Остаёмся зимовать

Джон по-прежнему был не искушён в чувственности, но пытлив и отважен: подумать только, уже в таком солидном возрасте, за шестьдесят, он открыл для себя Америку, и теперь был вроде бы радостен, но чрезвычайно растерян. Его самого порой пугало собственное желание, но он был не в силах сопротивляться. - Ах, да, Френни, да, - шептал командир в полумраке каюты, когда Крозье входил в него, - давай, отдери меня за вихры! - Старый греховодник... – любовно бормотал Френсис. А потом тянул его за отросшие на затылке волосы, наклонялся и бегло влажно целовал в шею, а затем убыстрял ритм и наслаждался тем, как Джон стремится сохранить тишину и подавляет стоны, но нет-нет, иногда они тихонько прорывались, и такие мгновения казались Френсису наградой. В остальном же самообладанию Джона в его скрытности можно было только благоговейно удивляться. И всё-таки, как бы тщательно они ни таились, недаром существовала старинная поговорка, что тайное становится явным. Вот только, на своё счастье, капитаны долгое время не знали о том, что это свершилось. Однажды Джон Бридженс намеревался доложить командиру о том, что обед готов, и что офицеры уже потихоньку собираются в кают-компании, и что стоит разыскать и пригласить капитана Крозье, который с очередным деловым визитом прибыл на «Эребус». Одна из забот отпала сама собой, потому что Крозье обнаружился в каюте начальника экспедиции, другое дело, в каком именно качестве вестовому случилось наблюдать Крозье. Дверь была приотворена, и Бридженс, по своему обыкновению, заглянул в щёлку, намереваясь постучать и тут же зайти. Но его взору предстало нечто не совсем обычное. Сэр Джон и Френсис тихо переговаривались, стоя почти вплотную, глядя друг другу в глаза и держась за руки. Интуиция подсказывала, что это отнюдь не обсуждение тем для воскресной службы, тем более, что капитан Крозье совсем не отличался набожностью – с какой стати он мог бы проникнуться? – и последовавшие лобзания совсем не навевали мыслей о сентиментальных христианских обычаях. Френсис требовательно, почти грубо, приник к губам сэра Джона, но тот не особенно сопротивлялся, хотя сделал некое смутное движение, чтобы отстраниться от капитана «Террора», и в этом читалось не отторжение, но чистое смущение и не озвученное замечание: «Закрыть бы дверь...» А Бридженс стоял по другую её сторону – и не мог оторваться от того, что видел. Франклин явно ощущал, что выбивается из расписания, но был не в силах воспротивиться соблазну – Крозье настойчиво подтолкнул его в глубь каюты, они рухнули на койку, мягко, но тяжело усевшись, и Джон почти сразу забросил ногу на колено Френсиса, а тот принялся гладить его обтянутое форменными брюками бедро, поднимаясь всё выше, и всё это время они почти не прекращали целоваться. Бридженс отпрянул в сумрак коридора. Он ни в коем случае не смел осуждать капитанов, учитывая его собственные предпочтения и историю с Гарри Пегларом. Он лишь со скрытой радостью дивился тому, как столь степенные зрелые люди в конце концов обнаруживают тайные стороны своей натуры и смеют наслаждаться проявлениями чувственности. «Надо же, отправляясь в плавание, не предполагал, в какое интересное я попал общество», - подумал пожилой вестовой. Бридженс испытывал потрясение, но в то же время и некое облегчение. И, разумеется, зарёкся кому-либо рассказывать об увиденном. К обеду оба капитана вышли как ни в чём ни бывало, с невозмутимыми лицами – лишь на щеках их играла тень румянца. Это можно было приписать и некому случившемуся между ними спору – не являлось секретом ни для кого из экипажа, что Крозье и Франклин отнюдь не всегда сходятся во мнениях и даже теперь, наладив отношения, не склонны отказываться от своего мнения тотчас. Говорят, что любовь ослепляет, и недаром: вскоре после случившегося, уже во время визита сэра Джона на «Террор», произошло нечто подобное. Хорошо, что и здесь можно было рассчитывать на