Остаёмся зимовать

Время от времени капитаны предавались настроениям, граничащими не то со смиренной обречённостью, не то с хулиганской, почти юношеской, отчаянностью. Как ни старались они владеть собой, но это удавалось мало, и они понимали, что изменения в их отношениях не окажутся без внимания. Пока что так и случилось, однако выглядело благотворной переменой. Младшие офицеры на совещаниях уже не сидели, будто кол проглотив, ожидая, что начальники то и дело начнут препираться, меча друг в друга холодные взгляды. Каждый имел право и возможность высказать свои соображения и тем пользовался. Даже ледовые лоцманы “Эребуса”, Рид и Коллинз, оба нелюдимые по натуре, чувствовали себя более вольготно и свободнее совещались с серьёзным, но весёлым и открытым мистером Блэнки с “Террора”, которого Крозье теперь часто брал с собой не только для того, чтобы произвести совместный, как можно более грамотный, анализ ситуации, но и для разрядки атмосферы. Сэр Джон приветствовал это начинание. Он не раз положительно отозвался о Блэнки и сказал, что он “большой души человек и отличный товариш, не говоря уже о том, что знаток своего дела”. Френсис зарделся, как барышня, будто бы это его осыпали комплиментами, но все слова начальника экспедиции передал другу. Тот рассыпчато, беспечно засмеялся по своему обыкновению и проворчал, что Франклин “конечно, со своими причудами, но добряк и хороший парень” – и тут уже Крозье снова покраснел, словно вокруг царил не мороз, а июльская жара. Фицджеймс несколько приуныл из-за смены формата совещаний, потому что ему уже не удавалось играть первую скрипку. Но он скрепя сердце тоже одобрял то, что разговор шёл в созидательном русле с принятием взвешенных практических решений, а не превращался в обмен колкостями с сомнительным итогом. Теперь ему даже не в чем было упрекнуть Крозье, который ранее не просто бывал педантичен и суров в вопросах практических, но проявлял ядовитую вредность, тем самым намеренно раздражая всех присутствующих и огорчая сэра Джона, что с самого начала слишком благосклонно относился к этому непокорному и озлобленному жизнью ирландцу. И всё-таки Джеймсу не очень нравилось, как сейчас близко и дружелюбно общались капитаны. Франклин постоянно звал Крозье вместе отобедать, но было ясно, что истории Фицджеймса о прошлых его боевых подвигах во время таких трапез неуместны более, чем когда-либо – хорошо, что Френсис с завидной регулярностью находил поводы для того, чтобы не являться на “Эребус” чрезмерно часто. Вместе с тем, как нарочно, он приходил тогда, когда погода портилась, и оставался на судне с ночёвкой. В большинстве таких случаев сэр Джон ссылался на усталость или просто казался слишком сдержанным и озабоченным, и Джеймсу не удавалось провести с любимым наставником драгоценные минуты до сна – почитать вслух сонеты Шекспира, сидя на краешке широкой койки, обсудить житейские темы, всегда рассчитывая на мудрый совет, запечатлеть невесомый, почтительный поцелуй на щеке Франклина и, наконец, пожелать спокойной ночи. У начальника всегда находились уважительные причины для того, чтобы не видеться с коммандером в излишне интимной обстановке, и Джеймс с ошеломлением начинал сознавать, что ревнует. Хотя всё его существо протестовало против того, что можно ревновать к Френсису. Тем более, что между двумя старыми моряками не было замечено ничего особенного, кроме доброй дружбы, которая была скреплена годами совместной службы и знакомства, расцвет которой пришёлся на не такие уж давние годы губернаторства Франклина на земле Ван Димена. Тогда Френсис и познакомился с племянницей сэра Джона, Софией, и влюбился в неё – кажется, с той поры между ними и стали возникать противоречия. Теперь казалось, что они удивительным образом преодолены. И если со стороны сэра Джона Фицджеймс вполне мог ожидать христианского терпения и всепрощения вкупе с пониманием, то ему не совсем было ясно, какими такими душевными проявлениями Крозье смягчил Франклина. Тем не менее, когда капитан отправлялся на «Террор», то пребывал в самом миролюбивом и оптимистическом состоянии духа. Но постоянно шутил: - Надеюсь, и в этот раз меня не сожрёт эта зверюга, которую они приютили на борту! Джеймс только хмыкал в ответ на эту дежурную шутку. Ведь речь шла о любимце капитана Крозье – огромном чёрном псе Нептуне породы ньюфаундленд. Сэр Джон достаточно противоречиво