Остаёмся зимовать

За Крозье и Блэнки наблюдал не кто иной, как коммандер Фицджеймс. Он сам гадал, как дошёл до такого праздного подглядывания. Впрочем, всё было объяснимо. Вечером он испытал один из тех приливов дурного настроения, что теперь были до огорчительного постоянными. И, ощутив противную, непривычную робость, направился к каюте сэра Джона. При этом Джеймс надеялся, по крайней мере, на ни к чему не обязывающую поверхностную беседу – ему уже достаточно было видеть любимого наставника и слышать его голос. Но его постигло разочарование. Франклин уже довольно долгое время с искренней симпатией отзывался о своём вестовом мистере Бридженсе, да Фицджеймс и сам отмечал его необычность, сочетание профессионального мастерства, обаяния и интеллигентности, хотя коммандеру не доводилось с ним тесно общаться. Он в первое время радовался за начальника, что ему спокойно и удобно иметь дело с таким вестовым. И, как сам капитан заявил не только своему тёзке Бридженсу, но даже Джеймсу, он видел в нём не столько «прислугу» - крайне унизительное слово, по мнению сэра Джона – но компаньона. Их объединял возраст, простое происхождение, а между тем, начитанность – и даже любовь к пресловутым шахматам. Франклин был очень воодушевлён, что у него имеется ещё один партнёр для игры, притом вдумчивый, порой изощрённый. Стоило подумать, когда мистер Бридженс «выходил на тропу войны» по приглашению капитана. И Франклину даже нравилось ему порой проигрывать. «Досадно предполагать, что я один здесь такой гроссмейстер!» - приговаривал он. Подобное общение выходило за рамки принятого. Но Джеймс ловил себя на мысли, что всё это очень мило. Капитан и вестовой разговаривали между собой всегда степенно, даже церемонно, но нельзя было не отметить и теплоты. Пожалуй, если бы у них в жизни всё сложилось одинаково, они бы могли принадлежать к одному кругу и коротать вечера в клубе. Вплоть до внешнего неявного сходства: вытянутые пропорции, что не скрашивались даже полнотой сэра Джона, длинные носы с горбинкой, густые брови... Такое впечатление и создалось, когда Джеймс постучался в дверь каюты и, не в силах преодолеть нетерпение, отодвинул её. - А, вот и наш дорогой коммандер! Не желаешь ли пронаблюдать за нашей партией, сделать свои выводы, а потом разбить капитана Крозье? Сэр Джон лучезарно улыбнулся. Мистер Бридженс скромно отвёл взгляд и сцепил пальцы. Игра была в разгаре. Половина фигур уже лежала по обеим сторонам доски. - Я совершенно по другому поводу, - неловко усмехнулся Фицджеймс, выдумывая нечто на ходу. Его осенило, хоть в следующий миг он был уже и не рад: – Хм... Сэр Джон, вы уже прочли «Рождественскую песнь в прозе» Диккенса? - Только вчера окончил, и это прекрасное произведение, – оживлённо откликнулся капитан и прибавил: – Стоило бы и его взять на борт сто с лишним экземпляров, как Библии и молитвенники. Там весьма красивым языком, но очень доходчиво объясняется смысл Рождества, само чувство и дух. А ведь художественное слово порой не менее благотворно, чем Священное Писание. В таких случаях я всегда размышляю о том, что и на хорошую беллетристику и поэзию человека вдохновляет Господь... Сэр Джон вздохнул, и в его прозрачных глазах промелькнул отблеск светлой грусти. Возможно, он вспоминал свою первую жену, поэтессу Элеонору Порден, в том числе сочинившую прекрасную поэму о третьем крестовом походе. А быть может – леди Джейн, путешественницу и писательницу, чьему перу была присуща живость и меткость. - Но я считаю, что Бог проявляет отличную, но равную милость, наделяя человека научным, естествоиспытательским складом ума и открывая ему тайны мироздания... – продолжал Франклин. Коммандер вздрогнул. Он знал, на кого может неосознанно ссылаться капитан. Притом что, диво дивное, в этом человеке соседствовал и действительно незаурядный аналитический ум, которому Джеймс мог только позавидовать, и самые низменные, грубые манеры. Не говоря уже о недавней безобразной драке. Которую, вообще-то, спровоцировал