальше, тем более заливался гомерическим хохотом, приводящим в недоумение. Сначала Френсис терпеливо пояснял, оправдывался за почерк, но через несколько минут взорвался: - Тебе не надоело?! - Прости, я знаю, что вообще не должен был этого тебе говорить, но, веришь ли, нисколько! – скороговоркой выдал Джон, еле успевая отдышаться. - Ладно, ты мне тоже не надоедаешь, – неожиданно кротко сказал Крозье и пронзил Франклина насмешливым взглядом, склонив голову набок. Тот вопросительно поднял брови. - Ты бы видел со стороны свою физиономию, это же отдельный вид театра! Потому мне и нравится тебя видеть, отличный способ поразвлечься! Джон осёкся. Он знал за собой этот недостаток – чересчур выразительную мимику, которая всегда выдавала его с головой, как бы он ни владел собою. Это создавало слишком уж забавный контраст с речами: рассудок будто жил сам по себе, а эмоции вытворяли, что хотели. В детстве и отрочестве над ним постоянно из-за этого смеялись, мол, лицо – как открытая книга; поэтому ему никогда не удавалось выглядеть сильным и скрыть обиду или досаду. Но сейчас он изобразил иронию и произнёс: - Тогда наслаждайся дальше! И он зачитал ещё пару мест, порой указывая пальцем на особенно, по его мнению, комичные. И он по-прежнему ощущал, как его чувства будто распадаются на противоречащие части: с одной стороны, он хотел извиниться перед Френсисом, с другой, поддавался необъяснимому глупому веселью, и в том состояла его искренность. В конце концов, и Френсис не выдержал, у него иссяк запас злости, и его суховатый смех присоединился к тем уже нечленораздельным звукам, которые издавал его начальник. Но и тут он нашёл зацепку: - А ты знаешь, что твой любимый сынок-коммандер тоже хорош? Он путает частицы и пишет «ни буду» вместо «не»! Тот ещё грамотей! - Да знаю прекрасно! Потому потешаюсь над вами обоими, хотя обоих вас люблю! Это было сомнительное заявление. В ответ на посерьёзневшее выражение лица собеседника Франклин поспешил оправдаться, не сознавая истинной неловкости: - До сих пор помню, что в детские годы в школе я в учении я был медленнее всех, ничто не ловил на лету, но если уж нечто вызубривал, то назубок, и это из памяти не вытравить – сюда же относится и грамматика. Может, тебе просто недоставало времени всё запомнить, как следует, и ты слишком торопился? Он опять мечтательно улыбнулся, а затем каюта снова огласилась его смехом – словно в знак какого-то простодушного торжества. Френсис не мог сдержаться и присоединился к нему. А затем заметил с ноткой изумления: - Честно говоря, я мог бы оскорбиться, да и вся ситуация какая-то нелепая. Но мне весело уже от того, как смеёшься ты! Даже если я не понимаю и не чувствую причины. Ну и талант! - А не в этом ли и смысл? – лукаво взглянул Джон. Крозье никогда не видел командира в таком настроении. Но не то, чтобы он вздумал пожаловаться. Он подступил к Франклину, взял его за плечи и с нежностью произнёс: - Господи, Джонни, какой же ты всё-таки дурачок! С этим капитаны крепко обнялись, и Френсис звонко расцеловал Джона в обе щеки. - Мне то же самое всегда говорила Джейни... – пробормотал тот, и Крозье хохотнул такому наивному комментарию. Отстраняясь, Франклин виновато пожал плечами: - Я и сам знаю, что чувство юмора у меня поистине дурацкое. Поэтому предпочитаю вообще воздерживаться от шуток, чтоб не попасть в неловкое положение. Крозье вспомнил, что иногда Джон довольно-таки удачно шутит, но по большей части остаётся серьёзным и даже на чьи-то чужие остроты не реагирует, притворяясь, будто не понимает смысла. Угадав его соображения, Франклин вздохнул: - У каждого свои недостатки, и на самом деле, я просто знаю, что если как следует развеселюсь, то смех у меня не очень-то благозвучный... Френсис невольно прыснул: действительно, чего он тут только не услышал в эти минуты – то хрип тюленя, то конское ржание, то крики чайки. - ...