относился к животным в принципе и к собакам в частности. Будь здесь всё тот же въедливый Джон Росс, он бы поинтересовался, почему Франклин не взял с собой ездовых лаек на случай, если придётся покинуть корабли и по суше проделывать путь к факториям Гудзонова залива. Но сэр Джон даже без особого стыда мог признать, что боится собак и испытывает к ним неприязнь. Они казались ему слишком резкими, внезапными, грубыми, к тому же нечистыми и суетливыми. Это был чисто личный предрассудок, который мог обернуться бедой – о которой сейчас всё-таки не хотелось думать, единственно это извиняло его, пусть даже эта причина кому угодно могла показаться сомнительной. Когда сэр Джон являлся на «Террор», то неизменно подвергался атаке. Нептун постоянно бежал к нему, норовил подняться на задние лапы, передними упираясь в грудь начальника экспедиции, царапая и чуть не сдирая пуговицы и эполеты, презрев все звания и субординацию – и норовил облизать Джону лицо. Франклин озадаченно замирал и стоял столбом, пока пёс восторженно прыгал и сновал кругом, не давая и шагу ступить – и это после того, как капитан «Эребуса» в течение прошлых своих визитов всего лишь пару раз погладил его по голове и потрепал за уши, робко приговаривая: «Хороший пёсик...» - и озирался на расплывшегося в улыбке Крозье с явственным негласным выражением: «Спасите!» Тот лишь с ехидцей усмехался и на выручку не спешил, а Нептун изъявлял Франклину всяческое обожание. Пёс стремился гладкой тряпочкой широкого языка обтереть его руки, а затем напрашивался на ласки, уложив тяжёлую косматую голову ему на колени и пятная форменные брюки вязкой слюной, отчего порой при испарении сей влаги даже становилось холодно, тем более, что на «Терроре» по-прежнему царил режим строгой экономии топлива. Это была та ещё незадача, к тому же, Френсис ощущал иногда что-то вроде ревности: к нему самому Нептун относился дружелюбно, но спокойно, и бурных восторгов не проявлял. Хотя, может, просто потому, что к своему хозяину он привык, а новые люди вызывали у него больше любопытства и воодушевления? Но каково же было скрытое возмущение Крозье, когда Фицджеймс тоже сподобился выбраться на «Террор», и оказалось, что Нептун ластится ещё и к нему! «Лучше б ты этому франту сапоги обмочил, глупая псина, - про себя поворчал Френсис, - а ещё лучше бы – погрыз!» И это притом, что иногда у него случались приступы болезненной нежности к «глупой псине». Болезненной, потому что это происходило в изрядном подпитии во время приступов уныния. Нептун всё-таки словно чувствовал, что его хозяину нехорошо и, переступая мохнатыми лапищами, тихо заходил в каюту и растягивался на полу, затем то и дело поглядывая на капитана. Тот порой не сразу замечал собаку, потому что был занят собственными тягостными мыслями, которые уносили его куда-то в дальние дали, да ещё не слишком хорошо соображал из-за выпитого, к тому же, на кораблях всегда царил полумрак, а Нептун был чёрен как ночь – так что разглядеть его иногда было затруднительно. Но когда в такие безрадостные моменты Крозье таки обнаруживал присутствие питомца, то неизменно нетвёрдой походкой направлялся к двери, запирал её, потом тяжело усаживался на пол подле пса и принимался долго, с осоловевшей сосредоточенностью гладить и трепать его по загривку, не проронив ни единого слова. Иногда он мог даже улечься рядом на простывший жёсткий пол – но в такие минуты капитана мало что волновало, вернее, волновало всё и сразу, и единственным желанием было забыться. Рядом с собою на холодные доски каюты Френсис неизменно ставил наполненный стакан виски и время от времени к нему прикладывался, стараясь растянуть на как можно более долгое время, что удавалось ему лишь иногда. Но итог был неизменен: Крозье перекатывался на бок, обнимал Нептуна и зарывался лицом, искажённым гримасой страдания, в чёрный густой мех. - Веришь или нет, друг, - бормотал он прямиком в собачий бок, - на этих судах у меня ни единой близкой души... Он фактически повторял то, что написал в последнем письме Джеймсу Кларку Россу – и твердил это снова и снова: слишком уж крепко владело им это ощущение, сковывая, как смертельный мороз, от которого, казалось, в те минуты спасти могло только живое звериное тепло. - Только ты меня и понимаешь, хоть и говорить не умеешь... Нептун поворачивал свою массивную голову и принимался лизать хозяину то растрёпанную