Остаёмся зимовать

Джон невольно задумывался о прошедшем совместном обеде. Его самого приятно удивляло, насколько удачно всё прошло, равно как и то, что удалось предугадать верный порядок действий. Он словно опять догонял события, осознавая их – но радовался, что кое-что у него получилось именно предвосхитить. На самом деле, ему хотелось просто собрать «этих двоих» – как он теперь с изрядной долей суровости называл Френсиса и Джеймса – на одном пространстве, но в то же время создать такую обстановку, чтобы они не имели возможности открыто пикироваться. Впрочем, как во время приснопамятного неприятного ужина на «Терроре», им ничто не помешало. Но нынче он на протяжении всего собрания верховодил и направлял беседу в нужное русло, и этому также стоило порадоваться – неужели его командирский авторитет наконец-то стал однозначно ощутим? Или Фицджеймс и Крозье сами устали от распрей и осознали, что перешли грань и стоит вернуться в предписанные пределы? Как бы то ни было, он неустанно за ними наблюдал и отметил, что им сложновато сидеть по разные стороны от него и находиться так близко, но ни капитан, ни коммандер не стремились уцепиться за какой бы то ни было предлог публично повздорить и не желали нарушать общего настроя встречи. Это не могло не радовать. Вместе с тем, думал Джон, к нему исподволь пришло понимание, что не только между двумя дорогими ему людьми могли возникнуть разногласия, в том числе в результате отчуждения, и стоило лишний раз напомнить, что все они здесь едины и делают общее дело, все они люди со своими особенностями, соображениями, воспоминаниями, характерами и привязанностями – и что сейчас им стоит сплотиться. И было вроде бы правильным показать, что не только экипаж его собственного корабля близок начальнику экспедиции, но и команда «Террора», и никто не забыт, и никто не должен быть обойдён. Разумеется, впереди было Рождество и официальное празднование со всеми возвышенными и проникновенными речами, которые Джон всегда, надо сказать, произносил от чистого сердца. Но этого могло оказаться недостаточно, а здесь вырисовалась своеобразная прелюдия к святому празднику. Господь подсказал ему верные шаги даже притом, что сам Джон в течение момента не мог понять их скрытого смысла и действовал по наитию. Взять даже ту мальчишескую шалость с придумыванием офицерского звания коту, за что поначалу было стыдно – «Джонни, да ты вспомни, сколько тебе лет и кому подобают такие шутки?» - но потом слишком уж искристы были улыбки, опали закаменевшие плечи, обременённые золотыми эполетами, лица смягчились и потеплели. А что ещё нужно?.. «Этим двоим стоит больше времени проводить друг с другом. Каждому стоило бы узнать товарища по экспедиции получше и научиться иметь с ним дело», - подумал Джон. При этом он постарался отогнать раскаяние, что не позаботился о сближении раньше и не предпринял достаточные дипломатические усилия. Впрочем, он и не подозревал, что они могут потребоваться. Поначалу, в плавании, ему показалось, что Джеймс хорошо относится к Френсису: в письмах домой – что он сам процитировал командиру как-то за обедом – он говорил, что Френсис «отличный наблюдатель и как нельзя лучше подходит для занимаемой должности». Крозье, не такой открытый, был скуп по части комплиментов, но вначале неизменно любезно общался с Джеймсом, они даже пили вместе чай. Правда, Джеймс тогда со смехом сказал, что Френсис похож на сыча, но произнесено это было с очень добродушной и юморной интонацией. Так что Джон простил ему подобное замечание, хоть и мягко пожурил, заметив, что за невесёлой и на первый взгляд неприветливой наружностью капитана «Террора» скрывается вполне благородная душа. Ему отчаянно хотелось вернуть это пускай сдержанное, но искреннее товарищеское чувство. Правда, учитывая, что после скандального происшествия отношения не смогут стать прежними – хотя бы его подобие. Он перебирал в уме возможные точки соприкосновения между Крозье и Фицджеймсом. Некоторые моменты напрашивались сами, в первую очередь, уже навязшие в