Остаёмся зимовать

Коммандера Фицджеймса настигало очень причудливое ощущение в эти дни. Оно порой ставило в тупик, но нельзя было не отметить его приятность. Первое касалось общения с такой малосимпатичной личностью, как Френсис Родон Мойра Крозье. Вынужденные разборы трудов Джеймса по магнитным исследованиям и подробные сверки расчётов – особенно поначалу – казались унизительными. Джеймс мужался лишь потому, что не смел перечить приказам сэра Джона. Тем не менее, Крозье не позволял себе никаких откровенных резкостей. Хотя выражение его лица могло говорить весьма многое, когда он видел ошибку, допущенную Джеймсом. В том числе по причине того, что тот не имел достаточного опыта в пользовании ни погружным кругом, ни относительно новым аппаратом Фокса – который, между прочим, требовал чрезвычайной деликатности и мог легко пострадать от погодных условий, отчего ранее вызывал нарекания в антарктической экспедиции, в которой участвовал Френсис и Джеймс Кларк Росс – даже это коммандер помнил. Также иногда Джеймс некоторые измерения проводил на берегу, а не на борту корабля. Он делал это из чистого, почти ребяческого, любопытства, несмотря на некоторые сомнения сэра Джона и прочитанные им в Гринвичской обсерватории критические замечания Росса о подобных методах измерения в плане их неточности. И всё бы было хорошо, если б его корабельные исследования, особенно относящиеся к началу плавания, когда он, совсем как сэр Джон, пребывал в несколько нервозном состоянии и не знал, за что хвататься, не находились в некотором беспорядке, так что отдельные фрагменты оказались утрачены. Притом Джеймс мог поклясться, что буквально только что видел соответствующие бумаги, так свежи в его памяти были эти листы, исписанные его собственной рукой и испещрённые цифрами и формулами. Но кое-что, пусть и всего пару раз, он оказывался неспособен предоставить капитану «Террора». Тот смотрел на него тяжёлым взглядом исподлобья, но монотонным голосом начинал зачитывать собственные показания и клал перед ним тщательно датированные записи, указывая, что и где следует дополнить. И ни единого прямого слова упрёка. Причём даже тогда, когда сэр Джон покидал их двоих в смутной надежде на то, что всё-таки потом не услышит жалоб, исходящих по отдельности от капитана и от коммандера. И начальник экспедиции странным образом оказывался вознаграждён за такую надежду. Более того, порой Джеймсу вспоминался безобразный момент их с Френсисом раздора, и он отмечал, что даже тогда Крозье проявил терпение и бесконечно долго выносил его нападки, парируя лишь словесно, когда Фицджеймс мог ожидать от него весьма низменной и воинственной реакции гораздо скорее. И даже та, что в итоге последовала, была всего лишь ответом на его собственный порыв и несдержанность. Следовательно, стоило отметить самообладание Крозье и... быть ему за это благодарным? Джеймс не смог бы открыто облечь это в слова именно таким образом, но чувство испытывал соответствующее. Рождественский ли дух овладел им или некие иные настроения, но он не мог бы утверждать, что, как прежде, ненавидит Френсиса. По своей ли воле или просто стараясь не огорчать сэра Джона, тот, пусть и в своей манере, проявлял сдержанность и благородство – и это невозможно было не отметить. Второй момент удивления касался уже другого, дорогого и милого человека – сэра Джона. Он по-прежнему чётко отдавал распоряжения, показывал цепкость памяти, аккуратно проверяя исполнение приказов, и это невольно отмечалось. Но одновременно было видно, что он теперь больше занят совсем другими мыслями. Казалось, больше всего ему нравится обсуждать с Джеймсом грядущее Рождество и советоваться по сущим мелочам, словно он сам не мог ничего решить и выбрать. Поставить ли свечи в кают-компании, когда будут рассказывать страшные и поучительные истории? А лампы, наверное, лучше даже потушить... А добавить ли сахару в знаменитый пудинг леди Джейн больше, чем в прошлом году – быть может, так станет вкуснее? А, быть может, они зря не взяли на борт ёлку, хоть бы и искусственную? - хотя эта мода на ёлки была совсем недавно введена Её Величеством, люди могут и ничего не заметить... В такие моменты сэр Джон напоминал Джеймсу сентиментальную бабушку или нянюшку. Но тем больше он умилял и внушал желание выполнить любое его желание, потакать в любой мелочи. А ещё прижаться к