такт, осторожность и верность другого человека – Томаса Джопсона. История повторилась с доходящей до нелепости точностью: незапертая дверь, жажда и нетерпение – в основном со стороны Френсиса – и спешка, дарящая призрачную надежду, что можно всё сделать быстро и незаметно. Джопсон привык к тому, что у капитана дверь либо плотно заперта, либо нараспашку – при всей сложности характера, хоть в чём-то Крозье всегда сохранял определённость и чётко давал понимал, чего от него ждать. Во втором случае всё было ясно: Томас мог войти в каюту и обменяться со своим командиром приветливым взглядом, даже спросить о погоде или выслушать какие-то пространные рассуждения касательно плавания. Они всегда были Джопсону крайне интересны, потому что в глубине души он, частенько сомневаясь, но нет-нет, да и примерял на себя роль лейтенанта и считал, что, выучившись морской науке, мог отличиться не только умением начистить сапоги до зеркального блеска, подать чай или придать поношенному мундиру вид почти что с иголочки. Об офицерских обязанностях он регулярно расспрашивал Литтла. Тот был рад проявлению дружеского любопытства со стороны вестового. Лейтенант был вечно грустен и озабочен, чурался общества, но сияющие светлые глаза Томаса, теплота его интонаций, пытливость и скрытое честолюбие, отнюдь не имеющее ничего с цинизмом, но свидетельствующее о его стремлении совершенствоваться, внушали искреннюю симпатию. Поэтому Литтл и Джопсон частенько общались. Эдвард рассказывал Томасу о военной службе, учениях, экзаменах – не забывая пожаловаться, как же его это изматывало, потом, спохватившись, извинялся за такую несдержанность – но Джопсон всего лишь пожимал плечами, улыбался и в знак поддержки касался его рукава или похлопывал по плечу. Литтл отвечал смущённой признательной улыбкой. Да, Томасу было интересно, как бы он справлялся с иными задачами, чем облегчать быт в глубине души добросердечного, но сложного по характеру капитана. В любом случае, распахнутая дверь значила открытость и душевную: многие вольности и даже шутки, расспросы о жизни, то философствование, то мелкую повседневную болтовню – и всё было приятно: Крозье нравился Джопсону и казался похожим на ворчливого, но, тем не менее, любимого отца. Запертая дверь означала то, что капитан занят либо находится в чрезвычайно мрачном состоянии духа. И Джопсон уже знал, что лучше не вмешиваться в попытках его облегчить: завтра стоит лишь забрать опустошённую бутылку виски из мусорной корзины и помочь капитану привести себя в порядок. Но сейчас виднелась лишь только щель. Заглянув в неё, Джопсон лицезрел довольно странное действо. Крозье подрагивающими от нетерпения руками стягивал галстук с Франклина, и лицо того было исполнено ожидания. Затем капитан расстегнул ворот рубашки, обнажив шею, и припал к податливой коже командира, принялся покрывать поцелуями, перебирать губами и посасывать эти мягкие, обрюзглые старческие складки, ласкать языком, утыкаться носом – сэр Джон не издавал ни звука, но со стороны было видно, как тяжело он дышит, какое забытьё у него на лице: он зажмурился и приоткрыл рот, а брови были изломаны в выражении запретного наслаждения – которое, вероятно, имело место в куда более дерзновенных формах и в куда большей степени... Томас наблюдал как завороженный, чувствуя, как стыд пробирает его жаром, спускаясь от лица вниз, разливаясь по груди и даже спине. Нет, он знал, что подобное практикуется порой на кораблях. Подозревал, что такое случается даже в этой экспедиции, несмотря на общий дух благочестия, который внедрял сэр Джон Франклин – тот самый сэр Джон, который только что трепетал, как раненая голубка, в руках Френсиса! - но кто бы мог подумать, что этому будет подвержено командование?! Да и ещё и солидный возраст начальства его изрядно смущал – тогда как Крозье и Франклин напоминали влюблённых юношей со всей их пылкостью, жаждой ощущений и неосторожностью, несмотря