зубах исследования магнитного поля – но это была зыбкая почва, точнее, тонкий лёд. И Джон решил, что стоит продолжать политику в избранном ключе – делать ставку на непринуждённость. По крайней мере, на то, что не имеет отношения к профессиональному самолюбию. Каково же было удивление и Френсиса, и Джеймса, когда сэр Джон в самых тёплых выражениях предложил им устроить... шахматный турнир. Разумеется, без серьёзного учёта результатов – просто скоротать время вместе. Отказываться было не с руки. Это понимали оба. Ни капитан, ни коммандер не горели страстным желанием принять участие в воплощении очередной необычной задумки начальника экспедиции – право слово, придумывать офицерское звание корабельному коту было куда веселее, особенно с учётом того, что всё за них делали другие, оставалось лишь наблюдать. А теперь пришлось бы встретиться лицом к лицу за шахматной доской – под неизменно доброжелательным, но испытующим взором сэра Джона. Да и партия предвиделась не одна, что сулило неприятные вылазки между кораблями. К изрядному удовлетворению Джеймса, на «Террор» им с сэром Джоном пришлось выбраться всего раз, а в остальное время к ним наведывался Френсис – он сам провозгласил готовность это делать. За такое великодушие Джеймс испытал если и не открытое чувство благодарности к нему, то пока что хотя бы облегчение. Подумать только, Крозье преодолевал по морозу расстояние около двух миль, чтобы... А вот здесь обнаруживались каверзные моменты. Каждый из трёх игроков проявлял свой стиль, и большой вопрос состоял в том, действительно ли их «непринуждённое» времяпровождение способствовало сближению, потому что характеры оставались теми же, равно как их проявления. Хотя в целом тактика сэра Джона была понятна: дать возможность проявить соперничество, но самым что ни на есть благородным и интеллектуальным образом, прибегнув к тому, чего капитану и коммандеру недоставало – терпению. Франклина обыграть было практически невозможно. Казалось, шахматы просто созданы для его натуры. Каждый ход он взвешивал долго, вдумчиво и пользовался тем, что время не ограничено: хоть полдня проведи над доской, хоть растяни партию на неделю – лишь бы помнить, где в прошлый раз стояли фигуры. В этом его авторитет был непререкаем: он и сам мог попросить соперника запомнить положение дел, но больше приходилось полагаться именно на его память, которую так во время оно даже в письмах расхваливал Фицджеймс – казалось бы, что однажды там запечатлено, уже не может быть стёрто – а заодно на его кристальную честность, в коей не было никаких сомнений. Более того, из некого милосердия он иногда поддавался противнику, и эта наивная хитрость – как бы ни льстил себе капитан по части ловкости и такта – оказывалась заметна. Это невольно приводило в некоторое смятение: сэр Джон, опять же, чисто по-библейски «подставлял щёку», но тем самым демонстрировал собственную силу и уверенность. Удивительно, но ему неизменно малого стоило пожертвовать даже не рядовой фигурой – потом обязательно следовал реванш. И ещё, он брал противников измором. Он сделал свою медлительность орудием пытки. Франклин тщательно принимал простодушный вид тугодума и следил, когда противник начнёт терять терпение и суетиться – а это, как правило, вело к нервозности и ошибкам. Ни Крозье, ни Фицджеймс не оказались способны сопротивляться этой тактике, и им оставалось только наблюдать, как начальник экспедиции мягким движением опрокидывает их фигуру – словно кот, взобравшийся на стол, сбрасывает на пол или стакан, или какую-то мелкую вещь вроде карандаша – и со столь же мягкой улыбкой объявляет: «Шах и мат!». Таким образом, первая встреча «капитанского шахматного клуба» вылилась в долгую изнурительную тренировку с наставником, который внешне лучился благостью, а на деле не давал спуску. Невольно вспоминалась история о том, как во время англо-датской войны восемнадцатилетний Джон во время сражения задушил вражеского солдата голыми руками: просто вцепился и не отпускал, пока датчанин не обмяк и не затих – теперь уже