Остаёмся зимовать

После бесед с Джопсоном и Блэнки Френсис пусть и краткое время, но всё же находился в замешательстве. С одной стороны, от души радовался, что его окружают столь верные и понимающие люди, но то и дело ощущал, что, несмотря на холод, щёки его изнутри наливаются стыдливым жаром. При этом мысленно себе приговаривал раз за разом: «Эх, оплошал!» - ведь если Джон с непривычки утратил самообладание и очертя голову ринулся в омут чувства, то ему следовало думать за двоих и вдвое же быть бдительнее. А воображение, своенравный насмешник, подбрасывало новые и новые неловкие картины. Многие из них были так невыносимы, что Крозье едва не чертыхался и усилием воли вымарывал их, например, прокручивал в голове все предосторожности, предпринимаемые ранее и которым стоило следовать в дальнейшем. Но этого было недостаточно, и он пытался отвлечься на некие занятия, требующие сосредоточенности и вовлечённости. Френсис был убеждён, что на корабле всегда есть, что делать – придумывать работу себе и окружающим он был большой мастак, и потому в прошедшие пару дней только и разговоров было на «Терроре», что капитану, дескать, вожжа под хвост попала. Правда, притом отмечали, что в его ворчании и окриках не было прежней желчной злости, хотя вместо неё появилась нудная въедливость. «Бедняга Джон, - про себя усмехался Френсис, - повезло ему, что в такой момент он ничего не соображает! Небось, иначе его бы удар хватил!» Это было преувеличением, но сколь в морских трудах и преодолении тягот сэр Джон был отважен и стоек, столь же робок и уязвим был во всём, что касалось человеческого взаимодействия, поэтому не хотелось даже думать о том, как бы он отреагировал на пережитое потрясение. Френсис мог сколько угодно подтрунивать над мягкосердечностью командира, однако знал: не в мелочах, но в главном он может быть твёрд, как кремень – а если уж отходить от лестных сравнений, то, пожалуй, «упрям, как баран» - и это давало повод для опасения. Пусть и с выражением отчаянной муки на лице и с болью в сердце, но Франклин вполне мог бы непримиримо объявить Крозье, что отныне их отношения, выходящие за рамки служебных, окончены раз и навсегда – и ему бы достало воли блюсти своё слово. Уж лучше было и не воображать такой возможности. Мысли, словно бы огибая рифы совсем мрачных и неловких картин, из покаянного переходили в комическое русло. Френсис всё-таки воображал себе драматичное смятение Джона и мысленно прыскал: сколь бы неуважительными ни казались слова Блэнки и его собственные о характерной мимике Франклина, но что ж поделать, если они были правдивы, и от одного выражения физиономии Джона Френсису хотелось порой и расхохотаться, и отпустить парочку нахальных шуток, и извиниться немедленно, и умилённо расцеловать любимого в обе щеки? И он улыбался, представляя, как Джон сдавленно шепчет: - Горе нам, Френсис!.. - А я-то думал, счастье, ты выглядел вполне довольным! - Тебе бы всё ехидствовать! Подумай, каков скандал, какой пример мы подаём команде! - Самый что ни на есть жизнеутверждающий, - отозвался бы Крозье, расплываясь в хулиганской щербатой усмешке. – Пример того, что любви все возрасты покорны, и все обстоятельства, что пока хотим любить и наслаждаться – будем жить!.. К счастью, эти диалоги так и оставались мысленными. Джона бы точно не устроили аргументы Френсиса. А его, между тем, так и распирало – он всё-таки заразился от Франклина отчаянностью и жадностью настроений. Он сам удивлялся, как многословен в письмах, как привольно и сладко льются сравнения, признания, образы – ну кто бы мог подумать, что в нём проснётся дар художественного слова? Между тем, Джон был сдержаннее и скромнее в посланиях, но эта лёгкая стеснительность придавала ему ещё больше очарования. Порой, проникаясь уважением к этой деликатности, Крозье зачёркивал слишком смелые выражения и желания из писем и принимался корпеть вновь, выводя строки – стоило помнить, что нужно печься не только о чувствах Франклина, но ещё и о конфиденциальности. Хотя сколько раз они рисковали до этого, растекаясь мыслью по древу в библейских цитатах?! И всё равно Френсис чувствовал себя более покойно и достойно, трудясь над своими посланиями. Он даже попытался разыскать словарь, чтобы сверяться с ним в случае сомнений – но библиотека на «Терроре» была куда скудней, чем на «Эребусе»: она ограничивалась изданиями, что имели чисто научную и практическую ценность. Словарь, вообще-то, тоже вписывался в эту категорию, но по закону подлости именно его-то и не нашлось, а всерьёз просить нужную книгу у Джона Френсис всё-таки стыдился, помня их шуточную, но всё-таки обидную перепалку. Иногда за написанием писем