Остаёмся зимовать

Праздник миновал. Он должен был запомниться надолго, но в наступивших серых – точнее, белых – буднях, опять потянувшихся бесконечной чередой, воспоминания о нём до странного быстро потускнели и выцвели. Скоро всё происшедшее стало казаться чем-то нереальным, из другой жизни или другого мира – словно сон. Джон во время своих обычных каждодневных трудов тоже с досадой отмечал такое ощущение. Правда, он утешал себя тем, что это обычное явление, свойственное человеческому восприятию. Зато потом, чуть позже, даже бледные акварельные картины пережитых событий будут всплывать в памяти и исподволь придавать сил и веры, что в жизни есть что-то хорошее, и чувства, что ради этого стоит жить... уж по крайней мере, что хотелось бы повторить что-то хотя бы напоминающее счастливые события. Нечто подсказывало Джону, что именно для этого и нужно было весёлое и пышное празднование Рождества - потому что в дальнейшем придётся несладко... Он не мог объяснить, откуда именно такое предчувствие. Рутинные хлопоты протекали как обычно. Сменялась только погода, да и то обходилось без резких переходов. Условия оставались вполне сносными. Они с Френсисом по-прежнему обменивались служебными записками и личными письмами, в которых неизменно интересовались здоровьем и настроением друг друга. На эти вопросы Крозье отвечал примерно одинаково всякий раз, но стало виднеться что-то неуловимо беспокоящее. Вероятно, в сочетании с общим тоном его посланий. Было видно, что он изо всех сил старается не затрагивать тему того, что произойдёт, если лёд к лету не вскроется, чем это грозит и что им следует предпринимать. Френсис всё-таки не мог не понимать, что уже неоднократно поднимал эту тему ещё ранее, фактически продавил её, так что не стоит пока пережёвывать одно и то же. Вместо этого он тактично пробовал говорить о чём-то личном, нечто вспоминал, размышлял. Но всё чаще в этих его рассуждениях проскакивало нечто безрадостное и самоуничижительное. Джон задумался и понял, что Френсис с некоторого момента стал реже шутить и украшать поля писем забавными рисунками – стиль сохранился тот же, но сюжеты набросков порой были мрачноватыми и тёмными. Франклин сильно колебался, стоит ли лезть к заместителю с расспросами. Тем более что тот был всё так же исполнителен – и всё так же вежлив с коммандером. По сравнению с тем, что случилось до нового года, это казалось чудом. Джон боялся перехваливать себя, но с осторожным довольством отмечал успехи своей дипломатии, ведомой по наитию. Невольно он сравнивал это с губернаторскими неудачами на Земле Ван Димена, где как раз таки среди людей он оказался как слон в посудной лавке. Но вспоминалось и то, как этих людей припечатывала леди Джейн: «гады ползучие». Ни Джеймса, ни Френсиса нельзя было так назвать. Возможно, у Джона была и своя слабость, но и своя сила: он умел пробудить лучшие качества и терпимость именно в тех людях, у которых они в принципе имелись. И даже упрямый, замкнутый и ожесточённый Крозье к нему прислушался. Правда, его смиренность последнее время также выглядела странной. На встречах с Джеймсом, во время которых коммандер всё-таки с оглядкой позволял себе некоторые шпильки, Френсис их либо молча игнорировал, лишь утомлённо закатывая словно бы ещё больше поблекшие глаза, либо бормотал что-то невразумительное. Это было на него не похоже. Однако к порученному Джоном заданию он относился ответственно: исправно изучал и корректировал результаты опытов и расчётов Фицджеймса, пусть и с некоторыми задержками по сравнению с прежней своей въедливой расторопностью. Крозье со сдержанными извинениями уверял, что просто хочет всё выверить как можно более тщательно. Очевидно, теперь проверка отнимала у него больше усилий и внимания. Встревожиться Джона заставил случай, напомнивший зимовку у острова Бичи: от Френсиса больше недели не было почти никакой весточки, да и взятые у Джеймса записи он возвращать не спешил. Лишь спустя дней шесть с момента последнего письма от Франклина