Остаёмся зимовать

Капитаны, разумеется, помнили о том, насколько им следует быть осторожными, притом, что даже не касания или объятия, но сами взгляды могли их выдать. Френсис смущённо ловил на себе взгляд Джона во время встреч и гадал, что же могло быть причиной, какие именно его черты так нравятся. Но тот использовал все возможности для того, чтобы вселить уверенность в себя, оставался с коллегой в каюте под предлогом каких-то служебных обсуждений или даже в сумраке корабельных переходов. - Ты знаешь, что я в восторге от твоих рук, Френни? – говорил Франклин, ловил кисти Крозье и настойчиво подносил их к губам. - Да что же в них особенного? - Необычно белые и мягкие для моряка, ласковые и прекрасные, как у девицы... При первом таком признании Френсис растерянно кашлянул, ведь это могло показаться и упрёком. Впрочем, руки Франклина также не отличались грубостью, но ему это каким-то образом... больше подобало и пристало? «Насколько же ты принижаешь себя, что считаешь себя не выше обычного матроса, и не иначе, как бездельником», - промелькнуло в мыслях у Крозье, в то время как его командир аккуратно мял, гладил и тёрся щекой с шелковистыми бакенбардами о его руки. - Твои касания слаще мёда, если я только могу уподобить такие разные ощущения, как поцелуи и иные ласки, - шептал Джон. - И в моих губах тоже нет ничего особенного, - смутился Френсис. - Нет, есть. «Кхм. Пожалуй, даже слишком особенное». Крозье не испытывал никаких иллюзий касательно своей наружности и даже склонен был весьма критически к ней относиться. Свой рот он привык считать чёрствым и странно напоминающим кошачий и даже к Софии стеснялся прикасаться губами лишний раз. - Именно такая форма называется «лук амура». - Да ты шутишь. По-моему, это другое... - Для меня – именно то, что вижу, - со значением провозгласил Джон, приник к нему и осторожно раздвинул его губы своим языком, который – Френсис чувствовал – по-прежнему имел необычный, мягкий сладковатый привкус. Френсис не мог противиться. Джон становился всё более смелым и чувственным, и это не могло не радовать, пусть и с оттенком стыдливости. «Боже, что я с тобой сделал?» - думал он, глядя, как мерцают нежные прозрачные глаза Франклина. Но... может быть, именно это и стоило сделать со стеснительным и пуритански настроенным командиром? Он сейчас казался если не моложе, то гораздо красивее. Оставалось лишь ехидно отмечать, как бросает ревнивые взгляды прекрасный Фицджеймс в своей безупречной форме. И Крозье не скупился на искренние слова. - Я каждый раз любуюсь твоими глазами и гадаю, на что они похожи, - говорил он. - У них очень непонятный цвет, - словно извиняясь, проронил Джон. – То ли зелёные, то ли карие, и сам не разберу. - Они похожи на воду в ручье, бегущем в лесу, этот ясный тихий поток и дно летним днём – я вижу это, когда смотрю на тебя, ты словно кусочек прохладного спокойного лета там, где его никогда не бывает. И твои ресницы тоже роскошны, как у нежной невесты, - чтобы окончательно смутить Джона, пробормотал он и прижался губами к его худой, но мягчайшей щеке. - Спасибо тебе, любимый. Я знаю одну ласку, которая может показаться тебе нечувствительной, но... я читал, что такое есть на Востоке... Любое упоминание о Востоке напоминало о Фицджеймсе, и Крозье невольно вздрогнул. - Не бойся. Это очень невинно, но я постоянно хотел проделать такое с тобой. С этими словами Джон бережно приблизился лицом к щеке Френсиса и потёрся своей бархатной бровью о его кожу, а затем вскинул на него взгляд и прильнул так, что глаза их почти соприкасались, и так странно было вглядываться в них настолько близко. И Френсис осознал, насколько его сравнение оказывалось реальным: радужка Джона так и напоминала дно ручья, с лежащими там уже истончёнными листьями и струящимся