сам понимаешь, такое поведение для джентльмена попросту неприлично. - Уж чего и говорить! Крозье спохватился: вероятно, это безобразие могло быть услышано, хотя бы и Джопсоном. Но они ведь творили и более вопиющие вещи, и до сих пор не попались – и разве не стоило этому порадоваться от души? Вместе с тем, внезапно стало чертовски любопытно, а что же сам Франклин считает смешным. Ведь до сих пор Френсис слышал от него только два типа комических высказываний. Первое – тщательно обдуманные остроты, порой даже едкие, произносимые Джоном после паузы, в которую он старался вложить многозначительность. Второе – неловкие шутки в моменты страсти в попытках скрыть смятение. И они могли бы убить весь пыл, если б не казались Френсису ужасно трогательными, и тем самым даже парадоксально подстёгивали. И вот он решился задать вопрос. Джон начал издалека, глядя куда-то в пол: - Признаться откровенно... остроумие я с годами научился распознавать, иные выражения даже западают мне в память так, что я их про себя повторяю и наслаждаться ими могу долгое время – но они не вызывают у меня улыбки. А тебе ведь интересно, что меня веселит? - Именно это! - Так вот, сущая чушь и ересь, - пробурчал Франклин. - Например? - Например, переставлять буквы в словах... - Ох и любишь ты буквы, смотрю! - А что, если оно так и есть, - с простодушной серьёзностью отозвался Джон. – Помню, будучи мальчишкой, в Спилсби, я любил бродить по нашему сельскому кладбищу и читать надписи. И я вроде бы уже умел всё, что надо, соединять в слова, но мне нравилось рассматривать каждую букву по отдельности и... как бы это лучше выразиться? Проникаться её духом. - Да ты большой оригинал. - Мой отец использовал для этого другие синонимы – например, «придурок» и «остолоп». А уж бит до синяков и крови я бывал чаще, чем другие дети. Франклин пожал плечами с видимой непринуждённостью, но Крозье на миг стало неловко. Эти детские воспоминания начальник экспедиции, очевидно, до сих пор не мог считать безобидными и незначащими. Однако во взгляде его промелькнуло что-то такое, что Френсис угадал: на самом деле он говорит о мрачных моментах так спокойно, потому что гордится тем, кем стал благодаря многолетней кропотливой работе над собой, несмотря на все свои особенности, которые теперь он принимает почти полностью. - Кхм, так что там у тебя за интересности с буквами? – неловко кашлянул Френсис. - О, могу привести примеров сколько угодно! – оживился Джон. – Вот, к примеру, недавно... И принялся вспоминать, как на днях словосочетание «морской дьявол» он исковеркал так, что получилось «дорской мьявол». Это пришло в голову как-то само собой – Джон повторил себе эту бессмыслицу несколько раз, словно обкатал с разных сторон – а потом пошли всякие там «сай с чахаром», «верхать всех на свист!» и прочая, и прочая. Так он ходил веселился с полчаса, уже не замечая, что чересчур громко посмеивается и фыркает себе под нос – в итоге Фицджеймс не выдержал и – поколебавшись, наверное, семикратно, - осмелился спросить, в чём дело. Джон понял, что попался и что не может сочинить на ходу никакого убедительного ответа – и решил рассказать начистоту. Конечно, он об этом пожалел. Коммандер застыл на пару секунд с очень сложным выражением лица, а его тёмные миндалевидные глаза показались непроницаемыми, как у восточного изваяния. Наконец, он изобразил вежливую улыбку, отчего ямочки на щеках сделались ещё глубже, и проговорил: - Да, сэр, это действительно забавно. - Пожалуй, это отзвуки моих отроческих размышлений, - начал оправдываться Франклин. – Учение давалось мне медленнее прочих, и я часто задавался странными вопросами. В том числе, почему буквы в словах расположены именно так, а не иначе, и почему я не могу писать по своему усмотрению или даже придумывать новые слова. - И вам дали ответ, сэр? - Нет, мой мальчик, мне дали розги, - мягко улыбнулся сэр Джон, и Фицджеймс чуть не закашлялся от смущения. Тему кое-как замяли. А сейчас Джон