он сам. Последнее время Фицджеймс несколько отошёл от своего благодушия и снова злился и растравлял себе душу. - В общем, ты хотел бы взять книгу? – переспросил сэр Джон. – Если вам не трудно, мистер Бридженс, принесите её, она лежит у изголовья. А я пока обдумаю ваш ход. Вестовой удалился. Затем Фицджеймс рассеянно кивнул ему, взяв в руки аккуратный томик. На самом деле он не особо представлял, что с ним делать. Читать сейчас не хотелось, хотя алиби вышло удачным. Он вышел из каюты, оставив Франклина и Бридженса за шахматной партией и не увидев несколько обеспокоенного взгляда сэра Джона. Он отнёс книгу к себе в каюту и бездумно отправился бродить по кораблю, рассеянно отвечая на приветствия и порой делая упреждающий жест рукой: мол, он сейчас не нуждается ни в каких рапортах и занят обдумыванием чего-то другого, гораздо более важного. Хотя на самом деле это было ложью. Джеймс предавался не мысли, а чувству, и имя ему было тоска. Он вышел на палубу, и оправданием этому могло бы быть намерение проверить вахтенных. На самом деле Джеймс рассеянно побрёл к борту и, опершись на покрытый изморозью планширь, пару минут смотрел на плывущие зеленоватые сполохи в небе. Потом почему-то вынул подзорную трубу и вгляделся вдаль. Его взор скользнул за ледяные пирамиды, воздвигнутые на пути между кораблями для ориентировки. В призрачном мертвенном свете темнели праздничные шатры и белела на их фоне недавно построенная ледяная горка. Её сооружение он – в отличие от Левеконта, с которым отношения вовсе в последнее время разладились после того тягостного вечера в каюте – считал дурацким ребячеством. Самое странное, там наблюдалось какое-то движение. Он различил две фигуры. Кто мог нарушить дисциплину и в столь позднее время суток отправиться туда ради глупой забавы? Наверное, кто-то с «Террора», подумалось невольно. Именно там с дисциплиной были проблемы, начиная с капитана и следуя дальше вниз по служебной лестнице. И почему только сэр Джон последнее время смотрел на всё сквозь пальцы? Джеймсом овладело причудливое настроение, смесь злости и азарта. Почему-то ему показалось, что на «Эребусе» такое должен был периодически испытывать Грэм Гор, которому полагалось доносить, что кто-то использует грязные матерные выражения. Либо на «Терроре» - Джон Ирвинг, который также был официальным блюстителем нравов. Оставалось лишь гадать, насколько к нему прислушивается Крозье, совсем не отличающийся благочестием. Джеймс и сам потом недоумевал, почему выбрался на лёд и решительно зашагал к месту запланированного празднования. Приблизившись на безопасное расстояние, он снова взял подзорную трубу и, укрывшись за пирамидой, стал наблюдать. И коммандер был поражён, когда узнал в одном из людей не кого иного, а Френсиса Крозье. Вместе с ним резвился Томас Блэнки – к которому у Джеймса почему-то было меньше вопросов. «Ну и нелепица! И как не стыдно?» Впрочем, это было очевидно. В такой час и в таком месте никого нельзя было встретить. Даже животные здесь встречались до тревожности редко, так что нельзя было ожидать, например, нападения белого медведя. Одни в холодной пустоте. И катаются с горы. Как дети. Фицджеймс прямо-таки попытался испытать злорадство, но вместо этого у него защемило сердце. И он, скрываясь, как лазутчик, побрёл обратно на «Эребус». Стыднее всего было, что ему представлялось: а что, если бы на месте Френсиса оказался сэр Джон? Быть может, в более молодом возрасте, и тем не менее... Джеймс возвращался на корабль в смешанных чувствах. В том числе, ему было дико осознавать, что теперь он узнавал Крозье и на почтительном расстоянии по характерным чертам походки, движений, так что ошибки быть не могло. Он бы с радостью обошёлся без этих знаний и наблюдений, но в последнее время его внимание обострилось, хотя он был бы рад пусть даже вовсе забыть о существовании Френсиса, как в прошлую зиму, когда тот месяцами не появлялся на «Эребусе». А сейчас Джеймс словно нарочно