его заставал Джопсон и явно догадывался не только о том, кому они адресуются, но какой характер носят. Однако ничем вестовой не выдавал осуждения. Он вообще отводил глаза, стараясь не показывать, что заметил нечто особенное. Но в чём-то и Френсис, и Томас начали ещё чутче относиться друг к другу – не хотелось бы называть это настороженностью – и Крозье подмечал, что во взгляде вестового сквозит и удивление, и любопытство, и даже растроганность. А иногда Френсису хотелось самому себе дать затрещину, и он ругал себя последними словами. Чего только стоил случай с Блэнки – уже после того, как состоялась откровенная беседа. Крозье имел все основания презирать себя с самого начала. Он сам зазвал лоцмана к себе с соблазнительной и неблагородной целью напиться. Притом ведь и так он знал за собой грешок и слабость: Блэнки умудрялся соблюдать меру, а Френсис её не чувствовал, но на этот раз и вовсе в глубине души не собирался. Разумеется, он внешне остался в приличном виде, и даже язык почти не заплетался, и будь на то воля и нужда, ничто, кроме запаха, его бы не выдало, если бы он не допустил - именно допустил! – этот коровий, по выражению Тома, взгляд и разнузданные речи. - Боже мой, дружище, ты даже не представляешь – да и не надо тебе, ты же человек женатый и вполне обычный, нормальный... Крозье провёл рукой по лицу, словно сгоняя наваждение опьянения, но безуспешно. Пару мгновений он просидел с закрытыми глазами, и Блэнки мог бы решить, что стоило бы плеснуть на него ледяной водицей, но Френсис расплывался в улыбке, а спина его была пряма, как мачта – и что же такое он видел внутренним взором? Лоцман тут же получил ответ на свои мысленные вопросы. - Ох, Том, вот ты бы смотрел на него и не представлял, как он хорош, да? Пусть и симпатичный с лица, но обычный адмиралтейский старикан, ещё и святоша, но нет! Нет!.. Он так ласков и пытлив, такой жаждущий и на всё готовый! Впрочем, не хочу ничем его смущать, хочу на руках носить, как девицу – он и робок так же, а иные девицы более дерзки, и горе им... Френсис глубоко вздохнул и сделал щедрый глоток виски. Блэнки неловко усмехнулся и ущипнул себя за бороду: его до сих пор приводила в замешательство сложная история любви Крозье. - А какое у него тело, ух, ты бы видел эти ляжки, белые, мягчайшие, с голубыми венами... так обожаю целовать их... А сиськи! Аккуратные такие, соски маленькие, коричневато-розовые... и шёлковые бока... и роскошный живот... слаще сливочного пудинга, клянусь, хотел бы всего его облизать... лежать бы с ним рядом сто лет и обниматься, право слово, какой же он красивый, как хочу обожать его... Крозье сжал кулаки и издал нечто среднее между вздохом и стоном. - Прости меня за такие признания, - выговорил он. - Ничего, ничего, - ободряюще пробормотал Блэнки, хотя решительно ничего не понимал и отмечал, сколь трудно ему это сделать: его стаж службы во флоте ничем не уступал стажу Френсиса, и всё-таки его вкусы оставались вполне обыкновенными – и он не осуждал тех, кто питал вожделение к товарищам по службе, но сам не испытывал подобных чувств и не мог представить подобного. А Френсис ещё, по крайней мере, четырежды извинился перед расставанием. Назавтра он с самого утра разыскал лоцмана, и вид его не сулил ничего хорошего: мешки под глазами стали ещё заметнее, брови были мрачно сведены, он ёжился и ёрзал в своей шинели так, что непонятным казалось, то ли он просто пытается согреться, то ли готовится кинуться в драку. - Том, ты ничего не слышал, никакой грязной ереси, - объявил он, не утруждаясь приветствием. - Разумеется. - Поклянись. - Клянусь твоей капитанской славой, - легко отозвался Блэнки. Он слишком уж привык к тому, что его друг отличается поистине дурным характером, но не мог на него всерьёз обижаться, зная, что положительные качества перевешивают неприятные. Но Крозье лишь сжал зубы ещё угрюмее. Досадуя на себя за похотливость и пьянство, он лихорадочно вспоминал: не довелось ли похвастаться, что сэр Джон пообещал назвать его именем новую землю? И не на то ли пикантное обстоятельство намекал сейчас Блэнки? - Ох, смотри мне. - А не то что? Однако капитан «Террора» лишь молча зашагал прочь, на ходу зло смахнув снег с планширя. Он понимал, что далеко не столько нахальные признания могли бы скомпрометировать, одни взгляды. А он не мог не глядеть на Франклина иначе, чем мечтательно и влюблённо, и ловил подобное же выражение его глаз. Однажды при ночёвке на «Эребусе», как уже повелось, Джон доверчиво ткнулся ему в висок и промурлыкал: - А ты помнишь, как мы познакомились? Тому минуло уже двадцать лет, даже более. - Помню, Джонни. Такое разве забудешь. - Мне это до сих пор кажется