навсегда. В другой раз он отличился тем, что долгие часы выслеживал и в итоге удачным выстрелом снял снайпера, затаившегося на мачте неприятельского корабля. Казалось, этот стиль действий – преображаемый нуждами обстоятельств и мирной жизни в целом – остался с Франклином навсегда. Сейчас же, видя утомлённые лица подчинённых, для которых игра стала не забавой, а чуть ли не экзаменом, он попытался беспечно подбодрить их: - Ничего, друзья мои, тяжело в учении – легко в бою! Он спохватился, что словесно сделал отсылку к конфронтации, но тут же снова себя успокоил: он уже решил ранее, что шахматы – прекрасный способ дать волю духу соперничества, но с умом и благородно. - Как насчёт того, чтобы встретиться и завтра, быть может, послезавтра? Между собой Френсис и Джеймс уже сыграть не успевали, ведь каким бы застывшим ни казалось время в Арктике, но пора было и честь знать: ежедневные обязанности также никуда не девались. Да и опять же, Френсис потом ворчливо пожаловался Блэнки, что играть против сэра Джона – это настоящая «мозговыжималка». Между собой капитан и лоцман тоже порой играли – правда, вообще-то предпочитали резаться в карты, но иногда испытывали некий высокий порыв и чинно расставляли фигуры на видавшей виды доске. - Так вы что, играли в шахматы? – фыркнув, переспросил Блэнки. Он так беззастенчиво ухмылялся в бороду, что всем своим видом словно говорил: «Ой, да знаю я, зачем ты сегодня на «Эребус» ходил и в какие шахматы вы там играли!». Но Крозье был не настроен шутить и мрачно глянул исподлобья: - Более того, он ещё и Фицджеймса заставил. Тут Блэнки задумчиво посмотрел в потолок и посерьёзнел: нет, при всей возможной степени мысленной крамолы, что он мог себе позволить в силу узнавания некоторых подробностей – это было уже чересчур. Да. Похоже, они действительно играли в шахматы. На следующий день предстояло сразиться Френсису и Джеймсу. Джон внимательно и пристально наблюдал за ними. Вчера он ощутил смутную радость от того, какими взглядами мимолётно обменялись капитан и коммандер, выходя из кают-компании – взглядами товарищей по несчастью. Сегодня он оценивал их стиль. Сами Френсис и Джеймс, наблюдая, как другой играет с Франклином, через какое-то время начинали скучать, погружаясь в совсем уж отвлечённые думы – а Джон сегодня не спускал с них глаз и не чувствовал ни малейшего утомления, ему нравилось анализировать и делать выводы. Конечно же, и Крозье, и Фицджеймс играли в гораздо более быстром темпе, чем он. И уже во вторую их встречу можно было охарактеризовать манеру каждого. Джеймс играл красиво. Это первое, что можно было сказать. Странствуя по восточным землям, он впитал обширнейшие специфические знания о местных древних традициях, включая игры, в том числе и шахматы, а уж попрактиковаться у него была возможность – даже между всеми безумными и опасными приключениями, что довелось ему пережить на своём коротком, но удивительно ярком веку. Он общался с замечательными мастерами, которые – кто нехотя, кто охотнее – делились секретами и своей философией. Ему было известно множество комбинаций, пускай даже многие были знакомы ему чисто теоретически: всё-таки Джеймс отправлялся на Восток для службы и войны, а не для игр, будь то шахматы, нарды или маджонг. Однако он стремился воплотить в жизнь все свои знания, в том числе для того, чтобы впечатлить противника своим искусством. Джон был согласен, что моральное давление в игре и правда действенно и что применять его совершенно не возбраняется. Но здесь вырисовывалась каверзная ситуация. Порой Джеймсу хотелось применить ну совершенно головоломную, виртуозную комбинацию. Тогда он либо начинал путаться, как неумелый танцор в собственных ногах, и ему приходилось вернуться к более простым решениям, либо он всё-таки воплощал затею и плёл своё кружево до конца, но это не приносило особенных преимуществ – иными словами, можно было бы и не изощряться столь усердно. На эти ошибки Джон ему ранее указывал, и коммандер принимал его советы к сведению. Но Джон был для него привычным