на чёткое осознание того, что им необходимо скрываться от посторонних глаз. Джопсон на цыпочках, не дай-то Бог издать лишний звук, удалился, чтобы осмыслить увиденное. И ему стало окончательно ясно, почему капитаны последнее время обмениваются такими многозначительными взглядами при встрече и стремятся уединиться. Он не знал, что и думать. И стыдливо поймал себя на мысли, что ревнует: в какой-то миг ему показалось, что он для Крозье единственный особенный человек, притом что ему же капитан жаловался на отчаянное одиночество в этой экспедиции. Конечно, Джопсону было известно, что с Крозье дружен мистер Блэнки, но это было другое. Томас не мог объяснить, но радовался тому, как его тёзка-лоцман хорошо воздействует на капитана, прогоняя уныние, хотя в глубине души не одобрял их регулярные возлияния. Сейчас другое приводило Джопсона в смятение: он гадал, не было ли окрашено расположение к нему капитана Крозье чем-то двусмысленным? За долгие годы службы Крозье никак не нарушил однозначно принятых приличий, хотя и позволял себе изрядные вольности. Им Томас был даже рад, потому что они напоминали обращение отца, которого у него никогда не было – манеру ворчливого, но добродушного папаши: похлопывания по спине, дружеские тычки в бок, ласковое, но всё-таки чувствительное драньё за ухо. Опять же, объятия – то краткие формальные, то медвежьи, когда даже крепкому, гибкому, как лоза, Томасу было не продохнуть – это случалось, когда происходило нечто из ряда вон выходящее, а Крозье был признателен Джопсону за расторопность в донесении поручений. Изредка капитан мог отвесить подзатыльник – лёгкий, шуточный, так, что больше ощущалась мягкость ладони, а не сила удара. Иногда он и вовсе шлёпал Томаса пониже спины, подгоняя, хотя в том не было нужды, или реагируя на допущенную им тщательно рассчитанную дерзость и острое словцо. На самом деле, Крозье одобрял то, какой хваткий и лихой у вестового характер. Он даже неоднократно говорил, что тому не мешало бы взяться за учёбу и выдвинуться в лейтенанты – вот только Джопсон сомневался, потому что не хотел разлучаться с любимым командиром. Но сейчас в его мысли закрались непристойные подозрения. Что, если капитан не зря держал подле себя столь замечательного вестового – не только из-за его личных и служебных качеств? Что, если все эти знакомые жесты значили нечто иное? У Томаса стало тяжело на душе. Настолько, что он решился поговорить с капитаном напрямую. Как-то раз Джопсон заметил, что Крозье в относительно недурном расположении духа: он расхаживал по каюте, мурлыкая себе под нос ирландские напевы, иногда прикладывался к стакану с виски, но пил очень мелкими глотками, не так, как обычно, затем сел за стол и начал делать записи в судовом журнале, но как-то рассеянно, словно не хотелось ничего писать, стоило лишь выполнить долг на текущий день. - Вы позволите, сэр? Крозье пробормотал нечто неразборчивое, но одобрительное. Томас осмелился приблизиться и осторожно коснуться его рукава. - Сэр, у меня есть сообщение личного характера и заодно вопрос. Капитан посмотрел на него, нахмурившись и поморгав в знак недоумения. Вестовой осмелился наклониться ближе, так, что говорил почти на ухо: - Простите, но мне стало известно, что у вас особенное отношение к начальнику экспедиции, сэру Джону Франклину. Спина Крозье закаменела. - И что у него к вам такое же, - пересохшими губами проговорил Джопсон. Капитан «Террора» сидел недвижим. Затем он резко повернулся к вестовому и удивительно спокойным, будто заледеневшим, голосом произнёс: - Значит, ты кое-что видел. И молчал. Я надеюсь, что да. Джопсон с готовностью кивнул. - Я всегда считал тебя надёжным человеком, Томми. И, несмотря на свою относительную молодость, ты прекрасно осведомлён о том, что случается во флоте. Когда человек лишён женской теплоты и ласки. Томас сейчас даже не верил, что осмелился поднять такую щекотливую тему. Он стоял