Остаёмся зимовать

Предполагалось провести ещё какое-то время у шатров, затем офицеры намеревались удалиться на «Эребус», чтобы продолжить отмечать уже в более торжественной и домашней обстановке. Притом любой желающий мог посетить столовую флагманского корабля, чтобы полюбоваться на многочисленные экспонаты устроенной сэром Джоном выставки, помещённые на импровизированных стендах вдоль стен. Уже шагая по скрипящему снегу на «Эребус», трое командиров предались обсуждению того, как пройдёт остаток празднования. Франклин, видимо, гордился идеей выставки. Он вновь подчеркнул, что творчество, сколь угодно наивное, облагораживает душу любого человека, и каждый вкладывает в своё творение особенный смысл. Фицджеймс туманно усмехнулся и устремил свой взор к горизонту, над которым переливались бледно-изумрудными тонами полярные огни, напоминающие полупрозрачные пояса. А Франклин даже пожалел, что нельзя продемонстрировать какие-нибудь поделки инуитов – в идеале с пояснениями о значениях тех или иных мотивов. Здорово было бы всё-таки встретить кого-то из местных, отмечал Джон. Это пригодилось бы не только и не столько для каких-то сугубо развлекательных целей, а также этнографических и исследовательских, чему рад был бы натуралист Гудсир. Хотелось бы расспросить эскимосов о том, как выживать среди этих беспощадных льдов. Притом к их словам стоило бы прислушиваться внимательно, а к ним самим относиться с уважением. Френсис узнавал в этих словах и след своих размышлений, которыми он делился с командиром. Это льстило. Радовал в целом взвешенный подход. И всё-таки он необъяснимо затосковал по прежней внешней беспечности Джона – когда приходилось с ним бороться, в чём-то убеждать, но в то же время наступало любование его верой. «Мы становимся слишком похожи». Но чего стоила его сегодняшняя выходка с приказом последовать примеру Джеймса с катанием на горке, пусть и против воли, с подачи легкомысленного Левеконта?! В этом была своеобразная прямолинейная дипломатия и желание сравнять позиции: нарушил приличия его любимый сыночек Джеймс, так пусть сделает то же и Френсис. Он мимоходом подумал, что Тому Блэнки его дебоширство спускать не намерен и уж как-то да отыграется – надо было только придумать способ и улучить момент. А мысли возвращались к происшествию: уж у кого Джон мог набраться такого ехидства, как не у Френсиса? Вон как ликовал! Опять же, отмечал Френсис, обижаться на него всерьёз совершенно не получалось. А тем временем, Джон опять пустился в воспоминания весьма сомнительного толка, о той самой злосчастной экспедиции в Канаду, во время которой едва не погиб от голода и холода – и после которой они с Крозье и познакомились после лекции в Географическом обществе... Сейчас Джон описывал то, как его подчинённый Худ при встрече с эскимосами принялся рисовать портрет женщины, которая согласилась стать моделью. Поглядев на него, один из её соплеменников последовал примеру англичанина и также стал чертить палочкой на снегу и изображать пришельца, показывая, что и он умеет рисовать и ему также не чужда наблюдательность и чувство прекрасного. Пока не пришёл колдун в медвежьей шкуре и не стал мрачно увещевать об опасности таких практик и краже души, люди из разных миров с радостным любопытством наблюдали за художественными изысками друг друга. Френсис прослушал этот рассказ с огромным удовольствием, хотя ему было больно слышать даже об отголосках прежних невзгод Джона, которые были так подобны их нынешним. Пусть сейчас Джону и вообще членам команд пока не приходилось испытывать на себе те же лишения, и всё-таки... Тем более, в душе Франклина не могли не откликаться горести людей под его началом, а теперь подчинённых было гораздо больше – не зря тот же сэр Джон Росс со скепсисом относился к экспедиции: мол, зачем тащить в эту адскую даль такое дикое количество людей? Форма изложения его сомнений была весьма резкой и неприятной, но нельзя было не признать, что за этим, вероятно, скрывается и человеколюбие, и вполне понятное беспокойство. Впрочем, Адмиралтейство дало добро и решило по-своему... Такие невесёлые мысли были досадны в вечер, когда полагалось забыть о всех тревогах и заботах и радоваться. И Френсис переключился на тему дальнейшего времяпровождения, пускай даже