он ответил. Крозье сдержанно извинился и уведомил, что ему очень нездоровится. «Так что ещё какое-то время, - писал он, - я не смогу приступить к работе с записями Джеймса из-за вялости тела и ума, а также каждый день отвечать на твои письма, дорогой Джон. Я мог бы, но считаю недостойным гонять людей между кораблями из-за ничтожных, абсолютно пустых строчек, нацарапанных моей рукой. Опять же, прошу меня простить и не беспокоиться слишком сильно. Угрозы моей жизни нет». Франклин тяжело подхватился из-за стола, так, что стул жалобно скрипнул, и сжал в руке скудное послание Крозье. Что-то стряслось. Что-то явно стряслось. И Френсис скрывал, что именно. Причём делал это грубо, наивно – а может, у него попросту не хватало сил на изощрения? «А вдруг он ранен или опасно болен?» Джон похолодел. В следующую минуту до него дошло – вернее, медленно, как липкая слизь, доползло понимание, что на самом деле могло случиться, если исходить из прежней практики. Но с чего бы Френсису пьянствовать до бесчувствия? Последнее время он проявлял похвальную умеренность и вроде бы не испытывал пагубной потребности. Настолько, что Джон уже во вторую, в третью очередь подумал о возможной причине его непонятного поведения. «Я должен узнать», - с мрачной решимостью подумал Франклин. Он лишь усилием воли удержал себя от того, чтобы немедленно ринуться на «Террор». В том числе с конфузливым, непостижимым осознанием, что это могло бы озадачить и неприятно смутить Джеймса. Необъяснимость этого чувства ещё больше раздосадовала. Но он усилием воли заставил себя засесть за стол и набросать короткую записку, где он прямо спрашивал Френсиса, что с ним такое. Это послание также осталось без ответа. По прошествии двух дней Джон, тоскливо вздыхая, за обедом поделился с Джеймсом своим беспокойством. Внешне тот отозвался почти безразлично и пожал плечами: - Но ведь Френсис написал, что болеет. И разве во время прошлой зимовки было не практически то же самое? - Нет, Джимми, - покачав головой и глядя исподлобья, проговорил Франклин, - совсем не то. Чует моё сердце. Он помешкал немного и прибавил: - К тому же... разве тебе не хотелось бы получить обратно свои записи с исправлениями и комментариями? В конце концов, ты пока что не проявлял нерадивости в отношении этого задания. Я имею в виду, исследований магнитного поля. Коммандер, очевидно, смутился: - Да, вы правы, сэр Джон. Стоит разведать. В конце концов... Френсис ваш заместитель и замечательный моряк. Не стоит подвергать его опасности, какой бы она ни была. На вашем месте, я бы послал кого-то на «Террор» разузнать об истинном положении дел. Кого-то из лейтенантов, быть может? Гора? Левеконта? - Нет уж, - нахмурился Франклин, - я отправлюсь туда сам. Он даже не взглянул на Джеймса. ...Колючая позёмка лизала сапоги, как белые змеи, норовящие укусить, и взмётывалась до колен, порой налетал порыв ветра – так, что Джону приходилось жмуриться, защищаясь от белой крупы, и придерживать фуражку. Но с каждым шагом он чувствовал, что всё ближе к Френсису – что бы с тем ни приключилось. Уж он-то разберётся и примет все меры. Джон посчитал излишним посылать на «Террор» записку, предупреждающую о своём прибытии. Поэтому его появление произвело некоторый переполох. Начальник экспедиции решительно зашагал к офицерским каютам. Все по пути отдавали ему честь, он отвечал рассеянными кивками. По его сумрачному озабоченному лицу можно было догадаться, что сейчас им владеют какие-то совершенно посторонние невесёлые думы, и Франклин не собирается ни с кем мимоходом перекинуться словом по своему обыкновению. Рядом с кают-компанией ему попался вестовой Крозье. - Проведите меня к капитану, мистер Джопсон. Никакого приветствия и очень мрачный вид. Томас растерялся. Он знал, что на это у него права не имеется, но поколебался. Капитан приказал никого к нему не допускать, но перечить начальнику экспедиции вестовой не мог. К тому же, сэр Джон вызывал у него противоречивые чувства. Не плохие, а именно противоречивые. Когда