его широкой мягкой груди и расцеловать в щёки. Оставалось лишь гадать, каковы они на ощупь. Этими скулами можно было резать стекло, но Джеймс был уверен, что щёки всё равно мягки и гладки, а на морозе под кожей кровь струится, будто сок в спелом яблоке, придавая румянцу сэра Джона яркий, но нежный и ровный тон... Подбородок иногда старчески морщился в моменты огорчения, но это не коробило, а внушало желание немедленно обнять Франклина, провести пальцами по его густым волосам с проседью, расцеловать в лоб и утешить – и гладить, гладить, гладить... Грешным делом, Джеймс пытался представить себя на месте леди Джейн, хотя стыдливо старался гнать такие мысли прочь. Однако всё равно больше всего он мечтал о том, чтобы прижаться губами к восхитительно мягкой шее сэра Джона, что так маняще порой показывалась из этих бесчеловечно жёстких воротников, как будто текучая, тёплая, с этими трогательными сладкими складочками... «Сладкими. Джеймс!». Он неистово хлопал себя по лицу, словно давая самому себе пощёчину. Коммандер, естественно, не смел допускать таких мыслей в адрес Франклина, но чувства оказывались сильнее. Он понял, что потерпел поражение. Расчувствовавшись и раздув мысли, как пламя в очаге, он готов был чуть ли не плакать от любви к капитану. Если б он мог сочинять стихи, то посвятил бы ему оды. Но талант художника у Джеймса был гораздо более выражен – поэтому он предпочитал рисовать. Но порой, казалось, Фицджеймс готов был со злости всадить себе в руку канцелярский нож. Потому что его так и тянуло изобразить сэра Джона обнажённым – пусть даже на основании фантазий и предположений, ведь увидеть тело своего возлюбленного наставника в действительности коммандер тоскливо желал, но никак не надеялся. Не в силах отсечь поток пылких фантазий, Джеймс – даже зная, что потом ему будет стыдно – гадал, как может выглядеть та или иная часть тела сэра Джона. Например, какой на самом деле формы его большой роскошный живот без одежды? И насколько он мягок? Джеймсу почему-то казалось, что очень – и хотелось уткнуться в него лицом, как в пуховую подушку... А насколько пышная у него грудь? А соски – маленькие и аккуратные или крупные и словно чуть размытые? А каков их оттенок – ближе к светлому розовому или темнее, коричневатый?.. А бёдра?.. Они казались довольно стройными, но всё равно их нельзя было назвать поджарыми и сухими – ах, прикоснуться бы и к ним! А если бы развернуть сэра Джона и посмотреть на него сзади, то... Не доведя до конца очередной риторический вопрос, Джеймс испускал стон, напоминающий рычание, и бежал в гальюн, чтобы плеснуть себе в лицо холодной водой. Пока он нёсся к умывальнику, на ходу костеря себя на чём свет стоит: «Посмотреть сзади, ну надо же! Не смей даже думать о таком, свинья ты грязная!..» - но мысленное разворачивание Франклина обратно передом коварно давало противоположный эффект – так, как если бы Джеймс плеснул водой в кипящее на сковороде раскалённое масло. Теперь ему хотелось узнать и о других анатомических подробностях своего командира... И тут уже было впору биться лбом о стену от злости на себя за распущенность. В преддверии святого праздника Фицджеймса посещали совершенно греховные мысли. Когда приступы самобичевания сменялись большей снисходительностью к себе, то Джеймс думал о том, что на самом деле и правда хотел бы допустить эту невинную шалость, сделать штудию – ведь показывать-то её необязательно? Всего лишь чисто для себя. Но тут он одёргивал себя тем, что при отсутствии достоверного представления о модели браться за рисование попросту несерьёзно и не имеет смысла – даже здесь коммандер обнаруживал болезненную тягу к совершенству. Как человек во всех прочих смыслах решительный, Фицджеймс пытался вышибить клин клином – и отправлялся не к кому иному, а к сэру Джону. И со смесью вины и облегчения констатировал, что в присутствии Франклина неприличные мысли отступают на десятый план. При взгляде в его иконописное лицо и прозрачные глаза невыразимого оттенка хотелось всего лишь любоваться им, слушать звук его глубокого голоса, а уж если грёзы о ласках – то о целовании рук... Джеймс прислушивался к уютным, домашним рассуждениям Франклина и понимал, что он, наверное, сочувствует Джеймсу и попросту стремится отвлечь от забот и снять бремя с его души – ведь, вообще-то, именно Фицджеймс в силу исполняемых