Остаёмся зимовать

Стремясь загладить свою ошибку и продолжать прежнюю политику, Джон старался как можно чаще бывать на встречах Френсиса и Джеймса, с затаённой настороженностью и пристальным вниманием следя за их общением. То ли его присутствие, то ли странное отчуждённое смирение всё-таки возымели действие, но эти двое умудрялись общаться практически доброжелательно, пускай и с несколько натянутыми интонациями, позами и улыбками. Фицджеймс, конечно, был изумлён и неизбежно уязвлён тем, что Крозье проводил собственные измерения, а также его скрытностью. Но объяснением Франклина коммандер удовлетворился хотя бы официально и не затевал дальнейших расспросов. Френсис всё-таки оставался верен себе и выражениями пусть не словесными, но сменяющимися на лице, порой нет-нет, а давал понять, что он думает о качестве научной работы Джеймса и изначальном распределении обязанностей. Однако при этом был неизменно вежлив, по крайней мере, очень старался и даже в этом преуспевал. Хотя когда они с Джоном оставались наедине, то он отбрасывал стеснение. Он не позволял себе откровенно уничижительных высказываний в адрес Джеймса, но, разбирая записи, то закатывал глаза, то тяжко вздыхал, то цыкал зубом, то шипел, точно набив свежую ссадину. Но пояснения его были толковыми и развёрнутыми, исправления снабжались комментариями, а расспросы демонстрировали желание и в самом деле разобраться, а не просто придраться и уличить в ошибке. И как-никак, отмечал Джон, он делал всё на совесть и не думал ставить палки в колёса, а радел за общее дело. Правда, Джон считал своим долгом иногда пожурить его и призвать к терпению, на что Френсис бросал новый взгляд исподлобья с кривой ухмылкой и бубнил что-то невразумительное и неловкое: «Ладно уж, чего там...» - а командир напоминал ему, что негоже так язвить, особенно с приближением святого праздника Рождества. Надо думать, о том же самом он напоминал и Джеймсу, предполагал Френсис, уж с его-то набожностью... Подготовка к празднованию Рождества, постепенно набирая обороты, началась на обоих кораблях весьма заблаговременно. Поначалу Крозье не противился в открытую, но осмелился выразить недоумение: неужели у команд недостаёт других более насущных задач и обязанностей? Ведь для того, чтобы поддерживать мало-мальски нормальную жизнь в этих нечеловеческих условиях, приходилось прикладывать немало усилий, а какие-то сентиментальные приготовления могли быть произведены буквально за пару-тройку дней перед праздником, полагал он. На что Франклин, отставив чашку – они снова пили чай с «тем самым» малиновым вареньем леди Джейн, растягивая удовольствие и позволяя себе лишь кончиком языка коснуться ложки с лакомством, – веско произнёс: - Да, Френсис, ты, конечно, прав. Однако считаю, что прав и я – и рассчитываю, что ты меня услышишь. Условия – нечеловеческие, но на кораблях – люди. Мы все далеко от дома, на краю земли, и здесь впору сойти с ума. – Он задумался и, снова сделав аккуратный глоток, продолжал: - Странно называть это место «домом», но корабли и есть наш дом, а мы все словно одна большая семья – и мы нуждаемся в домашней обстановке. Нужно что-то привычное, что-то, что протянуло бы хотя бы тонкую ниточку к нашим родным местам и обычаям. Не одними только вахтами жива команда. Не одним рационом. Не одной дисциплиной. Можно считать это нелепицей и слабостью, но нам нужна радость и чудо. Даже если чуда в виде вскрытия льда придётся ждать ещё долго – а это так и есть, потому что до лета ещё далеко. – Джон помедлил. – Вспомни, разве тебе не нравилось отмечать Рождество в кругу семьи? Разве не казалось, что что-то изменится, что впереди в жизни нечто лучшее?.. Френсис задумчиво подпёр щёку рукой. Детские воспоминания, относящие к моменту до того, как он в тринадцатилетнем возрасте поступил на флотскую службу, оказывались скупыми и туманными. Но это был тёплый, искристый туман, лучащийся золотистыми искорками – они напоминали сияние хрустящего снега в сильный мороз, но цветом походили на огоньки свечей – такие причудливые ассоциации подбрасывала ему память. И он помнил, что хотя у него было целых двенадцать братьев и сестёр, но никто в праздник не оставался без внимания, ласкового слова и подарка. Ему как раз вспомнился подаренный отцом роскошный миниатюрный фрегат – подарок, на самом-то деле, очень «взрослый», ведь этим кораблём полагалось не играть, а только любоваться, что он и делал, изучая его строение и снасти – и даже старшие приходили порой посмотреть на это чудо и даже цокали языком: «Повезло тебе, Френни, какая красота!». А девочки приговаривали: «Тебе так нравится море – может, и ты когда-нибудь будешь плавать на таком судне?» На Рождество в доме Крозье было действительно очень многолюдно, шумно и весело. Навещал их неизменно и Френсис Родон, граф Мойра, с которым его отец, богатый адвокат, водил тесную дружбу и в честь которого сам будущий капитан получил своё полное имя. Он был очень добр и неизменно спрашивал у маленького Френсиса, как у взрослого: «Ну, как твои успехи, что расскажешь нового?» - и тот делился новостями касательно учёбы, но больше пересказывая, что интересного он вычитал из книг о путешествиях, поскольку читать научился рано и действительно пристрастился к чтению. И сейчас Френсису показалось, что он понимает Джона: у каждого из моряков, если уж следовать озвученным трактовкам, было гораздо больше «родственников», чем у него самого во время оно, и чувство близости должно было спасти от тоски и отчаяния. ...