поверх потоком воды. Он моргнул несколько раз, и их ресницы пощекотали друг друга, и мурашки поползли вниз спины неожиданно и приятно. Френсис бессознательно сжал руку Джона крепче. - Тебе нравится, дорогой? - Да... - Это называется «поцелуй бабочки». Ты ведь когда-то ловил бабочек, когда был ребёнком? - Конечно... В этот момент Френсису было стыдно, что в основном ему нравилось побеждать в ловкости и давить несчастных бабочек, а потом выбрасывать в траву – но, пожалуй, он мог вспомнить и те мгновения, когда доверчивые расписные насекомые садились ему на палец, и тогда он наслаждался красотой их покрытых пыльцой бархатных крыл и, внезапно присмирев, отпускал. «Да. Ты, Джонни, такая же бабочка. И так хрупка твоя красота. Я сделаю всё, чтобы защитить тебя». Френсис моргнул в ответ, чувствуя, как их ресницы снова соприкасаются и чуть ли не сплетаются. Джон почти неслышно усмехнулся. - Мне бы очень хотелось такое делать с тобой, когда мы просыпаемся один подле одного и утром смотрим друг на друга, - прошептал Франклин. - Я бы тоже хотел, - отозвался Крозье и вгляделся в черты любимого человека. Они казались удивительно гармоничными, даже вопреки природе. Джон был полнее Френсиса, но его черты оставались такими же утончёнными, тогда как Френсис опрощался ещё больше и утрачивал любой оттенок благородства, касалось то фигуры или же лица. Иногда раньше, переживая перед свиданием с Софией, Крозье досадливо сравнивал себя с мешком картошки. А Джон, в противоположность ему, при своей даже несколько нездоровой полноте, хранил аристократичность черт, удивительную при его даже более низком, чем у Френсиса, происхождении. Когда-то Крозье пошутил, что его скулами можно резать стекло. И он умудрялся, несмотря ни на что, казаться длинным. Его фигура своей основательностью и одновременной стройностью напоминала статую католического святого в храме. И однажды Френсис не удержался и так ему и заявил несмотря на то, что это с точки зрения религии был сомнительный комплимент. Но Джон только хмыкнул с усмешкой и смущённо пробормотал: - Что ж... мне приятно это слышать. И у тебя тоже просто замечательная стать. Не вздумай спорить! От тебя исходит ощущение мощи и выносливости. Ты... мягкий, но в то же время сильный. Правда, кхм... посмотрим, насколько. С этими странноватыми словами Джон неожиданно проворно схватил Френсиса и притиснул к стене – и рассмеялся, увидев, какое ошеломление тут же вспыхнуло на лице Крозье. Не веря собственным глазам и ощущениям, он попробовал вырваться, но это оказалось не так-то уж и просто – а Джон по-хулигански улыбался, видя, что усилия Френсиса тщетны: всё-таки масса давала ему изрядное преимущество, и то, чего он порой стеснялся, оказалось источником приятных и пикантных ощущений. «Вот тебе и бабочка!..» - Да ты с ума сошёл, Джонни! - Быть может, в кои-то веки, и мне это удивительно нравится... – жарко прошептал Франклин. Он до сих пор в их отношениях был более робким и нежным, но иногда Крозье казалось, что он срывается с цепи и стремится восполнить всё то недополученное физическое наслаждение, на которое не осмеливался, которое считал греховным и готов был чуть ли не отмаливать в церкви после моментов близости с женой, которой он покорно отдал на откуп практически всю инициативу в их браке. Тем временем, Джон обдавал его щёку всё таким же прерывистым шумным дыханием, он потянулся и легонько куснул Френсиса за ухо, подражая стилю своего заместителя, и от такого жеста тот невольно вздрогнул, ощущая, как приятное, слегка жгучее тепло покатилось, как морской прилив, от груди всё ниже, ниже... ...