обязанностей практически являлся капитаном «Эребуса», но изнывал под грузом ответственности. Сэр Джон всё чаще отсылал коммандера лечь пораньше и шутил, что людям в возрасте требуется почему-то меньше сна, и это необъяснимо, но неоспоримо, а Джеймсу стоит больше отдыхать. Сам же он обычно оставался за столом и продолжал работу с бумагами – уж Бог весть, что он там за записки строчил. Однажды краем глаза Фицджеймс увидел ласковое обращение – «дорогая моя» - и умилился. Для всех и всегда у начальника экспедиции находилось и время, и внимание, и воодушевляющие слова. А ему, Джеймсу, всё-таки грех было жаловаться. В свете последних рождественских разговоров с Франклином он ощущал себя любимым маленьким ребёнком, с которым заботливый родитель стремится разделить каждую деталь праздничного волшебства и спрашивает его мнения о том и этом, словно он уже большой и от его мнения действительно может зависеть, как именно украсят гостиную и какие приготовят блюда... То же самое бывало каждый год в доме Коннингэмов, где воспитывался Джеймс наравне с родными детьми. Иногда он ощущал смутное раскаяние перед приёмной семьёй за свою тоску и обиду на судьбу, что он сирота-безотцовщина. Равно как и за то, что иногда украдкой пытается представить своих отца и мать и то, как могло бы проходить Рождество в их доме – и что это был бы за дом, и где, и как бы выглядели они сами?.. Юный Джеймс принимался рассматривать себя в зеркале и фантазировать, какую черту от кого из родителей он мог унаследовать – но образы получались всё равно какими-то скомканными, слишком общими и... фальшивыми, словно нарисованными на картоне. Да и к чему было фантазировать, когда его настоящие родители – настоящие не потому, что родили, а потому что вырастили и воспитали – Роберт и Луиза Коннингэм, были здесь?! Господь ниспослал Джеймсу на жизненном пути прекрасных людей, которые не дали ему пропасть и сделали всё, чтоб он стал достойным человеком. К нему с самого детства прислушивались и относились с вниманием и уважением. И – да, в том числе глава семейства интересовался, какой подарок ему хотелось бы получить, что ему больше нравится в виде украшения, остролист или омела, и так далее. А сэр Джон во время плавания всегда спрашивал его мнения по поводу каких-то важных навигационных решений и поддержания порядка на корабле. И самое главное, даже не факт, что он им следовал, иногда он мягко и рассудительно их оспаривал и спокойно объяснял Джеймсу, почему его мнение может быть неверным, как следует сделать и почему. Но никогда ни единой резкости. Всегда вопросы, почему именно Джеймс считает так или иначе. Новые разъяснения. Капитан и правда очень много уделял ему времени и внимания – до недавних пор, кольнуло в сердце – но относился заботливо и неизменно заботливо относится теперь. И всё же нет, поправлял себя Джемс, во время первой зимовки его внимание казалось не таким пристальным. Тогда... не так ли уж нынешнее наигранно либо служит оправданием за что-то, что Джеймс даже упорно не хотел бы признавать? В такие моменты коммандер понимал, что начинает совсем уж путаться в мнительных измышлениях – и они опять-таки недостойны. Почему обязательно нужно искать поводы для терзаний – и чем он тогда лучше того же Крозье? Этот вопрос снова и снова всплывал в мозгу. И пусть капитан «Террора» уже так бешено не выводил его из себя, но Джеймс всё равно с обычной своей смесью азарта и ответственности решил, что приложит усилия и совершит всю духовную работу, что необходима для того, чтобы радоваться тому, что есть. Многое переменилось за годы, а последние два года в Арктике сделали из Джеймса практически нового человека, оставалось лишь надеяться, что и другие это заметят по возвращении в Англию. Но с удивительным смирением коммандер отмечал: самое главное, чтобы это ощущал он сам. И он с удивлением отмечал, что необъяснимым образом почти избавился от прежней предпраздничной тоски... А тем временем, сэр Джон продолжал рассказывать о различных приготовлениях или зачитывал Джеймсу какие-то цитаты из Библии для проповедей, колеблясь, что приберечь для рождественской, что поместить в обычную во время адвента? Даже здесь Франклин спрашивал мнения Фицджеймса. Хотя коммандер не так хорошо разбирался в Священном Писании, чтобы сказать, что уместно, а что нет, но восхищался неизменно. Все речи сэра Джона