навытяжку и ощущал, как немеют кончики пальцев от холода, который он даже отвык чувствовать – быть может, оттого, что постоянно находился в движении. - Ты можешь полное право осуждать нас. Тем более, насколько мне известно, у тебя самого есть семья, супруга и ребёнок. А наше с сэром Джоном поведение никак не вписывается в рамки привычной морали. Но любви все возрасты покорны. И мы, может, каждую минуту раскаиваемся перед своими супругами... Неосознанно Крозье уже окрестил Софию супругой: Томасу была смутно, однако всё-таки известна эта история – и теперь это повергло его в ещё большее изумление и душевное беспокойство. -...однако ничего поделать с собою не можем. Джопсон уже сам гадал, осмелится ли задать сокровенный вопрос. Между тем, Крозье тоже помолчал и с тяжким вздохом спросил: - Ты никому не расскажешь, Томми? - Клянусь, никому и никогда, - судорожно сглотнув, ответил Джопсон. - Я и правда очень люблю Джона. У нас уже была романтическая связь, когда мы ранее пересекались по службе. Тогда это было нечто из разряда прихоти, некий яркий и непривычный опыт. А потом я любил Росса, и об этом ты тоже в курсе, не так ли? Вестовому оставалось лишь сдавленно отвечать: - Так точно, сэр. - Теперь же мне хочется подарить сэру Джону Франклину хотя бы мгновения счастья, если нам всем случится сгинуть в этом ледяном аду. Голос Крозье чуть ощутимо дрогнул. - Не говорите так, сэр. Капитан вновь глубоко вздохнул и склонил голову на подставленные руки. - Так же мне сказал бы и Джон. Вы с ним в чём-то похожи, у вас внутри будто горит неугасимый огонь. Вы и умирать будете с улыбкой на устах. Джопсон, кажется, обманулся в том, что капитан пребывал в хорошем настроении. Впрочем, ему постоянно были присущи столь мрачные суждения. И, подождав пару мгновений, Томас отважился на вопрос: - Но нет ли у нас и иного сходства, сэр? - О чём ты говоришь? - Вы все эти годы службы относились ко мне с отеческой теплотой... У Томаса опять пересохло в горле. - Но не стояло ли за этим... нечто большее?.. «Чего я бы не хотел», - договорил внутренний голос. Крозье с удивлением взирал на него долгие несколько секунд. Пока его, как обычно, хмурое, грустное лицо не озарилось смешливой улыбкой: - Чёрт подери! Да о чём ты думаешь! Он поднялся и заключил вестового в объятия, в которых он замер, словно притворяясь неодушевлённым предметом. - Томми, дурак ты эдакий, - с нежностью произнёс Крозье, отстраняясь. – Хотел бы я, так уже дал бы понять тебе кое-что о своих желаниях. Это во-первых. А во-вторых, дорогуша, к детям я не пристаю, меня интересуют люди несколько иного возраста, как ты можешь уже заключить! – с хохотком воскликнул он. Джопсон стоял, совершенно остолбенев. - В общем, я надеюсь только на твою верность и на то, что ты и дальше будешь держать рот на замке, - посерьёзнев, сказал Крозье. - Что было здесь, в экспедиции, не будет иметь никакого продолжения, и в этом я готов поклясться чем угодно. Но пока что, я прошу тебя, молчи. Томас сознавал, как трудно даётся капитану каждое слово, даже произнесённое с деланно беспечным, а, пожалуй, нервным, смехом. Он сам чувствовал, что превращается в ледяное изваяние – так, будто стоял не в каюте, а в вахте на палубе. - Вы достойны любви, сэр, - проговорил Томас. – Как бы она ни проявлялась. - Я благодарю тебя за понимание. Прости, сынок, - проговорил капитан Крозье и повторно, расчувствовавшись окончательно, обнял своего вестового. Тот невольно обхватил мощную спину командира в полнейшей растерянности: судя по трогательному обращению, оказывалось, что он на самом деле имел особенное значение, но совсем не то, что ранее несколько опасался себе приписывать. А Крозье теперь имел образ неверного, пусть и любящего, но заблудшего мужа. Однако мужа ли? Скорее, неудачливого жениха. Вероятно, София Крэкрофт была сама виновна в том, что её капитан ищет связи на стороне. Во время излишеств капитан проговорился Томасу