подытожил: - Ну, вот поэтому я и не рассказываю никому своих шуток. - Мда уж, - протянул Френсис. – А твоя Джейн что? - Ей – иногда рассказываю, - смущённо признался Франклин. - А она? - Смеётся и тоже называет дурачком, - застенчиво проговорил Джон. – Но она это говорит, не как мой родитель когда-то, а... ну, примерно, как сегодня ты. Френсис не выдержал и расхохотался – очень причудливая выходила у них беседа, но и не лишённая странной трогательности. А Джон, тем временем, рассказал, как леди Джейн недоумевала, почему он хихикает при виде красивого голландского натюрморта – который изображал великолепный улов с изобилием отборных рыбьих туш, и омаров, и устриц, и крабов – чего там только не было, и всё в характерных благородно-приглушённых, но богатых тонах, отлично скомпонованное и написанное – чего можно найти смешного? - ...но надпись-то была на французском, - увлечённо объяснял Джон, - то есть, fruits de la mer – а представь, если б там было написано просто fruits? То есть, на картине рыбы и гады, а написано, будто яблоки-груши, – прыснул он. – Видишь, как пару слов всё меняют? Френсис только головой покачал, расплываясь в улыбке: - Я даже спрашивать не буду, как на это отреагировала леди Джейн. - И так ясно, побранила за легкомыслие и напомнила, что в мои годы стоит быть солиднее, - беспечно пожал плечами сэр Джон. – Но мне даже нравится смотреть, как она бранится. В лице появляется нечто... зажигательное, что ли? Такое своенравное, твёрдое, смелое, мужественное... Он понимал, что если начнёт выбирать выражения, то повиснет пауза, и решил рассыпать их скопом. А Крозье почти покраснел: в каждом эпитете он видел, точнее, хотел видеть тень себя. Хотя не много ли желаний? - В общем, Джейни не поняла моего повода для веселья, зато как-то раз нашла забавными мои наблюдения по поводу языков. - То есть? - Меня интригует то, что для передачи одного и того же понятия в разных языках используется настолько разное количество букв, слогов, а порой и слов, - задумчиво продолжал Джон. – Вот, например, в английском языке слово «остров» состоит из шести букв, а в датском и шведском – всего из одной! - Да ну. - Правда. Вот, дай-ка мне какой-нибудь ненужный листок... Не дожидаясь, Джон сам нашарил на столе клочок бумаги и, черкнув на нём, подал Френсису. - Один я будто даже где-то видел. Хотя, может, мне кажется. И как это произносить? Чисто внешне выглядит как некое баловство – хмыкнул Крозье. - Сейчас, подожди, надо настроиться... - торжественно проговорил Джон и после паузы выпалил: - Ö!.. Звук был неописуемым и настолько странным, а лицо Франклина приобрело такой комичный вид с поднятыми бровями, распахнутыми глазами и губами, сжатыми в куриную гузку, что Крозье чуть не покатился. - Вот! Первая буква с косой палочкой – датская, вторая с двумя точечками – шведская. Короче, сейчас мы находимся возле ö Кинг-Уильям! Тут уж Френсис от души прыснул. «Неужели так и проявляется поговорка, мол, старое – что малое?! Сколько там лет ему, шестьдесят один? Такое ощущение, что десять!» Однако при этих скептических мыслях в душе у него было очень тепло, в отличие от каюты. Он лишь головой покачал: - Но когда это ты таким заправским лингвистом стал, что и скандинавские языки выучил? - Да я не учил, но в восемьсот первом году, когда мы воевали с датчанами под командованием Нельсона и атаковали копенгагенскую батарею Трекронер, - пустился в пространные объяснения Франклин, - то после боя на нашем судне оказался раненый неприятельский солдат. А изрядным полиглотом у нас был один лейтенант, который тогда выступил переводчиком и вёл допрос. А я случайно оказался рядом и кое-что запомнил. - Ну, дела! Страшно подумать, сорок пять лет прошло, а ты помнишь... Вот только скажи на милость, на черта тебе эта информация? - Да я и сам ума не приложу, - простодушно пожал плечами Франклин, - но есть у меня одна особенность: я улавливаю и понимаю что-то