своеобразно продолжая выражать озабоченность. Он уточнил, что планируется дальше, и поделился мнением о рождественских играх. Они также составляли часть традиций – которые так всем хотелось бы соблюсти для отвлечения и разрядки. Но он нашёл в лице Джона полное понимание своим строгим инициативам, в связи с которыми некоторые привычные развлечения оказались под суровым запретом. Например, было известно, что игра в жмурки практически никогда не обходилась без грубостей и безобразий: ведь водящему так и норовили подставить подножку, толкнуть, на пути подставить какое-то препятствие, со сдавленным хохотом заманивая в ловушку – а это было чревато синяками, ссадинами, ушибами, если не чем посерьёзнее. Возможно, у людей хватило бы благоразумия не предаваться откровенным бесчинствам, но кто знает?.. А риска травм и болезней и так хватало. А чего стоила игра в «драконью хватку»? Для неё нужна была широкая неглубокая миска, которую нетрудно было добыть на камбузе, и изрядная доля отчаянности и скуки, которая была неизбежна во время зимовки. В миску надо было положить два десятка изюминок, а затем налить бренди, в котором изюминки всплывали, как лодочки. Компания окружила бы тарелку в полутьме, и лишь бренди синевато полыхал бы, подсвечивая демоническим сиянием лица участников. Их задачей было по очереди хватать изюминки и отправлять их в рот. Сие обычно вызывало море смеха и веселья от неудачных попыток игроков. По всеобщему мнению, праздник проходил хорошо, если на следующее утро все просыпались с волдырями на руках, сожженными губами и нёбом. Возможно, кому-то из лейтенантов стоило бы проследить за порядком, но не хотелось лишать праздника ни Ирвинга, ни Гора – эти двое официально были блюстителями порядка на «Терроре» и, соответственно, на «Эребусе». Поэтому Крозье пригрозил, что на следующее утро отправит всех и каждого в лазарет, где доктор Макдональд и доктор Педди проверят наличие повреждений. Если оные будут присутствовать, то уличённый будет выпорот как занимающийся членовредительством в и без того жестоких условиях. Джон нашёл такое решение несколько унизительным, но действенным – и скрепя сердце согласился, и последовал примеру, издав точно такое же распоряжение. А Френсис отказал закадычному другу Блэнки, когда тот с ухмылкой предложил: - Знаю, ты теперь остепенился, но, может, хоть на следующий день сыграем в «карусель»? Да хоть бы у тебя в каюте! Крозье только закатил глаза. Эта рождественская игра была также весьма популярной: участники, выпив приличное – скорее, неприличное - количество эля или чего покрепче, должны были неистово кружиться вокруг своей оси, стремясь выдать не менее пятидесяти оборотов в минуту. Чаще всего, конечно, подсчётами пренебрегали – выигрывал тот, кто до последнего оставался на ногах или падал последним. После такого всем приходилось, так сказать, выйти за уголок, а потом принять горизонтальное положение. Френсис со стыдом вспоминал, что именно таким забавам они с Томасом и предавались в прошлом году. А сейчас сказал: - Том, да ты в своём уме? Начнём с того, что моя каюта сущая каморка. - Но есть же кают-компания! - Да ты издеваешься! Не надо мной, заметь. Вообще-то, твоему тёзке-вестовому придётся всё за нами убирать, об этом ты подумал?! - Вообще-то, его служба в том и состоит... – смутившись, пробубнил Блэнки. - Томас! Глаза Крозье метали молнии, и лоцман умиротворяюще поднял руки: - Ладно-ладно, твоя правда, дружище. Побудем в этом году хорошими мальчиками. В его взгляде промелькнула смешинка. Френсис невольно крякнул: они понимали друг друга порой и без слов, и он понял, что Томас намекает на связь с Франклином и его влияние. В ответ Блэнки состроил невинное лицо и развёл руками. Френсис усмехнулся: уж хорошо, прощаю. Он предпочёл отвлечься от позорных воспоминаний и прислушаться к увлечённым словам Джона: - ...