цеплялся взглядом за некие характерные черты Крозье и находил повод для раздражения: то, как капитан «Террора» держит ручку, как царапает пером по бумаге, как шмыгает носом, как резок тембр его голоса, какая у него щербинка между передними зубами, как странно выгнута верхняя губа. Испытывая подобное раздражение, Джеймс как будто давал волю даже отвлечённому необъяснимому гневу, хоть и чувствовал, что это недостойно и глупо. Но такими мыслями Джеймс будто успокаивал себя: мол, несмотря на все даже искренние старания, Крозье не может по-настоящему внушать душевную симпатию сэру Джону. С другой стороны, с чего бы Френсису стараться?.. Что поменялось с начала экспедиции? На всех путешествие и перенесённые невзгоды оставили свой след, но почему так резко поменялся капитан «Террора»? Исходя из начального положения дел, ему полагалось бы уже застрелиться. Но нет. Он как будто расцвёл, словно жёлтый полярный мак... Как же гадко было Фицджеймсу от подобных мыслей. Пока что, вспоминая увиденное, он мысленно фыркал, что жинерадостность Крозье и Блэнки стоило бы приписать горячительному, не иначе. И тут же досадливо отмечал, что и ему этим вечером очень хочется выпить. «Уподобиться» или не «уподобиться»? В итоге Джеймс решил всё-таки дать себе некую индульгенцию. Употребление спиртного на «Эребусе» было под негласным запретом, точнее, крайне не одобрялось, и всё-таки запасы имелись. Джеймс пошёл в кладовую и раздобыл бутылку красного вина, а пронёс её с собою за пазухой, благо был в шинели. В следующий миг он задумался о том, что у него нет бокала и штопора, но посылать за ними вестового представлялось сущим моветоном. Поэтому он допустил иной моветон. В кармане у него обнаружилась железная пишущая ручка, ею он вдавил пробку вниз, так что она потом колыхалась на тёмных винных волнах, и пил из горла. Перепады температур сделали своё дело, как и длительный перерыв в употреблении подобных напитков, так что Джеймс ощущал приятный, но выразительный хмель, который практически никак не влиял на согласованность движений, однако блаженно туманил голову. Ему вдруг вспомнилось, как недавно сэр Джон спрашивал его о костюме на карнавал. И то, что ранее давалось так легко, нынче доставляло муку – Джеймс умудрился даже несерьёзное веселье превратить для себя в каторгу, а сэр Джон проявил коварство, отказавшись разгласить свои предпочтения. Хотя он вряд ли мог чем-то удивить или пойти на смелый эксперимент, но всё равно неопределённость отнюдь не радовала. - Ну как же так, Джимми, что ж ты так нерешителен? Уже, кажется, все выбрали себе образ – а вдруг тебе может и вовсе не хватить костюма? Нехорошо бы получилось, - добродушно укорял его Франклин. – Вот вспомним, как в прошлую зимовку ты прекрасно смотрелся в роли рыцаря, а теперь? Ладно, лучше будем думать, что ты собираешься преподнести мне сюрприз! Сэр Джон ободряюще похлопал его по плечу, и эти прикосновения отдавались излишне чувствительно. Джеймс устыдился, но и обрадовался – попутно себя ругая за то, как он представляет, будто между мягкой ладонью командира и его плечом нет никаких преград в виде толстой шерстяной ткани мундира... А теперь он стоял в кладовой среди сундуков с карнавальными нарядами с на две трети опустошённой бутылкой вина. Он ещё раз приложился к горлышку, пытаясь привести в порядок свои растерзанные чувства, но тут же уверился в тщетности таких намерений – обрывки мыслей и переживаний кружились, как снежинки, совсем недавно усыпавшие воротник его шинели. Джеймс выудил откуда-то венецианскую маску и приложил к лицу – и сразу же отбросил, потому что разрезы глаз не совпадали. И невольная мысль: сколько же масок он носил всю жизнь? Пытаясь прослыть всего лишь «таким же, как они». Он вспомнил и про сэра Джона и свою неправедную страсть – уже впору это было называть страстью, а не только лишь любовью. Их лета, звания, положение в обществе, заслуги, сама природа влечения – всё создавало мезальянс. Но Джеймс не мог отказаться от своего чувства. У него перед глазами опять возникали всё те же возмутительные картины. Словно он нежная барышня-гувернантка, замирающая пред взглядом хозяина, в которого она влюблена. И вот он стоит, скромно сложив руки, перед Франклином в платье. Унизительно. Безумно. Но хмель сделал своё дело. Джеймс выудил из вороха костюмов дамское платье и приложил к себе, гадая, пошло бы ему или нет, чего бы было больше – позора или пикантной забавности. ...