А так ли уж благополучно проходил праздник в семье Джона в Спилсби? Воспоминания его были неизменно приправлены шутками и иронией, но не выглядели слишком счастливыми. ...А когда-то, вдруг осознал Френсис, он надеялся, что его Рождество будет проходить в окружении семейства Франклин: добрая и исполненная достоинства улыбка леди Джейн, благодушие Джона, сдержанное озорство и нежность Софии, благородная теплота и непосредственность юной Элеоноры... Теперь с ним был лишь один Джон, любимый человек, рядом с которым меркло прошлое, превращаясь в призрак. И Френсис дал себе слово, что постарается ни в коем случае не расстраивать его и подарить и ему тоже уют и спокойствие – хотя бы своей покладистостью и выполнением даже не приказов, но убедительных просьб – уж таков был стиль командования Франклина, и было бы откровенно непорядочно их не выполнять. В конце концов, размышлял Френсис, ритуалы и привычки на самом деле помогают держаться на плаву. Именно поэтому, например, Джон так тщательно готовился к воскресным проповедям, но теперь выступал за то, что не только столь возвышенные и серьёзные вещи дарят душевное здоровье – равно и забавы, и милые мелочи. А разве его собственные встречи с Джоном, да пусть даже и письма с чепуховыми рисунками на полях, не стали своеобразным ритуалом? А Рождество было прекрасным способом соблюсти равновесие между серьёзностью и развлечением. Крозье очень много думал в эти дни. В последние годы в святой праздник он чувствовал себя бесконечно одиноким. Он раз в несколько лет урывал возможность наведаться в родной Банбридж. Ему было отрадно присутствовать на шумных и душевных собраниях их огромного семейства и видеть, что родительский дом не выказывает никаких признаков упадка. Во время застолий Френсис производил впечатление настоящего героя и на стариков-родителей, и на братьев и сестёр, и охотно рассказывал о морских странствиях племянникам. Да, он был тем самым загадочным и знаменитым дядей, у которого в запасе имелся целый кладезь удивительных историй. При этом дети с удивлением обнаруживали, что скучные школьные предметы, особенно связанные с цифрами и подсчётами, оказывались теснейшим образом связаны с захватывающими, опасными морскими приключениями и могли ни много ни мало, а спасти человеческие жизни. Френсис неизменно подчёркивал важность ученья, за что братья и сёстры бывали ему благодарны: чего не удавалось добиться нудными увещеваниями и упрёками, показывал пример отважного сурового капитана, словно сошедшего с книжных страниц. Но всё равно какая-то стена стояла между ним и родными. И сколько бы Френсис ни бравировал тем, что его душа отдана морю и службе, тоскливо отдавалась в сердце и мыслях собственная неустроенность. А когда-то он проводил праздничный вечер в семействе Россов и был неизменно рад видеть старинного друга и его очаровательную молодую супругу, да и впечатление производил примерно то же. Но точно так же его преследовало чувство отчуждения. Он никогда не бывал обойдён вниманием, но всё равно ощущал себя не то, чтобы лишним – а отдельным, посторонним. У Джеймса была теперь своя жизнь, у него – своя. Всё такая же одинокая. Отрезанный ломоть. Дрейфующая льдина. Вот как себя ощущал Френсис Крозье. Неудивительно, что вся праздничная суета в последние годы казалась ему бессмысленной и даже раздражающей. Все эти огонёчки на окнах и в витринах, толпы радостно озабоченных людей на улицах, когда каждый с глупо-восторженным или также вроде бы глупым, торжественно-озабоченным, выражением на лице спешил или за подарками, или в лавку за гусем или индейкой. Но было видно, что у всех своя тихая гавань, а ему, Френсису, суждено вечно скитаться под всеми ветрами. Ничто не могло быть хуже ощущения, что все вокруг так и льнут друг к другу, а он как был один как перст, так и останется навечно. Однако теперь Френсис чувствовал, что не одинок. Возможно, Джон и был несколько экзальтирован и слишком взволнован, когда называл Френсиса сначала женихом, а потом мужем – но это странным образом растапливало сердце и... открывало глаза. Брала оторопь оттого, что в кои-то веки Френсис задумался: пусть он и не имеет возможности уделить внимание всем тем, кто трудится на палубе, в трюмах, в лазарете, на камбузе, на льду – но он и правда должен стать для них отцом