русую чёлку и лоб, то щёки, на которых пару раз чувствовалась странная соль. Каждый раз Френсису потом было стыдно за подобный случай. Утром он вставал, точнее, воскресал, с неизбежным чертыханием и сдавленными стонами, и принимался за привычную работу. Одним лишь утешал себя – что бессловесная тварь никому ничего не в силах рассказать. И всё-таки чувствовал угрызения совести. Не только и даже не столько за пьянство. Но за то, что на него некоторые могли бы справедливо обидеться за такие сомнительные утверждения, как «ни единой души» - а как же верные Джопсон и Блэнки? Однако перед ними он лишь отчасти мог проявить слабость, главным образом, в форме досады – хорошо ещё, что оба они привыкли не принимать всё на свой счёт и были неизменно снисходительны. «Цены им нет», - иногда вздыхал Френсис. Был ещё и лейтенант Эдвард Литтл, к которому – Крозье сам это угадывал – он относился несправедливо строго и с неподобающей раздражительностью. В общем, в трезвом рассудке он мог бы найти, что положение не столь отчаянное, и он не один как перст – пусть так далеки от него и возлюбленная София, и некогда любимый Джеймс Росс. А теперь у него был Джон. Дивное воскрешение воспоминаний и дивная победа, в которой ни одна из сторон не познала поражения. И теперь уже Френсису не нужно было искать утешения, утыкаясь в шерсть Нептуна. Он мог найти спокойствие, нежно дыша в шею или тёмный, с серебристыми ниточками, затылок Джона. В такие моменты тот с удивительной ребяческой увлечённостью предавался причудливым и смущающим сравнениям. Франклин уверял, что Крозье похож на кота, и вспоминал Феджина, с которым капитан «Эребуса» неожиданно подружился за время плавания и зимовок. Вообще-то, сэр Джон с некоторым сомнением относился к морскому обычаю брать с собой питомцев. Ведь ясно было, что предстоят тяготы; конечно, звери, не зависящие от прелестей цивилизации, лучше приспособлены к суровым условиям, но не стоило ли считать жестокой прихотью их присутствие на исследовательском судне в таких широтах? А уж тем более сомнительным выглядел подарок леди Джейн – обезьянка Джако. Сэр Джон знал, что эти животные порой вполне неплохо выносят низкие температуры, хотя бы и в Японии, как это ему рассказал Фицджеймс – но дело было даже не в этом. Жена надеялась, что забавная мартышка развлечёт мужа в плавании, но поневоле получилось так, что Джейн ориентировалась на свой вкус и на свою пытливую и неугомонную натуру и не учла, что с присутствием обезьянки ничуть не совмещались столь необходимые Джону сосредоточенность и покой. Он с теплотой и интересом наблюдал, как зверушка прыгает туда-сюда, возится, любопытствует, порой даже умилялся, насколько Джако напоминает невоспитанного человеческого ребёнка. Но ему ничуть не нравилось, как она опрокидывает чернильницы, мнёт и жуёт бумаги, взлетает к нему на плечи, словно он удобное дерево, теребит эполеты и пуговицы, растрёпывает волосы в поисках блох – пусть это и являлось трогательным проявлением заботы – о, он помнил, как сама Джейни смешливо, но и ужасно растерянно морщилась, когда Джако взялась разорять её причёску, будучи впервые за долгое время выпущенной из клетки! В общем, сэр Джон почти не пускал Джако в свою каюту, предоставив её заботам лейтенантов: у них она неизменно вызывала веселье, а не досаду, и слава Богу – молодые офицеры даже считали некой особой честью то, что командир позволяет им сколько угодно играть с обезьянкой, которую подарила ему леди Джейн. А сам он неожиданно нашёл друга в том, о ком ранее отзывался довольно пренебрежительно: кот Феджин оказался никудышным крысоловом, но прекрасным компаньоном. Франклин уже не помнил, когда и как Феджин оказался в его каюте. Но поначалу кот шипел, дыбил спину, утробно ворчал и сверкал глазами – будто угрожал: «Не трожь!». И в то же время сам явился и был любопытен; он явно желал приблизиться и разузнать, кто же таков этот высокий грузный человек в одеянии со странными блестящими штуками на плечах, что так призывно колыхались, когда он опустился на колено и начал подзывать его. Феджин обнюхал руки и попятился. Потом снова подошёл, долго задумчиво стоял, наконец, решился ударить лапой, пусть и не выпуская когтей, отпрянул и спрятался под столом. Оттуда сверкали яхонты его взбудораженных глаз. Он будто раскаивался за несдержанность в страхе. Джон принялся ласково увещевать его, дивясь, что