В первые мгновения Френсис недоуменно вскинул руки, защищаясь от внезапного напора со стороны Джона, но теперь его запястья были перехвачены, а тыльные стороны ладоней прижаты к корабельному дереву. И не сказать, что ему в самом деле всерьёз хотелось сопротивляться, но от нежданности ситуации и оттого, что его дразнили, Крозье, уворачиваясь от всё новых касаний командира, хрипло воскликнул: - Господи, Джон, да имей ты совесть! Что ты делаешь?! - Обожаю тебя, - выдохнул тот. - Ну и дела! Прекрати! - Не прекращу! - Да отвали, тюлень ты длинномордый!.. – прошипел Крозье с театральной злостью и дёрнулся – безрезультатно, потому что Франклин навалился на него всем своим телом и заткнул ему рот требовательным поцелуем. Френсис тихонько простонал. На самом деле, ему было чрезвычайно приятно расслабиться под тяжестью любимого так же, как порой иногда в постели, когда они спали в обнимку. И точно так же с шутливой сварливостью тогда он глухо цедил, ворочаясь и пытаясь лечь поудобнее: «Чёрта с два из-под тебя выберешься...». А Джон смущённо что-то бормотал или посмеивался и виновато снимал ногу с бедра Френсиса и жался к стенке, но тот ворчал: «Нет уж, давай обратно... мне слишком нравится...» И Джон снова закидывал на него ногу, прижимал к себе, как подушку или одеяло ранее, и тепло дышал ему в затылок. Но это было в состоянии сонливости и усталости, когда менее всего Крозье думал об удовлетворении своего вожделения. Теперь его естество безудержно ныло, а он между тем не чувствовал в себе силы двинуться – уж тем более, чтобы срываться с места, когда Джон его отпустит, и тащить его в каюту и запираться там, как воры при свете дня. Но командир уловил, что наделал, и пальцы его отпустили запястье Френсиса и скользнули ниже, по боку кителя, а затем по шерстяной ткани брюк, аккурат к самому заветному месту, и Френсис испустил уже более громкий стон от нежной, но чувствительной хватки – и в ответ на настойчивые поглаживания невольно начал двигаться навстречу руке Франклина и отчаянно тереться, как голодный помойный кот о ногу кухарки, вынесшей ему объедки поутру морозного дня – это сравнение возникло в уме непроизвольно, вспыхнуло и рассыпалось перед ним, как головни в очаге, постыдное, но отдающее истинным смирением. - О, мой Френни... давай, давай... тебе приятно? - Да... Джонни... Им обоим нужна была ласка. Всю жизнь. Они сами не могли порой в этом признаться даже самим себе, и теперь совершенно дикие и непривычные ощущения захватывали их и владели всем их существом. Сколько же всего смешалось в переживаниях капитанов. Оставалось лишь гадать, что именно сейчас ощущает Джон, но у Френсиса пронёсся в воспоминаниях бледный, хотя сладостный мираж: ведь София, одетая в платье цвета морской волны, с сияющим озорным взором, тоже однажды прижала его к стене – хотя ласки её тогда были гораздо невиннее, бережнее – если можно так сказать, почтительнее. Кто бы мог подумать, что её дядя повторит с ним то же самое. И в обоих случаях Френсис мог бы презирать себя за слабость, но с самого начала не имел намерения сопротивляться. Когда Джон, покрывший его лицо десятками поцелуев, наконец-то отпустил его, Крозье почувствовал, что неплохо бы отлучиться и привести в порядок своё бельё. Судя по всему, Джону требовалось то же, потому что он тяжело дышал и не мог отстраниться от Френсиса: - Это было очень странно, ты не находишь? - Пожалуй... - Но прекрасно. - Соглашусь. Такие сухие фразы выдавали только то, что в этот момент гораздо больше ими владели иные чувства, которые делали язык ватным и вялым, так что даже два прославленных морских командира не могли связать двух слов – причём один из них даже несмотря на то, что никогда не злоупотреблял виски. - Ах ты старый греховодник, - любовно проговорил Френсис и прижался губами к мягкой полосочке кожи между бакенбардами и ухом командира, проведя сверху вниз. Тот глуховато засмеялся: - Наверное, я когда-то уже говорил это, но пускай это станет моим самым