в ледяной пустыне, следуя примеру своего избранника, понимавшего то, чем он до сих пор так упорно пренебрегал. И что каждый достоин хотя бы крупицы радости и надежды, которая придаёт воли к жизни. И ничто сейчас не может считаться мелким и незначительным. Тем не менее, после очередной обстоятельной беседы, посвящённой исследованиям магнитного поля, когда Джон мечтательно перешёл к праздничным темам, Френсис не удержался: - Может, мне приказать матросам вырезать из бумаги снежинки и расклеить их на иллюминаторах? Джеймс сдержанно поморщился и всё-таки кривовато усмехнулся, вопросительно глянув на своего любимого наставника. Но Джон не почувствовал этого взгляда и лишь беспечно фыркнул: - А пусть бы и так, хорошая идея! Если будут ещё какие-то мысли по поводу украшений, делись. Надо ведь и тебе хоть когда-нибудь проявить фантазию? Френсис лишь хмыкнул в ответ. Он был немножко удивлён и одновременно рад, что Джон не обиделся и так непринуждённо отшутился. Ему вспомнились те недавние разы, когда они вместе хохотали над самыми дурацкими и бессмысленными шутками – с другой стороны, быть может, смысл их был просто неочевиден, скрываясь будто под слоем снега после трёхдневной метели? Какая разница, думал Френсис, лишь бы им обоим было весело. И какая разница, хватит ещё и вахт, и отчётов, и выговоров, и приказов, и распоряжений, и расчётов – главное, чтобы люди прониклись в кои-то веки рождественским духом, притом чтобы в равной степени присутствовали и благочестие, и радость. Когда-то его раздражала и манера руководства Джона, и порядки на «Эребусе». «Не корабль, а воскресная школа, ей-богу», - ворчал он про себя. Но теперь взглянул на всё по-новому и с теплотой читал письма Джона, где он расписывал планирование праздника, сначала в общих чертах, потом в более мелких, вплоть до расписания и всё тех же украшений. «Ну, ни дать ни взять, заботливая хозяюшка!» - с затаённой нежностью ухмылялся Френсис. Здесь он испытывал некоторую неловкость, понимая, какие странные мысли ему лезут в голову: он словно пытался примерить на них с Джоном традиционные и привычные семейные роли. Разумеется, это казалось неуместным и не применимым в буквальном смысле, всё-таки они были мужчинами. Но должно ли быть разделение, делятся ли сами чувства на мужские и женские? – так размышлял Френсис. Вот он меланхоличен, «как барышня», а София нежна, но решительна, «как юноша», леди Джейн тем более волевая, «как мужчина», раздумывал он. А Джон по отношению к своей команде был в меру строг – взять хотя бы запрет на спиртное и крепкие словечки; в последнем, как было известно, блюстителем нравов являлся лейтенант Гор: ему полагалось доносить, если кто-либо примется богохульствовать или грязно выругается – правда, Френсис уже не помнил, какое наказание грозило нарушителю. И в то же время Джон был заботлив и добр по отношению к людям, как родная мать. Да, именно как мать. Даже в стремлении создать подобие уюта в лютой, враждебной арктической обстановке это ощущалось. Внезапно Френсиса настигло осознание, от которого заныло сердце. Во время задушевных разговоров, когда они оба предавались в том числе и самым давним воспоминаниям, Джон не очень подробно описывал своё детство – видимо, имелось достаточно вещей, которые ему не хотелось бы вспоминать. Но даже крупиц хватало, чтобы воссоздать общую картину – и в семействе Франклин именно мать, медлительная и добродушная Ханна, спасала непутёвого Джонни от вспышек отцовского гнева и побоев. Не всегда ей это удавалось, отнюдь не всегда, но она хотя бы старалась, понимая, что мальчику и так несладко, да ещё и в будущем придётся хлебнуть горя. Точно так же и сейчас начальник экспедиции пытался по мере сил скрасить безрадостное существование моряков и оградить их от чёрных мыслей пред лицом неопределённого будущего. «А мне... мне важно не стать таким отцом», - вдруг похолодев, подумал Френсис – и задумался, насколько он бывал равнодушен или груб по отношению к членам экипажа на протяжении плавания в результате собственных обид и озлобленности. Нет. Отцом Френсис хотел быть исключительно примерным, как его собственный. А значит, ему однозначно стоило быть отзывчивым к мнению своего названого супруга и участвовать в жизни огромной корабельной семьи. Это диктовало и чувство любви, и чувство долга. И он, опять ощущая, как под сукном мундира в области сердца разливается необъяснимое тепло, принимался скрупулёзно вникать в милые хлопоты – например, в рождественское меню – хотя, возможно, в смертоносной Арктике само это слово могло бы пессимистам показаться кощунственным, - и в то, какие предлагаются увеселительные мероприятия... Это было дико и на первый взгляд необъяснимо, но Френсис впервые за долгие годы чувствовал себя по-настоящему дома. И лицо его – что замечали и Джопсон, и Литтл, и Блэнки, да, пожалуй, все, кто его видел – то и дело озаряла задумчивая улыбка.