при всём уважении, даже не думал, что среди наших команд столько личностей с художественной жилкой! Притом используются самые разные материалы, я бы сказал, даже разные поводы и возможности проявить себя. Например, за неимением бумаги рисуют на птичьих перьях. Каково? Нет, я и раньше знал о таком, и всё же... На одном из чаячьих перьев я видел довольно достоверное изображение «Террора» - отличная миниатюра. Весьма тонкая работа. Стоит поблагодарить Джеймса, чьему вкусу я всецело доверяю, он прекрасно отобрал экспонаты. Коммандер благодарно улыбнулся. Капитан, тем временем, глубокомысленно заявил: - В каком-то смысле такие вещи не уступают тому, что выставлено в государственных галереях – порой ведь важнее не школа и техника, а чувство... Это он произносил уже тогда, когда трое командиров поднимались на борт «Эребуса». - Впрочем, вы скоро сами всё увидите, - добавил Джон, и они проследовали не в кают-компанию, а в более просторную столовую. Туда вслед за ними начали стекаться люди. Френсис, казалось, чувствовал неловкость не меньше других. Он встал в уголке и наблюдал, как моряки медленно перемещаются между предметами экспозиции и тихо переговариваются, шаркая ногами, стеснительно покашливая и украдкой утирая потёкшие в тепле носы, явно смущаясь того, что они сюда нанесли на обуви кучу воды и грязи и что придётся это убирать. В обычное время они этого не стеснялись, это было в порядке вещей, но теперь в привычном месте образовался «храм искусства», да ещё они знали, что инициатива исходила от высокого начальства – которое тут же и присутствовало в лице Франклина, Крозье и Фицджеймса. За дверью ждали своей очереди другие – люди простые, которыми, однако, владело любопытство и тяга к красоте. Крозье невольно вспомнил свои путешествия по Европе, призванные разогнать печаль, постепенно и цепко им овладевшую. Он припоминал, как посещал музеи в Риме и Флоренции и писал о впечатлениях Джеймсу Россу. Неловко всё-таки получилось, что уехал он без предупреждения, ни словом не обмолвившись... Он лишь надеялся, что Джеймс и Анна не станут на него обижаться, если он найдёт достаточно красок и тёплых слов в посланиях из своего странствия. Но постепенно люди становились немного более оживлёнными, обменивались комментариями – мол, надо же, какие занятные вещицы! – и иногда кто-то даже хлопал кого-то по плечу, узнавая творение рук своего приятеля или знакомого или даже своё собственное и радуясь оказанной чести. В том числе привлекал внимание продолговатый камушек, невесть откуда взятый – он был расписан красками так, что изображал кольчатую нерпу. Немного заостренный край был как мордочка, над более тупым концом стоило постараться, чтобы изобразить сложенные ласты. Согласно табличке, автором сего творения был Джон Торрингтон, первый погибший в плавании. Оставалось гадать, кто берёг эту вещицу столь долгое время и ещё и предложил показать другим. Френсис посмотрел на это творение с грустью. Его захлестнуло девятым валом тревожное уныние, сродни тому, что настигло у острова Бичи. Первые смерти и первые свидетельства о том, что экспедиция идёт отнюдь не благополучно. Поделка была исполнена очень искусно. И до ушей Френсиса донелись противоречивые реплики: - А кто он такой, этот Торрингтон? Я его не видел. - Ну да, он же служил на «Терроре». А мы на «Эребусе», дурень, и не знаешь. А он умер уже. - Правда? Это... не тот, что во время прошлой зимовки? - Тот-тот. Вроде был кочегаром, а такую красоту сделал. Да, и помер, болел сильно. Жаль мальчонку. - Мальчонка? А сколько ему было? - А, двадцать или сколько-то так. - Ну, правда, жить бы и жить. - Тут любого жаль. Упокой, Господи, его душу. - Аминь. И не говори. Крозье тяжело вздохнул. Он понимал, что та же угроза гибели нависала над всеми, но пока что никак не мог помочь. Не придётся ли ему упокоиться в Арктике? И Джону? И Джеймсу? Он не заметил, как Джон подошёл к нему, и вздрогнул, когда тот коснулся его локтя: - Френсис. Почему ты так печален? - Посмотри на эту чудную нерпу. Это поделка моего старшего кочегара Торрингтона, но он уже отдал Богу душу во время зимовки у острова Бичи. - Я заходил к нему в лазарет после совещания на «Терроре». Бедный мальчик. Хорошо, что товарищи сберегли память о нём. У каждого человека своя история, и нельзя допускать, чтобы все мы просто исчезали в небытии. Возможно, Франклину хотелось бы сказать и больше, но он не желал растравлять душу Крозье, которым и так уже овладевала сезонная меланхолия – он мог смеяться, шутить, но Джона всё больше тревожила грусть в его глазах и некоторые безрадостные обороты в письмах. Только из деликатности он на это не указывал пока что и решил пронаблюдать. Но в данную