большим грехом. Крозье был однозначно согласен. Ему нравилось, как Франклин раскрывается с совершенно непривычной стороны и как его исследования простираются дальше научных – впрочем, тот с присущей ему целомудренной иносказательностью называл их телесные опыты «уроками естествознания», и даже в этом Френсис находил своеобразное очарование. Так же, как в том, как вдумчиво Джон относится к осознанию своего влечения. Пожалуй, никогда Крозье не делали столько откровенных комплиментов касательно его наружности. Джон признавался, что ему нравится молочно-белая кожа Френсиса, его бледные веснушки, прохладный оттенок голубых глаз, напоминающих северные льды, и рыжевато-русая шелковистая шевелюра – и в порыве нежности называл «моя пшеничка» и «моё ирландское солнышко». - Но это ты, скорее, солнышко, а я – тучка, - усмехался Крозье. - Как бы там ни было. В таком случае, у тебя позолоченные яркие края – ты же знаешь, как бывает? - Значит, я свечу твоим отражённым светом. - Пусть и так. Но это значит то, что ты – передо мной и защищаешь меня. Когда-то у тебя появится и свой собственный свет, я чувствую это, а Господь справедлив, и я думаю, что со временем тебе достанется всё почтение, которого ты заслуживаешь, а пока что позволь мне любить тебя. Произнося эти речи, Джон трепетно проводил кончиками пальцев по волосам на затылке Френсиса, наслаждаясь их мягкостью. - Ну разве я против? Ладно, иди сюда, mo chuisle... Крозье крепко притиснул к себе Франклина и начал осыпать поцелуями его тёмные бархатистые брови, глаза и ресницы. - Что ты сказал, Френни? Это же по-ирландски?.. Френсис чуть замедлился и кашлянул. Эти ласковые слова сорвались с его губ совершенно случайно, он в последний момент попытался пригасить свой тон, словно фитиль в лампе, но не получилось. - «Мо хушле» - я правильно услышал? – с любопытной улыбкой уставился на него Джон, распахнув свои прозрачные ручьевые глаза, окаймлённые пушистыми ресницами. - Правильно, - проговорил Крозье, отводя свои глаза – холодные и сероватые. - И что это означает? - Ну... это сложно одним словом объяснить... Может переводиться как «дорогой мой», или «любовь моя»... - Но это ведь условный перевод, а что обозначает на самом деле? Мне интересно понимать до конца, любимый, - сказал Франклин и коснулся губами его лба. Ему очень нравился высокий и широкий лоб Френсиса. «Подумать только, сколько места для сладких поцелуев», - думал Джон, блаженно жмурясь по-кошачьи, совсем как Феджин. - Если переводить совсем буквально, - пробормотал Френсис, - то это значит «мой пульс» или «биение моего сердца». - О... Франклин невольно поднёс руку к груди и прижал к мундиру. Френсис накрыл её своей. Он вдруг вспомнил, что его командир совсем не так крепок здоровьем, как бы ни храбрился и каким бы пылким ни был. Даже после проявлений страсти и озорства со стороны Джона прежде всего Крозье накрывала волна нежности от осознания, что, даже будучи таким уязвимым, его начальник отправился в это адское место и, возможно, стойко перенося недомогания, периодически страдал от болей. - Я хочу, чтобы твоё сердце послушно билось и служило тебе как можно дольше, - дерзнул прошептать Крозье, - только тогда будет спокойно биться и моё. - Не беспокойся, мой хороший. Мы справимся. С этими словами Франклин прильнул к его шее, задев жёсткий ворот кителя, и затем к щеке. Он знал, что Френсис так и норовит расстегнуть ему воротник и утонуть в мягкости и неге, покусывая и облизывая его шею, но и шея Френсиса казалась ему восхитительно мягкой и манящей, и каждая складочка звала запечатлеть на ней чувственный поцелуй. - А какие ещё у тебя есть ласковые слова для меня, Френни? На твоём языке? - Я не так уж хорошо его знаю. Только то, что нянюшка мне говорила в самые ранние годы, когда родители