казались необычными и самобытными: они не отдавали заскорузлой догматикой, но и не веяли резвой вольностью, не было в них схоластики, но не было и упрощения. Всё вдумчиво и прочувствованно. Всё писалось человеком, который в постоянно размышляет о важном и основополагающем, раз за разом между делом прокручивает что-то в мыслях – а потом всё это вытачивается и гранится в ораторские алмазы. Джеймс отнюдь не отличался набожностью, но ему нравилось присутствовать на проповедях сэра Джона, просто слушать его рассуждения и этот бархатный голос, на подъёме звучащий звонче. Он замечал, что, очевидно, и на Крозье такое впечатление производит красноречие Франклина. Это было удивительно и непривычно: раньше он присутствовал на проповедях – если вообще соизволял прийти – с видом скучающим и раздосадованным, а сейчас его взгляд был исполнен одухотворённости, которую сложно было бы ожидать от человека столь грубого и очерствевшего. И что-то подсказывало, что дело здесь нечисто. Что же с ним такое стало? Но Джеймс по-прежнему не мог ни в чём упрекнуть Крозье и Франклина, и ему приходилось признать, что он просто необъяснимо ревнует. Равно как и признать, что он любит... нет, даже нет так – что он влюблён в сэра Джона. Обожает. О боже, да – желает. Это приводило в смятение: ведь сэр Джон и так всегда был с ним ласков, как с собственным ребёнком, их отношения и так во многом выходили за рамки того, что предписано уставом – а Джеймс хотел и ещё большего, непозволительного... Как бы там ни было, если бы здесь, как дома, в Англии, была омела, он почёл бы за благословение и лучший подарок возможность обменяться поцелуем с возлюбленным командиром. И вот, как нарочно, в тот же день, что Джеймс осознал эти крамольные мысли, в беседе зашла речь об украшениях. И сэр Джон радостно объявил: - Обязательно надо достать омелу! Джеймс даже вздрогнул. Разумеется, омела была искусственная, здесь ей было негде произрастать, уж точно не на мачтах и такелажных узлах. В прошлом году искусственный же остролист везде развесили, а вот про омелу как-то совсем позабыли, где-то она затерялась среди прочих декоративных принадлежностей... - Вот бы уж леди Джейн мне попеняла, - усмехнулся сэр Джон, - ведь это она во многом отвечала за снабжение, связанное со всяческим уютом и праздниками! Зато в этом году всё будет как надо, по-человечески. Конечно, от таких напоминаний сердце у Джеймса ёкнуло – этак горьковато-сладко, с надеждой. А может, и вообще стоило в долгожданную ночь решиться на признание? – так он думал в самые дерзкие отчаянные моменты. Но не посчитает ли сэр Джон подобный поступок чем-то вроде богохульства, не случится ли так, что Джеймс ему испортит праздник? - так он вопрошал себя немедленно вслед за этим. Вопрос был исключительно сложный. А рискованные мысли неслись дальше: не отправить ли сэру Джону записку с признанием? Может, пусть оно будет анонимным? Почерк выдаст его – так он напишет печатными буквами. Выдаст манера? Так он постарается обезличить стиль. Да и в конце-то концов, то, что там будет написано, и так никогда не говорилось Джеймсом сэру Джону, и тот, может, и не поймёт, что это за дикость. Но в том и состояла закавыка. Тем более, он всё равно будет неприятно взволнован и расстроен такой нелепицей. А ещё... скорее всего, он всё-таки догадается, кто мог написать такую дерзкую записку. К нему, очевидно, многие члены экипажей относились с почтением, но чтобы с любовью и страстью? Так мог бы относиться лишь некто приближённый. Хорошо, допустим, кто-то из лейтенантов, уже до конца раскручивая абсурдные размышления. Левеконт однозначно нет, Фэйрхолм тоже, тогда Гор? Да, разумеется, это был ещё один подопечный сэра Джона, которым он по праву гордился и которого также опекал, но держал всё равно большую дистанцию, чем с Фицджеймсом. Оставался только он. И, вероятно, подобная выходка с его стороны будет смотреться странно и неуместно. Вздыхая, Джеймс отмёл свою затею. Оставалось лишь смутно мечтать, что если бы они с командиром оказались под омелой, тогда тот его с добрыми, чуть озорными, чуть смущёнными искорками в глазах поцеловал бы его в щёку, быть может, даже троекратно, по христианскому обычаю – а может быть, и в губы?.. Фицджеймс только досадливо вздохнул и почувствовал, как кровь бросается в щёки. Он, мужественный офицер, здоровенный, плечистый, закалённый