И кому только пришло в голову притащить сюда такой наряд? Но карнавал – это как раз время безумия и нелепости. В приёмной семье Джеймса, в доме Коннингемов, тоже был принят этот весёлый обычай. Юные леди изображали офицеров или высоких чиновников, рисовали себе углём усы под носом и клеили на щёки фальшивые бакенбарды и старались говорить густыми низкими голосами. А молодые люди путались в кринолинах, неумело делали книксен и деланно смущались проявленному вниманию. Часть вечера проходила во взрывах хохота, потом, когда это беззаботное ребяческое веселье уже прискучивало, кавалеры и дамы облачались в привычные наряды и продолжали развлекаться по-другому: за танцами следовали игры и чтение, а потом все расходились спать. Фицджеймс снова приложил к себе платье и фыркнул. Было ясно, что он со своим атлетическим сложением туда просто не втиснется. Костюмы, отправляемые на кораблях для весёлых праздников, шили с запасом, одноразмерными, чтобы подойти они могли всем. Но то ли портной ошибся, то ли с Фицджеймсом было что-то не так – он понимал, что своими плечами и грудной клеткой он попросту разорвёт дешёвые, но довольно-таки мило исполненные кружева. Явно не стоило портить добротную вещь. Джеймс продолжал рыться в сундуках почти бездумно. Хмель сделал своё дело, и он предался шальным фантазиям о том, кто мог бы неплохо изобразить барышню. Сразу же нарисовались две кандидатуры: Ходжсон с «Террора» и Левеконт. Они оба могли бы повеселиться, извлекая максимум из своего неподобающего вида. Притом Ходжсон виделся этакой милой стеснительной пастушкой, а Левеконт – светской соблазнительницей и пожирательницей сердец. Ах да, усмехнулся коммандер, ещё из Джопсона могла бы получиться очаровательная горничная. Воображение разыгралось не на шутку, и Джеймс разразился гомерическим хохотом – он представил, что бы было, если запихнуть в платье Френсиса! Фицджеймс ещё добрых минуты три смеялся и не мог остановиться, так и этак представляя себе нелепый вид и кислую мину Крозье. И вдруг подумал: если он будет его нервировать, то стоит лишь представить его в платье – разве можно всерьёз злиться на что-то настолько глупое и смешное?! «Пожалуй, это неплохая мысленная уловка», - ухмыльнулся Джеймс. Он сделал ещё глоток из горлышка бутылки, и терпкий виноградный вкус разлился по нёбу. Но какой костюм всё-таки подобал ему? Рыцарем он был в прошлую зимовку...Тогда же сэр Джон был епископом. И Джеймсу нравилось представлять, что он воин, находящийся в крестовом походе – и он должен совершить массу всевозможных подвигов, чтобы сэр Джон потом публично воздал ему хвалу и сказал, как много сделал он во славу Господню... Всё тогда было идеально. В том числе и то, вновь отметил Джеймс, что на празднике не было Френсиса. Оказалось, что он действительно замечательный профессионал, но с прескверным характером. Когда они достигли островов Бичи и были вынуждены остаться там зимовать, то Джеймс уже окончательно разочаровался во Френсисе и был рад, что он заболел как раз, как назло, под Рождество. Вот только теперь коммандер с изрядной долей злорадства отмечал, что весьма вероятно: в силу присущих Крозье слабостей его сразила никакая не инфлюэнца и не пневмония, как докладывал тогда доктор Педди, а за ним повторял Макдональд... Ну, если Френсису даже святой праздник было провести в тягость вместе с ними, доводя уже до высшей точки пренебрежение обществом – сколько раз сэр Джон приглашал его с ними отужинать и сколько раз не получал даже ответа?! – так и