медленнее большинства, но если уже что-то впечатывается мне в память, то там навсегда и остаётся. Пару секунд Крозье смотрел на командира и, наконец, с усмешкой произнёс: - Чудной ты, одним словом. - Уж какой есть, - невозмутимо развёл руками Джон. Вдруг Френсис оживился и заухмылялся: - А я вспомнил, где видел букву! Вот только что она там, чёрт подери, делает?! Франклин уже привык к крепким словечкам Крозье и не шелохнулся, лишь приподнял бровь. Тем временем, капитан «Террора» принялся рыться в бумагах и вскоре выудил письмо. И тут же весело прибавил: - Ты мне объяснишь, что это, мать его, вообще такое?! Джон, как обычно, с вопрошающе-выжидательным видом чуть сощурился, медленно взял листок, тщательно вгляделся и наконец рассмеялся: - Ах, это!.. Со временем в переписке капитаны обзавелись не только своими, особенными словечками и оборотами и повторяющимися шутками – они ещё начали снабжать свои эпистолярные послания миниатюрными рисунками на полях. Оба были плохи в рисовании, в отличие от художника Фицджеймса, у которого явно присутствовало дарование, пусть и не хватало школы, но, вероятно, они начали это делать от скуки, свойственной почти любой зимовке, чтобы хоть как-то развлечься. И вот сейчас их взору предстало одно из писем Джона, где на поле было изображено диковинное существо. Больше оно, конечно, напоминало размазанную кляксу – но у кляксы были глаза, и пресердитые, и две пары щупалец; притом одну пару она негодующе поднимала вверх, словно желая сказать: «Ах, мерзавцы!» или «Ну, я вам задам!». - В общем, Френсис, я хотел проиллюстрировать тебе, как не стоит себя вести, - по привычке издалека начал Джон, - потому что ты порой начинаешь суетиться, хвататься за что ни попадя и за всё одновременно, будто ты многорукий индийский божок, а не человек, и притом от нетерпения впадаешь в гнев. Об этом я тебе и написал, а в качестве иллюстрации хотел присовокупить злого осьминога. - Вот умора! Да разве это осьминог! - Ну, я же не профессиональный живописец... - Это-то ладно, но почему ног у него четыре, а не восемь?! - Очень просто – вошёл с докладом лейтенант Гор, я не дорисовал и отложил письмо, а потом забыл, отвлёкся, да так тебе и послал. - Прелестно! А почему глаза кошачьи? - Да обычные осьминожьи, у них ведь зрачок вертикальный. - Всё равно непохоже, можно подумать, ты за всю жизнь в море ни одного осьминога не видел! - Видел, конечно, но воспоминания показались неточными. А тут как раз рядом очутился наш корабельный кот Феджин, ещё и сидел напротив лампы, и – чего греха таить, я использовал его в качестве натурщика, - улыбнулся Франклин. - Так вот где собака зарыта! Прекрасно, а почему тут рядом эта странная шведская буквица? - А это я механически, по рассеянности, когда только начинал слушать Гора... И в очередной раз Крозье расхохотался. Он уже и не помнил, когда так много смеялся. Подобное случалось, лишь когда он болтал с Блэнки в приятном подпитии, и они спустя какое-то время начинали городить сущий вздор и даже нарочито глупо и бессмысленно шутить – во вполне извинительном желании забыться и отрешиться от тягостных забот и мрачной неизвестности (пока что не хотелось заикаться о безысходности). И вот теперь их беседа с Джоном – которую и беседой-то было не назвать, скорее, трёпом – протекала в том же ключе. Это ощущалось дико, хотя удивительно приятно. Кто бы мог подумать, что степенный Франклин «опустится» до такого отчаянного ребячества! Но теперь Френсис был уверен: им руководит всё то же стремление – отвлечься. Всегда казалось, что веры, надежды и бодрости сэра Джона хватит на команды обоих кораблей, и порой это даже раздражало. Но за этим не стояла искренняя беспечность и тупоумное легковерие или самовлюблённое пафосное актёрство – очевидно, что для поддержания такого оптимизма в себе и людях требовалось немалое напряжение сил и работа духа. Капитана «Эребуса» менее всех можно было бы назвать «железным», и поэтому Френсиса до глубины души растрогало поведение Джона и его чудаческие признания в попытках хоть немного открыться, забыться, хоть немного ослабить контроль, чтобы не сломаться, как хрупкий металл на морозе. Всё это вызвало такой вихрь труднообъяснимых переживаний, что Френсис усмехнулся и пылко прошептал: - Бог ты мой, Джон, какой ты странный и какой прекрасный! Иди, обниму! В глазах Крозье вспыхнул знакомый хулиганский огонёк, говорящий о волнении. Франклин удивился и улыбнулся слегка иронически, приподняв соболиные брови: - Это ты странный, Френсис! Сам не знаю, что на меня нашло, но я наговорил тебе кучу глупостей, я нелеп, смешон – а во взгляде твоём я вижу – что, неужели страсть?! - Но я же сказал «прекрасный»! - упрямо повторил Крозье и ухмыльнулся: - Так что очень даже «ужели». Да, ты был смешон, весел и ничего не боялся, и этим очень взволновал меня... - Френни... - О, ни слова! Он подступил, чтоб заключить Франклина в объятия – но его всё-таки было сложновато притянуть к себе, и Крозье напористо прижал его к краю стола в обычной своей манере. Тот от неожиданности опять засмеялся, но уже вполне благозвучно – тихо, с бархатистым придыханием, полузакрыв глаза и чуть запрокинув голову: Френсис опять нацелился на его шею – о да, от нетерпения даже не прибегая к помощи пальцев, чтоб ослабить галстук. Поцелуй пришёлся в местечко возле мочки уха, Джон с усмешкой томно вздохнул, еле уловимо склонив голову навстречу губам Френсиса и зажмурившись. Френсис опять знал, что он жмурится, знал, как темнеют сейчас на его лице полукружья опущенных ресниц; и как же ему теперь нравилось, что все свои яркие переживания Джон передаёт почти беззвучно, одними вздохами, а движения – ни одного размашистого, сплошь сдержанные: скользящие или краткие... Тут Франклин вздрогнул: он ощутил, как горячий язык Крозье влажно прижимается к коже, затем почувствовал лёгонькое касание зубов. О, недаром он сравнивал Френсиса с котом! В минуты возбуждения ему оказывалось недостаточно обычных поцелуев, он принимался облизывать и кусать, причём последнее – иногда весьма даже чувствительно. Сейчас Крозье обнимал крепко, жадно, но ему словно было неловко переходить от шуток к вожделению, и его ласки носили нарочито небрежный, грубовато-задиристый характер – мол, это я не всерьёз, это я дурачусь – но прикосновения становились всё настойчивей. - Ай!.. Франклин дёрнулся, отклоняясь и падая назад, в сторону столешницы – и через какую-то секунду послышался грохот и звон: оставленный на столе большой красивый чайник китайского фарфора разлетелся вдребезги. Теперь под ногами у капитанов валялась россыпь бело-синих осколков и расплывалось янтарное мелководье с архипелагами чайных листьев. - Ты с ума сошёл, - выговорил Джон и с глубоким вздохом запоздало проговорил: - Господи... - Мда, - озадаченно буркнул Френсис. Спустя миг картина происшедшего была совершенно ясна: Франклин отпрянул от чересчур болезненного укуса, а Крозье в этот момент ещё и вздумалось толкнуть и прижать его покрепче – неудивительно, что Джон потерял равновесие и в поисках опоры схватился за край стола, но попутно смахнул чайник. В следующие пару мгновений произошло нечто вполне ожидаемое: на пороге каюты, вытянувшись напряжённой стрункой, возник Джопсон. - Сэр?.. – вопросительно нахмурился он, глядя на обоих командиров сразу, но как бы и в пространство между ними. Иногда он действительно смотрел как бы едва-едва мимо собеседника, чтобы взгляд его светло-бирюзовых глаз не казался слишком пронзительным, а оттого невежливым. - Кхм, Томас, у нас тут... – кашлянул Крозье. - В общем, вот. Он обвёл рукой следы катастрофы. Франклин неожиданно перехватил инициативу и извиняющимся тоном проговорил: - Дорогой мистер Джопсон, это всё моя неловкость. По моей вине ваш капитан оказался лишён чудесной вещи, а вам прибавилось работы. Но я обязательно пришлю вам чайник из своего собственного