боевыми похождениями, предавался переживаниям, которые больше пристали бы хрупкой изнеженной барышне, одержимой романтическими чувствами. И воображение подкинуло ему идиотский образ, что вот он стоит перед Франклином в платье с оборками и кружевами, стеснительно уставив глазки в пол и сжимая в руке веер – от такой нелепости ему стало так плохо, что он даже закашлялся и отвернулся. Сэр Джон, между тем, ностальгически улыбаясь, рассказывал, как у них в деревне добывали остролист и омелу. Правда, он пока только начал прервался на полуслове: - Что с тобой такое, Джимми? Ты, случайно, не простудился? Такой сильный кашель. - Да нет, сэр, - вымученно улыбнулся Фицджеймс, чувствуя, как в горле скребёт и саднит. – Просто слюна попала не в то горло. - Ах вот оно что. Быть может, ты уже думаешь не об убранстве, а об индейке или пудинге! Ну и правильно, а то последнее время ты даже и ешь без аппетита, и меня это, признаться, беспокоит. А очень зря. Ты становишься даже слишком худощавым для настоящего полярника, вон как вытянулся – и как только не мёрзнешь? Конечно, я не предлагаю тебе брать пример с меня, - добродушно хохотнул капитан и смущённо оправил тесноватый китель. Джеймс ощутил, как кровь бросилась ему в лицо, вспоминая свои недавние нескромные мысли. И в который раз подумал: хорошо, что и освещение здесь тусклое, и румянцем его природа обделила. Между тем, Франклин обескопоенно тронул его за плечо, и коммандер вздрогнул. - Ну вот! Тебя ещё и знобит? - Ничуть не бывало, сэр Джон. Просто я задумался... на мгновение. Пытался припомнить, какие украшения были на Рождество у меня дома. Остролист точно был... - Ах вот оно что. Ну, тёплые воспоминания всегда греют душу. Только следи тщательнее за своим здоровьем, а то знаем мы вас, несгибаемых доблестных героев, - улыбнулся сэр Джон. Возможно, из уст кого-то другого, того же Френсиса, эти слова могли прозвучать с оттенком издёвки, но командир действительно о нём заботился, в этом Джеймс не сомневался ни секунды. Между тем, он произнёс: - Ладно, уж позволь мне продолжить рассказ, ведь я если начал, то мне трудно остановиться. Это было уже известно по его проповедям, и сейчас он словно извинялся, и сейчас Джеймс ощутил некое болезненное, но тёплое чувство: как всё-таки был чуток и деликатен начальник экспедиции. Однако он продолжил рассказ. За несколько недель до Рождества уличные торговцы отправлялись на поиски остролиста в окрестностях Спилсби. Это было не совсем благопристойное занятие, поскольку сборщикам, чтобы получить эти праздничные ветви, часто приходилось забираться в частные владения. Сборщики остролиста рисковали нарваться на хозяина дома или кого-то из его слуг, которые просто отбирали собранное. В то же время для сбора омелы требовалось залезать во фруктовые сады, в которых были собаки и капканы, поэтому омелу воровали гораздо реже. - Удивительное дело, - задумчиво проговорил сэр Джон, - для того, чтобы отметить святой праздник, люди совершают прегрешение и нарушают восьмую заповедь: «Не кради». Может, лучше было бы действительно использовать рукотворные украшения вместо того, чтобы таким нечестным способом добывать столь редкие настоящие? Конечно, это не то же самое, что живые растения, но уже хорошо и приятно глазу. В конце концов, взять те же самые иконографические изображения святых – мы ведь никогда воочию не видели Христа или Святого Николая, но это не мешает нам любоваться изображениями, преисполняться праздничным духом и верить, ведь так? А пресловутые остролист и омела – почему бы нам вообще не оставить их в покое и не прерывать их жизнь и не вредить им? Ведь даже растение не сравнится с животным и уж тем более с венцом Господнего творения, человеком, но тоже заслуживает права на естественное существование... Рассуждения Франклина отдавали удивительной кротостью. По такой логике, он мог бы осуждать и охотников за то, что они били тюленей и медведей. Но он понимал, что условия разнятся и что сам Господь порой давал благословение на акты насилия – но если они вызваны только прихотью, или слабостью, или чёрствостью человеческой души, то их однозначно стоит стремиться избегать. Франклин улыбнулся, довольный проведёнными параллелями, и Джеймс скромно улыбнулся в ответ, невольно думая: может, его фантазиям лучше так и остаться фантазиями? Но кое-что он всё-таки затеял.