отправляли меня на лето в деревню. - Ну и что? Ведь интересно. - Тебе правда хочется знать? - А что в них такого? - Ну... они уж очень сентиментальные и, кхм... слюнявые... Крозье даже отвернулся. - Да-да, пожалуйста! Мне теперь ещё интереснее! Лицо Джона загорелось радостью, и теперь он в умилении уже обе руки прижал к груди, как мальчик, готовый получить подарок. «Господи, какой же это недоласканный и недолюбленный ребёнок». Френсису казалось, что он бы теперь и Франклина усыновил наравне с Джопсоном. - Ну хорошо. Mo chol... - «Мо холь»? Что это значит? - Моя голубка. Джон вздохнул и снова припал к Френсису с уже знакомой лаской: он тёрся бровями о его щёки, и тот подумал: «Как же похоже на ласки эскимосов, которые вместо слияния губ трутся носами…» - Но это восхитительно. - Правда? Ты так меня называешь, когда вспоминаешь обо мне на «Терроре»? - Да. Тебе хоть не обидно? Это же... - Всё хорошо, Френни. Ты не требуешь от меня напряжения всех сил, и в твоих объятиях я могу хотя бы немного предаться и праздности, и отдыху. Правда, мне это важно, пускай я и не хочу порой этого признавать. С этим лицо Франклина погрустнело: он имел далеко идущие планы, и ему досадно было отмечать свою старость и слабость. - Мне это видится в чисто христианском плане, - проронил Крозье, - насколько ты умеешь посеять мир и лад между людьми. Раз сумел поладить даже со мной. - Ну что ты, Френни. Ты очень достойный человек, и если другие сумели увидеть в тебе красоту души, то кто я такой, чтобы оставаться чёрствым? Снова слабым, но всё-таки уколом совести пришло воспоминание о леди Джейн и Софии. Но они оба не желали сейчас предаваться терзаниям. - А... может быть, что-то ещё? Я жалею, что не знаю твоего наречия, но оно звучит настолько необычно и красиво, как музыка. В этот момент Джон показался Френсису небывало далёким, ведь они были сыновьями одной страны, но их жизненные пути и происхождение очень не совпадали. И самое главное, что в словах Франклина Крозье не почудилось высокомерия, но только любопытство и искреннее восхищение. - Mo lile ban. - «Мо лиле бан»... Это... имеет какое-то отношение к лилиям? - Да, - тихо улыбнулся Крозье. – Моя белая лилия. - О Господи, - выдохнул Джон. – Но ведь я чёрен. - А ты разве не помнишь? Не можешь не помнить! «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы». Франклин рассмеялся и провёл по лицу своему руками. - И это тоже: «Твои волосы, как стадо чёрных коз, что сходит с горы Галаад». Крозье похватил пышные аккуратные кудри своего командира рукой и нежно потрепал их. - Вот видишь? Я выучил Песнь Песней наизусть благодаря тебе! - Слава Богу, что теперь ты помнишь не только корабельный устав, который, как мне доносиили, ты читал вместо проповедей во время зимовки на острове Бичи! – расхохотался Джон, и его смеху вторил суховатый и резкий смех Крозье. - Пусть ты чёрен, как утверждаешь, но душа твоя бела, как лепестки цветка. И... у меня есть одна фантазия, не знаю, разрешишь ли поделиться? – полюбопытствовал капитан «Террора». - Я позволяю тебе теперь что угодно. Слова не повредят. Наверное. - Я вижу твой портрет, - мечтательно произнёс Крозье. – Вокруг твоей головы золотой нимб, и лицо так прекрасно и тонко, руки молитвенно сложены, а вокруг твоей головы пышные белые лилии. Я хотел бы, чтоб тебя однажды так изобразили. - О, это богохульство, Френни. Впрочем, в тоне Франклина не чувствовалось гнева, а некая размягчённость и свойственная ему робость. - Знаю. Но если бы я обладал талантом живописца, то нарисовал бы тебя именно так. Джон шумно вздохнул: - После такого я даже не имею права отказать тебе в крове. Останься сегодня и обними меня. - Конечно, муж мой, - промурлыкал Френсис и коснулся своими прихотливо изогнутыми губами его полуоткрытых аккуратных губ.