соперником, теперь же перед ним сидел Френсис. Поэтому Джеймс, очевидно, поддавался желанию покрасоваться, да притом ещё нервничал – и из-за этого допускал промахи. Поэтому победа частенько оставалась за Крозье. Его интеллектуальные пируэты Фицджеймса оставляли абсолютно равнодушным. Он играл очень просто и незамысловато, нисколько не заботясь о красоте и «интеллектуализме» своей манеры. У него была одна-единственная цель – победить. Для этого он избирал самые практичные и действенные ходы, методично вышибая одну фигуру противника за другой, пока не добирался до короля. Пожалуй, в этом тоже было нечто бульдожье, упрямое, родственное Джону. Но и у Френсиса были свои слабости. Иногда им тоже овладевало что-то вроде высокомерия – того самого бравирования грубостью, которое так выводило Джеймса из себя. Иногда это срабатывало за – когда коммандер начинал раздражаться, но иногда и против – когда капитан «Террора» слишком расслаблялся и начинал недооценивать противника. А иногда он и вовсе становился откровенно небрежен. Оставалось гадать, в каких облаках он витает, хотя пару-тройку раз Джон ловил его мечтательный взгляд на себе. «Не об этом тебе сейчас надо думать, Френни», - беззлобно укорял он его мысленно, но отмечал, что тем интереснее наблюдать, как изменится – если изменится – ход партии. И оказывался прав в своих прогнозах: беспечные грёзы наяву чаще всего угрожали Френсису довольно глупой оплошностью и потерей очередной фигуры. Поразительно, думал Джон, как игра повторяет саму жизнь: Фицджеймсу вредили подвохи, связанные с самолюбием, а Крозье – с делами сердечными. Но капитан и коммандер, видно, сами сообразили, что к чему и старались устранить недочёты. Их борьба становилась всё продуманней и упорней – они увлеклись, даже сами того поначалу не желая. И видя, что накал тихих страстей за шахматной доской растёт, и не желая допустить, чтобы азарт перерос в ожесточение, как-то раз, когда партия особенно затянулась, Джон решился пускай прямолинейно, но перейти к следующему этапу: - Друзья мои, вижу, что сегодня дело у вас застопорилось. Как насчёт того, чтобы на сегодня объявить ничью? Крозье и Фицджеймс нехотя подняли от доски взгляд и перевели его на командира. Поразительно, но сегодня они действительно шли голова к голове, каждый поработал над ошибками, но это же и осложнило и затянуло ход игры. Хотелось довести дело до конца во что бы то ни стало, но Франклин многозначительно посмотрел на них и объявил: - Я очень рад, что вы поддержали мою инициативу насчёт шахмат. Но это не единственное общее дело, в котором вы могли бы поучаствовать. Его слова и последовавшая пауза прозвучали загадочно, так что Френсис и Джеймс мельком переглянулись с непониманием. И чуть не вздрогнули, когда сэр Джон продолжил: - Считаю, это моё упущение – что я сразу, ещё давным-давно, в самом начале плавания не уделил должного внимания вашему сотрудничеству в этой области. Как вы, вероятно, можете догадаться, речь идёт об исследованиях магнитного поля. Джеймс сощурился, и на скулах у него заиграли желваки. Френсис кашлянул и выпрямился, будто проглотил палку. Стараясь сделать вид, что он этого не заметил, Джон произнёс: - Мне кажется, Френсис, ты бы мог стать самым грамотным консультантом. Несколько удивительно, что ты не предлагал своего участия до сих пор, хотя, зная твою скромность... Он осёкся. Ему прекрасно было известно, что Крозье, оскорблённый до глубины души, просто самоустранился, а Фицджеймс, неизменно старательный и скрупулёзный, постоянно переживал, насколько он справляется с задачей. Джон помогал ему по мере сил, но сознавал, что его пусть и довольно основательные, «добротные» знания предмета всё равно неизбежно уступают компетентности и опыту Френсиса. «Дорога ложка к обеду», - горько подумал Джон и почти пожалел, что выступил с таким предложением. Пока что в течение мучительных секунд ему оставалось взглядываться в озадаченные лица подчинённых и – потому что неволить их он всё-таки не смел и боялся навредить – ждать, что они скажут.