о своих любовных неудачах и точно так же брал с него слово о неразглашении, пусть в тот момент у него уже заплетался язык. Томас был верен, как обычно, и точно так же, как всегда, сочувствовал командиру. Он не смел осуждать леди Крэкрофт, которую не имел возможности знать. Она писала капитану милые, полные душевного сочувствия, письма, когда они вместе с Джопсоном мёрзли в Антарктиде – когда Крозье заболел, а Джопсон его выхаживал. Она заботилась о нём на Тасмании. Она трогательно держала его под руку и неизменно оживлялась при беседах. Это мельком мог наблюдать Джопсон и сперва дивился, почему же у них так неладно. Он мог предполагать лишь одно, что леди Крэкрофт всё-таки слишком своенравна и честолюбива, и именно последнее душит привязанность. Её можно было понять со светской точки зрения, но Томас в глубине души осуждал эту женщину. И вот теперь капитан Крозье состоял в связи с её дядей, с тем, кто не давал согласия на брак. Голова могла пойти кругом от этих скандальных перипетий, хватило бы на целый роман – правда, сомнительного толка роман, - и впору было бы возмутиться тому, в каких грязных тенетах запутался капитан «Террора». Но у Джопсона был лёгкий характер и доброе сердце, он любил своего начальника, как отца родного, и вообще понимал, что жизнь – сложная штука. Они считал, что никогда не стоит с порога что-либо осуждать или одобрять, во всём нужно разбираться – а во что-то и вовсе лучше не лезть, разве что бросить взгляд со стороны. Поэтому Томас только усмехнулся: «Ничего себе, каких только фортелей не выкидывает судьба!» - и далее хранил молчание об увиденном. Оба, и капитан, и вестовой, испытали после этого напряжённого разговора грандиозное облегчение. Френсис чувствовал себя едва ли не окрылённым, зная, что ещё один человек понимает и принимает его, питая самое искреннее и чистое сердечное расположение. Он вообще призадумался, так ли уж он одинок и не зря ли жаловался о том Россу. Разумеется, нельзя было это оценивать с точки зрения, «зря» или «не зря» - на момент отплытия так оно и было. Но теперь, поразительным образом, в насмерть застылой полярной пустыне, ютясь в недрах сжимаемого льдами корабля, он был согрет человеческим душевным теплом... Хотя и телесным он по-прежнему не брезговал. Его зажигало то, каким Джон оказался отзывчивым и непосредственным. Как же веселило и трогало душу то, что в волосах его виднелась седина, но ясные глаза распахивались с по-прежнему смущённой, но настойчивой просьбой и жаждой, как у отрока – и Френсис, будучи младше по возрасту и званию, стремился посвятить его во все тонкости чувственных наслаждений, делясь тем, от чего когда-то сладостно замирал он сам – и тем невольно тешил некое потаённое честолюбие, как и во время их первой связи. И иногда Джон проявлял безрассудство, украдкой, но жадно целуя Френсиса в местах, где они оба могли бы попасться, лишь только завидев, что кто-то прошёл мимо и уже удаляется по своим делам. Френсиса это приятно волновало, хотя он для порядка всё-таки ворчал. Но он не мог сопротивляться: через несколько мгновений и прикосновений он уже хотел овладеть Джоном, что так дерзко дразнил его. Однажды это сослужило им плохую службу. Джон с извращённым удовольствием жертвы заставил Френсиса припомнить тот день, когда тот грубо соблазнил его после офицерского совета, и в этот раз действо происходило в кают-компании «Террора». Крозье не узнавал прежнего Франклина – и таял от того, каким тот был пылким в этот раз: страстный шёпот на ухо, прикосновения щёк, беглые поцелуи и нежные укусы – ого, оказывается, Джонни Франклин умел кусаться! – тесные объятия, когда можно было хотя бы и через плотное сукно мундира ощутить жар его большого тёплого тела. Джон провоцировал и играл. И особенно Френсис был поражён, когда с его уст слетело солёное словечко. В приличном виде это можно было бы передать так: возьми меня. И Френсис, не помня себя, уже