необычным. - Мне тоже. Но что свершилось, то свершилось. - Аминь, - прошептал Франклин и поцеловал Крозье в щёку, а тот неловко ответил ему с усмешкой. Поистине странное время было в их жизнях. В начале двадцатого года Франклин всё ещё был знаменит своей сухопутной экспедицией в Канаде, когда участники проделали путь от Гудзонова залива до залива Коронейшен, а затем обследовали почти пятьсот миль северного американского побережья, вплоть до мыса Торнэгейн. Особенно тяжким оказался обратный путь, который исследователи прошли, несмотря на голод и лишения, несмотря на халатность и саботаж колониальных властей, которые никак не стремились помочь путешественникам и отвечали на их просьбы так, что это могло бы казаться прямым издевательством. И, возможно, более въедливый человек, коим себя вполне справедливо считал Френсис, мог бы засудить этих чинуш и отправить в тюрьму, сколь скромным положением в обществе ни отличался – никакое усилие не казалось ему чрезмерным, когда он слушал доклады в Географическом обществе и внимал бархатному чуть робкому голосу темноволосого офицера с ореховыми глазами и аккуратными белыми руками. Его отчаянно хотелось защитить. Френсис недавно вернулся из плавания к мысу Доброй Надежды на судне «Доттерель» и вполне имел представления о всех лишениях, что могли постигнуть в путешествии, он был смел и настойчив в отличие от докладчика, который вызывал досаду тем, что в его облике сквозило благородство и стойкость, но вместе с тем чуждое Френсису смирение: он не решался прямо назвать виновных и вместо того живописал немилосердные капризы северной природы. Крозье возмущался такому отношению и жаждал поговорить с Франклином. Ему хотелось обнять его за плечи, прижать к груди, напоить горячим сладким чаем с сытным пирогом, зная, как жестоко тому пришлось голодать. Френсис был тогда молод, но уже постиг двойственность своей натуры и в дерзновенности тогдашних порывов не отрицал, что ему могут нравиться мужчины. Правда, связи эти, негласно принятые, могли существовать только в плавании – но теперь ему хотелось и под руку пройтись с красивым грустным командиром в каком-нибудь парке подальше от посторонних глаз и потом свидеться где-нибудь ещё. Только бы он не отверг его, ведь Френсис уже понял, что не красавец. И всё-таки он не выдержал и воскликнул: «Послушайте, мистер Франклин!» - когда отважный и робкий офицер уже спускался по ступеням. Бог весть, что Френсис тогда наговорил ему возмущённо и горячо, как хватал его за запястья, негодовал по поводу преступного небрежения местных властей и восторгался его подвигами. Джон напоминал оленя своей всё ещё изящной статью и выражением глаз. Ему было тридцать четыре года, но, казалось, он не имел ни малейшего представления о своей чувственности. Он выглядел таким растерянным и одиноким, что Френсис каялся, что, молодой и наглый, развращает его, могущего составить такую восхитительную пару достойной женщине, но им руководили два противоречивых чувства: он хотел пожалеть Франклина и в то же время желал обладать им всецело, владеть и подчинять. Их связь длилась тогда недолго, но теперь вспоминалась как благословенный период. Возможно, не такой яркий, как близость с отчаянным красавцем Россом. Но это было тепло и трогательно. Франклин то и дело опускал глаза, медлил, прежде чем ответить на очередной вопрос, когда речь заходила о делах любовных, но радостно и непосредственно откликался при обсуждении морских премудростей. Крозье нравилось обсуждать с ним покорение Севера, потому что казалось, что это их роднит. Франклину нравилось гладить его по светлым мягким волосам, целовать лоб, кончик носа и ямочку на подбородке. Крозье нравилось невесомо целовать его веки, водить пальцами по ключицам и дотрагиваться до ярких родинок на спине. Были и иные утехи, в которых Френсис верховодил и открывал для Джона новое, пытаясь не испугать и не внушить противоречие. Однако настал момент, когда Джон всё-таки решил, что опасается происходящего и считает его неестественным. Френсис втайне ожидал такого, да почти с самого начала. И потому ему было печально слышать от любимого слова о желании расстаться, но он не мог по-настоящему злиться: «И ты только-только сообразил, что тебя всё не устраивает?» Он не мог не испытывать досады, но прощал. Прощал и отпускал. Они оба постарались забыть о той связи, но теперь не могли не вспомнить. - Я всегда любил и желал тебя, Джонни Франклин, знаешь? – шептал капитан «Террора». - Я знаю, мой Френни Крозье, и тоже люблю тебя, - отвечал капитан «Эребуса», утыкаясь в его русый затылок. Теперь они не могли оторваться друг от друга, и им казалась неоправданной та разлука.