чёрт с ним, думал Джеймс. А вот общество сэра Джона тогда было на диво приятно и восхитительно. В ту пору Джеймс пока не осознавал своего влечения: ему было приятно находиться рядом с командиром, слушать его, рассказывать свои истории – хотя тогда Джеймс из-за определённого стеснения и скромности был менее говорлив, чем теперь. Но уже тогда он любовался Франклином и задерживал своё внимание на примечательных чертах его внешности, мелких деталях, каждую из которых он готов был созерцать долго, целыми минутами. Его острые скулы. Орлиный нос. Пушистость бровей, которые казались тёмными акварельными росчерками на лице. Резкие изломы линий губ, довольно тонких, аккуратных, но удивительно розовых, мягких. Гладкость его щёк. Шелковистость бакенбард. Интересный и своеобразный разрез глаз – который, однако, не давал никакого основания предполагать, что у Джона что-то не так с происхождением, в отличие от него самого – Джеймс и сам не мог бы объяснить это странное ощущение и разницу в восприятии. Итак, Джеймс уже тогда восхищался сэром Джоном. Тогда он уже знал о двойственности своей натуры, некогда познав интересные и дразнящие наслаждения с Левеконтом во время их боевых похождений и стремления предаться удовольствиям чисто из жажды жизни, от осознания, что она может и резко окончиться. Тогда уже он видел во Франклине отца, доброго, большого, ласкового человека, к которому так и хочется прижаться и утонуть в его объятиях. Но и тогда им уже мимолётно, порой неощутимо, он угадывал противоречие: с его ребяческой жаждой тёплой нежности смешивалось нечто иное, более чувственное. Почему-то, в отличие от пикантных развлечений с другом-красавцем Левеконтом, теперь Джеймсу было стыдно от осознания своего влечения. Он не мог представить сэра Джона не с женщиной. И ведь сам не мог объяснить, почему, это было что-то вроде навязчивого убеждения. Поэтому он переживал, помня о его любви к леди Джейн. С другой стороны, питал призрачную надежду на то, что Франклин и сам сейчас признаёт какие-то изменения в своём восприятии, поведении, ну ведь не зря с каких-то пор он так тепло обнимает Джеймса, целует его в щёку и позволяет ответные поцелуи... Но предрассудки всё-таки очень терзали Джеймса, и поэтому он осознал ошеломляющую вещь: ему хотелось бы приобрести более женственный образ именно ради сэра Джона. Однако это казалось очень непростой задачей. Да, однажды ему довелось играть роль королевы в сатирической стихотворной пьесе авторства Генри Кэри – но это было другое. Постановка была призвана вызывать смех, и он, пусть милый лицом, но всё равно не кто иной, как здоровенный солдафон в платье из вишнёвой тафты с золотым шитьём, смотрелся комично – а теперь Джеймсу менее всего хотелось быть смешным. Он ругал себя за странные и не совсем пристойные мысли, но напрасно, они оказывались весьма навязчивыми. Одновременно он продолжал перебирать залежи костюмов, дивясь, насколько их много было взято на борт. Тот же Крозье мог бы посчитать это глупым, но Джеймс разделял позицию сэра Джона – начальник экспедиции как никто другой понимал, что в таком долгом и трудном плавании людям необходимо отвлекаться от невзгод. Тем временем, Фицджеймсу не нравилось ничего из того, что он находил, ничто не откликалось в сердце. Он уже почти отчаялся, и тут ему попалось настоящее сокровище. Просторное одеяние вроде тоги, алый плащ и главная краса: сверкающий золотой шлем с алым же плюмажем. «О да... Британия!» После недолгих поисков обнаружился также и позолоченный трезубец, и щит в цветах национального флага. Разве что льва не хватало для полноты образа. Джеймсу показалось, что ничто другое не могло бы столь идеально совпасть с его настроением и задумкой. С одной стороны, этот наряд навевал мысли о римских легионерах, с другой – был тем самым женским воплощением, которое хотелось примерить на себя. «Решено!» Спрятав за пазухой опустошённую бутылку из-под вина, Фицджеймс выходил из кладовой с сияющей улыбкой на лице.