разговаривает с таким неразумным созданием, как с человеком. Феджин, крадучись, выполз из своего укрытия и принялся за обнюхивание заново. Потом он позволил погладить себя по голове и по спине. Затем благодарно ткнулся в ладонь Джона головой, потёрся щеками и, словно спохватившись, устремился к выходу. «Какие странные существа эти кошки», - мимоходом подумал Фраклин. А назавтра Феджин снова предстал его взору, лёжа поверх одеяла на койке. Не развалившись, но аккуратно подобравшись – тем не менее, кот ждал его и именно его. Когда Франклин осторожно провёл ладонью по пушистому загривку, раздалось тихое, будто бы сдержанное, урчание. Невольно хотелось приникнуть ухом и умиротворённо внимать этой тихой звериной радости. Капитану было известно, в сколь неприглядных местах бывает животное, но ничуть не хотелось прогонять его. Наконец, он решил, что каждому своё, и раз не получилось из Феджина бойца и охотника, то пускай выполняет традиционную функцию «диванной подушечки». С другой стороны, сэр Джон теперь больше понимал суть: для чисто практических целей стоило взять на борт не кота, а столь нелюбимых им собак. Те же терьеры гораздо лучше справлялись бы с крысами – ведь они были крупнее и сильнее кошек. Вероятно, поджарый и слабосильный Феджин не раз совался в трюм, но понимал, что ему не выжить в схватке со стаей упитанных наглых крыс, и потому предпочитал держаться подальше от места, где ему грозила гибель. Франклин некоторое время сожалел, что взял на борт столь бесполезное животное, но невольно напрашивалось сравнение с обезьянкой Джако: кот хотя бы не разорял письменный стол и одежду, не верещал и не устраивал внезапных истерик, не мельтешил перед глазами так, что уже начинало рябить. Леди Джейн, конечно, сделала ошибку, хотя теперь не приходило в голову упрекать её: ей хотелось, чтобы у мужа было неизменное развлечение – в какой-то степени она и не заблуждалась. Вот только сэру Джону хотелось иметь более предсказуемого и спокойного питомца. Он велел хорошенько отмыть кота – что, конечно, не обошлось без пронзительного ора, шипения и царапин на матросских руках – и поселить у себя. Теперь Феджин стал постоянным обитателем капитанской каюты. Порой Франклину случалось извиняться перед Крозье за то, что он не выходит встречать его во время визитов Френсиса на «Эребус»: кот так уютно устраивался на коленях, так умильно сопел в дрёме, потягивался и вновь сворачивался клубочком, что у сэра Джона не хватало самообладания нарушить его покой и согнать. Френсис входил с недовольным выражением, но тут же оттаивал, наблюдая, как Феджин при виде его оживляется, вскидывается и издаёт тихий стрекочущий звук, нечто среднее между мявом и мурчанием: «Привет, братец!» - и пытливо глядит: «Погладишь?». При всей своей суровости Крозье был не в силах устоять. Он опускал широкую мягкую ладонь на загривок Феджина, проводил по спине, чесал за ухом, любовался, как тот жмурится и подставляется под новые ласки. Порой казалось, что забывается изначальная цель встречи: они наперебой принимались возиться с котом. Иногда Френсис потешался над тем, как Феджин растягивается во всю длину на животе и груди Джона, напоминая длинную обмякшую тряпочку, но Франклин ехидно напоминал, что Крозье после моментов страсти выглядит не лучше и делает то же самое. - А тебе хотелось бы повторить и лицезреть то же самое, недаром ведь ты хранишь в мыслях этот образ? – поддевал Френсис. - Я даже не стану спорить и смиренно с тобой соглашусь, дорогой мой, - отвечал Джон. И слова его были образцом кротости, но притом он с характерным, однако наигранным, высокомерием вскидывал брови и подбородок – всё, чтобы подразнить Френсиса и спровоцировать на сладко-едкие ответные слова, на грубоватые объятия и напористые, жадные поцелуи. Он вообще сделался настолько смел, что Крозье недоумевал и волновался, не помня за Франклином такой пылкости. Ранее его готовность могла быть приписана несмелой заторможенности, от которой Крозье получал виноватое удовольствие: Франклин всегда положительно отвечал, стоит ли сделать с ним то или это, но будто колебался - хоть на гран, а присутствовали сомнения. И тогда Френсис наслаждался властью над старшим по возрасту и званию офицером в силу того, что нигде более не мог потешить своё самолюбие. Это-то и было сейчас стыдно. Но стоило ли поминать прошлое? Сейчас всё выглядело иначе.