сервиза. Переводя рассеянный взор с Крозье на Джопсона и обратно, он сказал это «вам» так, словно чайник принадлежал и Томасу. Френсис этому усмехнулся. Равно как тому, что у Франклина выражение лица отставало от речи и было жутко растерянным, тогда как сами слова оказались вполне ловки и находчивы. - Не стоит такого беспокойства, сэр, - со своей всегдашней мягкой, живой полуулыбкой отозвался Джопсон, - позвольте, я всё уберу. Крозье с Франклином отошли от стола, стараясь аккуратнее ступать, чтоб не раздавить осколки. Френсису показалось, что Томас как-то украдкой стрельнул глазами на него, на Джона, который стоял в лёгкой прострации, будто бы в рассеянной задумчивости потирая пальцами шею возле уха – и во взгляде Джопсона мелькнула озадаченность. Хотя казалось бы – подумаешь, чайник разбили... Однако обыкновения между капитаном и вестовым «Террора» сложились задолго до нынешней экспедиции. Скрытность в общении была не принята, к тому же Джопсон находился у Крозье на особом счету. Поэтому вечером он позволил себе войти в каюту, где его командир корпел над какими-то записями или вычислениями, и многозначительно кашлянул: - Разрешите обратиться, сэр. - Вспомни, когда я тебе запрещал, Томми, - проворчал Крозье и обернулся к вестовому: - Что у тебя там? - Если позволите, вопрос личного свойства, - вполголоса деликатно проговорил Джопсон, спешно прибавив: - Надеюсь, вы не сочтёте его за дерзость, сэр. Если рассердитесь, я тотчас же умолкну и исчезну, - с простодушным выражением блеснул он своими глазами-незабудками на полусвету. - Не томи уже, выкладывай. Джопсон собрался с духом и как можно более непринуждённо спросил: - Что за предмет вы сегодня обсуждали с сэром Джоном? Тон беседы показался мне... несколько необычным. - Ах, вот как! Да какой там “предмет”, мельком обсудили текущие заботы, а потом просто болтали о пустяках, - пожал плечами Крозье. - А, примерно как обычно с Блэнки? – оживился от догадки вестовой. - Ну да, примерно так, - повторил капитан. Томасу показалось, что он то ли немного покраснел, то ли по его лицу пробежала лёгкая тень – впрочем, в приглушённом освещении каюты могло почудиться что угодно. - А чего это ты любопытствуешь, Томми, да ещё так обходительно? – сощурившись, хмыкнул Френсис. Тонкая невидимая черта была пройдена – черта, после которой Джопсону дозволялось высказывать любые замечания и соображения. И вестовой с расстановкой произнёс: - Скажу начистоту, сэр: я лично очень рад, что у вас с такие чудесные приятельские отношения с начальником экспедиции, сэром Джоном Франклином – но если кто-нибудь ещё услышит, что вы гогочете так, что лёд с рей осыпается, боюсь, что вас, ну, могут не понять! Вестовой вытянулся в струнку, молчаливой позой словно скрашивая свои слова. Крозье теперь уже действительно залился краской. Дыхание у него на полсекунды перехватило. - Простите, сэр. - Да нет, Томас, - проговорил капитан, подбирая слова, - пожалуй, ты прав насчёт того, что людям нашего положения и возраста не пристало так себя вести. Он догадывался, насколько невинно замечание Джопсона – и что могло за ним скрываться на самом деле. И рассеянно продолжал: - Конечно, что позволительно мальчишке-юнге, то джентльменам вроде нас не к лицу – но ты недаром оказался изумлён, потому что случается такое исключительно, - подчеркнул капитан с деланно беззаботной улыбкой, - исключительно редко. Это хорошо, что ты печёшься о впечатлении, которое я произвожу – и не только чистя сапоги и мундиры, - неожиданно дружелюбно сказал Крозье, чуть заметно подмигнув удивлённому и польщённому Томасу, - а теперь ступай. В дверях каюты тот несмело обернулся и вполголоса переспросил: - Сэр, вам правда не обидно моё замечание? - Вот заладил, я же сказал, что нет. Иди передохни, а как будешь нужен, кликну. ...Разумеется, Френсис не обиделся на смелость Джопсона. Но он понял, что это было не простое замечание – а предупреждение.