минуту ему была неизвестна ещё одна причина досады Френсиса. Ему было нечего предложить для выставки, и он чувствовал себя ужасно серым, заурядным и скучным, вовсе лишённым творческих способностей – и это кололо самолюбие. Особенно сильный укол он ощутил, когда решился подойти и среди вырезанных из кости и дерева фигурок животных и людей, затейливо изукрашенных трубок или табакерок, неумелых, но живых и непосредственных рисунков увидел рисунки совсем другие, носящие явный отпечаток академической школы, возле которых собралось особенно большое число зрителей. И изображали они сэра Джона. И очень талантливо схватывали его черты – притом одновременно прослеживалась и некоторая идеализация, и великолепная узнаваемость. Почти не было сомнения, а окончательно его развеяла подпись в уголке и аккуратно вырезанная из бумаги табличка, надписанная каллиграфическим почерком: эти работы принадлежали авторству коммандера Фицджеймса. О, какую же ревность ощутил Крозье! Ещё большее раздражение он испытал по отношению к самому себе, коря себя за горячность и странную детскость своих эмоций, совсем не подобающую возрасту. Он завидовал. Откровенно завидовал тому, что коммандер – явно тоже неравнодушный к Франклину, и ещё Бог весть, в каком ключе – мог не только прочувствовать, но и передать его красоту и характер, а он не был на это способен. Он внезапно вздрогнул от нового прикосновения, теперь уже к плечу: - Френсис, ты посмотрел столько занятных вещиц, и они всё равно не развеяли твою тоску? Неужели ты совсем не впечатлён или затея кажется тебе неудачной? С какой-то стороны есть упущения: я вижу, ты смотришь на пол, да, правда, грязи нанесли изрядно... Крозье со вздохом признался: - Я огорчён тем, что не могу поучаствовать. Не могу никак себя проявить, да и подарить тебе что-то сделанное своими руками - тоже. - Но как же твои письма, Френсис? – заговорщицки заулыбался Джон и – невероятно, подмигнул ему, пока никто не видел. - Разве это считается? – буркнул Крозье. - Но ведь недаром в литературе существует такое направление – эпистолярный жанр, - пожурил его Франклин. - Можно подумать, мои произведения носят какой-то выдающийся характер... - Носят. Поверь мне, носят. Уже в том смысле, что они отражают изменения и преобразования души. Творческая и созидательная способность человека выражается не только и даже не столько в том, что он проделывает с вещами и материалами, будто то кость, дерево, бумага, сталь, уголь, да что угодно – а со своей душой. А ты прошёл огромный путь за короткое время и очень изменился в лучшую сторону, да заодно ещё помогаешь меняться мне. Джон произнёс это всё весьма серьёзным, хотя и очень тёплым тоном. Крозье стоял как остолбенев. «Ну ничего себе признание». Он не нашёл ничего лучше, чем буркнуть глухое «спасибо». И заодно отметил: как бы его любимый ни был порой наивен или медлен в соображении, но ему была присуща и настоящая мудрость, где он зрил в корень. А вот теперь он сам был растерян и не знал, что ответить. Вместо этого вспомнил, что совершил наивный жест, который уже с десяток раз отмёл как ребячество и решил вообще ничего не говорить Джону и уж точно не делать того, что он делал сейчас. Но он всё-таки зашарил по карманам старинного камзола и в конце концов всучил Франклину маленький листочек бумаги с ворчливым: - Вот. Это тебе. Никому не показывай. Поклянись. - Клянусь! – со смешком ответил Джон, уже с лёгкой душой, непринуждённо протягивая руку. Его пушистые брови подскочили вверх, а губы расплылись в улыбке: - О-о!.. Френсис закашлялся и уставился куда-то в угол. На бумажке были изображены два кривых и нелепых кота, один тёмный и полосатый, другой светлый, то ли белый, то ли рыжий – они сидели спиной к зрителю, прислонившись друг к другу, на крыше возле печной трубы, сплетясь хвостами. Этот рисунок тотчас исчез в складках королевской мантии, и Джон наклонился к Френсису с таинственным видом: - Я нем, как могила. Но, поверь, это просто замечательно. Крозье был в смятении: - И ты сохранишь этот рисунок? Его стоило бы выбросить в корзину для бумаг. - Неправда. Поверь. А теперь ступай-ка и переоденься, нам предстоит ещё официальная часть. С этими словами Джон удалился, оставив Френсиса вздыхать в недоумении, пока к нему не подошёл Джопсон.