торопливо расстёгивал униформу, свою и его, и стыдился того, что у него теперь всегда в кармане был припрятан пузырёк с маслом на всякий случай, но – чёрт подери, живём один раз, что бы там ни твердил тот же Джон во время воскресных проповедей... Франклин, очевидно, был готов забыть о святости, а Френсис никогда не был ей привержен. Ледовый лоцман Блэнки тоже не был святошей и был не прочь пропустить стаканчик со своим капитаном время от времени и рассказать несколько сальных анекдотов, и знал, что для него всегда дверь открыта. Вот только каким дурным каламбуром это обернулось! Томас знал, что ему всегда здесь рады, даже когда Френсис был угрюм, это была лишь видимость – да и его тёзка-вестовой смотрел тепло, потому что радовался любому, кто может развеять мрак в душе командира. Вот только сегодня его не оказалось рядом, иначе он мог бы остановить Блэнки, заговорить зубы, и так далее – но случилось то, что случилось. Дверь в кают-компанию оказалась заперта, но неплотно, Блэнки отпер её, негромко говоря на ходу: - Эгей, Френсис, ты здесь? Выпьем, что ли? За пазухой у него была припрятана бутылка виски. И тут же лоцман застыл столбом. Крозье, конечно же, был тут. Но не один, а вместе с сэром Джоном. И оба находились в непотребной позе и при совершенно греховном занятии. Командир экспедиции опирался на стол локтями и тяжело дышал в забытьи страсти, широко открыв рот, но смежив веки, и волосы спадали на его лоб, а капитан «Террора», раскрасневшийся, неистовый, вгонял себя в тело Джона вновь и вновь, будто желая наказать его за какую-то провинность, и от этих яростных толчков искажались лица и тряслись золотые шнуры эполетов – Блэнки, кстати, не припоминал, когда Френсис так выряжался в будни... Всё заняло считанные секунды. Полный ужаса взгляд Крозье, растерянный взгляд Блэнки – и беззвучно, дай-то Бог беззвучно, захлопнутая дверь! После этого капитан и ледовый лоцман не виделись дня три, избегая друг друга. В конце концов Блэнки несмело постучался в дверь капитанской каюты. - Да! – гаркнул Френсис. Он явно был не в духе. И всё-таки Блэнки вошёл. И тут же в него вперился льдистый взгляд исподлобья – Крозье вроде бы стремился соблюдать вежливость, но на самом деле был отнюдь не рад гостям. А тем более, тому, кто обнаружил его распутство. И всё-таки ледовый лоцман присел – без приглашения, разумеется, - и начал речь о рутине, но очень скоро понял, что это пустые уловки и ложная деликатность, и пора перейти к главному. - Ты всё видел, Томас, - без церемоний объявил Крозье. Тот кивнул. За этим могли последовать долгие объяснения и просьбы не предавать случившееся огласке. Но это было излишне. Слишком много времени эти двое провели в плаваниях. Блэнки давно знал о пристрастиях своего капитана, но не осуждал их. Он мог бы лишь желать, чтобы в конце концов тот разобрался в своих привязанностях, но природа его влечения не вызывала противоречия. Сам Блэнки довольствовался страстными мечтами, но не мог сказать слова против тому, кто воплощал желания своего естества с живыми, бок о бок с ним трудящимися, людьми, хотя выбор казался неожиданным. Лоцман приписывал капитану влечение к своему тёзке-вестовому, недаром ведь тот кочевал вслед за Крозье из экспедиции в экспедицию, но никак не мог предугадать, что любовным интересом Френсиса станет сэр Джон, давно женатый, такой степенный, невинный и чопорный – в чём Блэнки, как оказалось, весьма и весьма ошибался. Только после второго стакана у Френсиса наконец-то начал развязываться язык. До этого Крозье сидел, охваченный неким ступором. Он даже не мог бы описать, что именно чувствует и даже думает, потому что мысли скакали с бешеной скоростью. Худо-бедно из этой тягостной мешанины вырисовывалось нечто, напоминающее несмелое облегчение: из всех участников сцены хотя бы один, а именно, Джон так ничего и не понял – во-первых, он был глуховат на правое ухо, а им-то как раз он и оказался повёрнут к двери, во-вторых, зная его, Френсис предполагал, что в момент приближения к апогею глаза у него были плотно зажмурены – да и в конце концов, в миг таких острых ощущений ему ни до чего не было дела. Томас ни за что не хотел смутить и пристыдить командира, наоборот, желал дать ему знать, что тот может заручиться его поддержкой – в то же время не хотелось удерживать при себе мнение. Он знал, что Френсис ощетинится, но будет признателен за прямоту. - И не жалко тебе старика? – хохотнул Блэнки. Крозье покраснел: - Ну, а что, если он сам того просит! - Неожиданно. У него было такое лицо, словно он тотчас готов Богу душу отдать. Как ни странно, в этом замечании чудилось одобрение. - Да у него постоянно такая физиономия, - хмыкнул Френсис и приложился к стакану с виски. – Ужасно нелепая. - Ха-ха, и тебе это нравится! – подначил Блэнки. Капитан фыркнул. - И как ты только его выносишь? – продолжал лоцман. - То есть? - Он славный малый и заслуженный мореход, добряк и порой душа компании, но всё равно есть в нём что-то... нудное, что ли? Всё это благочестие? Раздумчивость? А порой упрямство? «Я всегда следую протоколам Адмиралтейства», ну, как же. Не думал, что тебя зацепит такой тип. Твоя София хотя бы своенравная амазонка, с перчинкой, а тут такое... - Заткнись, Том! Блэнки расхохотался: - Ой, Френни злится! И втюрился по уши! Ага, да! - Я сейчас двину тебе в морду. - Давай, что уж там. - И не постесняюсь. - Вперёд! Разумеется, Крозье не собирался исполнять свою угрозу и просто злобно отпил из стакана с виски, продолжая метать в лоцмана уничтожающие взгляды, пока тот широко усмехался в бороду. - Кому-нибудь растреплешь, живо выкину тебя за борт. - А мне-то что? Я не утону, тут лёд. - Вот и броди по нему до скончания веков, а на порог я тебя не пущу! - Набреду на дичь или на поселения инуитов, подружусь с ними и буду ловить нерп! А может, найду открытую воду и обнаружу Северо-Западный проход, только вы об этом не узнаете! - Катись ты к чёрту, Томас! Блэнки в очередной раз рассмеялся, зная, что это на самом деле приглашение сделать ещё глоток. Он от души хлебнул из мёрзлого стакана, и сказал: - Любишь, значит? Наверное, старику это лишь на пользу. Кто знает, выберемся мы из этой заварухи? Крозье судорожно вздохнул. Блэнки понял, что ляпнул что-то лишнее, и прибавил: - Думаю, выберемся, где наша не пропадала? - Да... - В том числе, ведь у тебя теперь есть некоторое влияние. Френсис пристально взглянул на лоцмана. - Ты уж постарайся донести до него все идеи касательно спасения. Никогда бы Крозье не мог упрекнуть своего товарища в макиавеллизме, хотя сейчас его слова звучали именно так. Френсис понимал, что Блэнки прав и что на самом деле он видит его насквозь и понимает, что у самого капитана есть если не расчёт, то хотя бы надежда. И впору ли говорить о «коварстве» или «цинизме», если речь идёт о человеческих жизнях? Кое-как Френсис успокоился, и посиделки прошли мирно и душевно, совсем как в прежние времена, хотя теперь между товарищами витал некоторый заговорщицкий дух. Было ясно, что лоцман никому не расскажет об увиденном, и всё-таки невольно думалось: вот теперь уже оба Томаса осведомлены о служебном романе, и оба люди верные, умеющие держать язык за зубами – но не слишком ли много хранителей тайны? В идеале ведь полагалось, чтобы не было ни одного – то есть, чтобы связь вообще не была обнаружена... Блэнки, обладатель природного такта, ни разу больше не упомянул о сцене, свидетелем которой случайно явился. И всё-таки напоследок соблазн оказался слишком велик, и он не удержался: - Ты, Френсис, всё-таки с ним как-то поаккуратнее, а? Ну, на худой конец пускай рядом дежурит доктор Макдональд! - А вот сейчас точно получишь! Блэнки с хохотом вылетел из капитанской каюты под несущиеся вслед ругательства. А Крозье крепко в тот вечер призадумался и решил, что впредь нужно быть значительно, значительно осмотрительней.