Томас застукал их с Френсисом во время страстных поцелуев, чувство было, будто его огрели палкой по лбу – и даже после всех объяснений Крозье и по прошествии времени у него будто бы ссадина зажила, а след остался. И всё же он понимал: сэр Джон волнуется за дорогого человека, заподозрив неладное – на это ли не стоит откликнуться? Через долгих полторы секунды Джопсон кашлянул, невинно распахнув светлые глаза: - У вас ведь условлена с ним встреча, сэр? - Нет, Томас. Вестовой чуть не вздрогнул: сам Франклин назвал его по имени. - Но от Френсиса слишком давно нет вестей. Лишь одна – что он нездоров. Я очень обеспокоен. Новое изумление – сэр Джон назвал капитана также по имени, ничуть не стесняясь. Томас, уже готовясь развернуться на каблуках, ответил: - Пойдёмте, сэр. Франклин молча проследовал за ним. И всё-таки не удержался и пробормотал на ходу, словно бы ни к кому не обращаясь: - Ведь это может быть и воспаление лёгких, и обычная простуда, и тем не менее... Джопсон не ответил, но казалось, что он даже спиной стремится изобразить сочувствие и исполнительность. Затем он тихонько, будто в каюте находился умирающий, отодвинул дверь, и глазам Джона предстало зрелище, от которого сжалось сердце. Было хорошо известно, что Джопсон образцовый вестовой, да и каюта была слишком мала и слишком скудно обставлена, чтобы суметь допустить там беспорядок. Но почему-то накрывало ощущение, что, будь Френсис сам себе хозяин, то создал бы вокруг себя полный хаос. Пока что он сосредоточился только на койке. Френсис лежал, отвернувшись к стене и съёжившись. Он будто не услышал шагов и даже не шевельнулся. Русые волосы на затылке растрепались и свалялись. Плечи были напряжены и подтянуты к голове, так что поза казалась особенно скованной и какой-то несуразной, словно его отчаянно знобило. Но несмотря на всегда царящий здесь холод, он явно не пытался самостоятельно поправить сползшее одеяло: оно смялось, лежало безобразными складками, а край свисал на пол. Вестовой хотел, было, машинально подойти и поправить его, укрывая своего капитана, но Франклин тронул его за локоть и спросил: - Он без сознания? - Нет, сэр, похоже, спит. - «Похоже»?.. Что с ним такое? - М-м... - Что же?! Ранен? Инфлюэнца? Пневмония? Воспаление? - М-меланхолия, сэр, - наконец выдавил Джопсон злосчастное слово и зарделся – словно то, что он произносил, было постыдным. Но в том числе и несерьёзным. В ответ на удивлённый взгляд начальника экспедиции он, собравшись с духом, продолжал: - Он уже третий день не выходит из каюты. К еде не притрагивается. Когда я его брею или расчёсываю, говорит, что это сущая пытка. Даже бортовой журнал не заполнял уже дня четыре. Но в целом... при этом... никакого телесного недуга. Вот. Томас опустил голову и уставился на носки своих безупречно вычищенных ботинок, а Франклин, словно не веря, покачал головой. Отвечая на не заданный, но явно повисший в воздухе вопрос, вестовой дерзнул продолжить полушёпотом: - Такое с ним случается каждую зиму. В большей степени или в меньшей. Тем более... что-то подобное наблюдается постоянно. - Правда? – опустив голос ещё на полтона ниже, чем он, осведомился капитан «Эребуса». - Да, - чуть осмелев, ещё тише продолжал Джопсон, - постоянно, время от времени ощутимее. Например, порой ему сложно заставить себя встать с постели и взяться за дела. Хотя, учитывая его проблемы со сном... Джон призадумался: «Да, он говорил мне. И первые разы у меня спал очень беспокойно – или не спал вообще? Потом было получше. А сейчас? Нет, с учётом всего немудрено... Господи. Это серьёзно». Как никогда, Джону было ясно, что Френсис не лелеет в себе дурное настроение и мрачные предчувствия – а не в силах им сопротивляться, и они сами его изматывают. Свидетельством было то, как он сейчас представлял собой бездыханного убитого воина с картины – разве что живописные воины были бессильно размётаны, а Френсис весь сжался, словно комок нервов, и спина его и плечи словно закаменели. Их так и хотелось погладить, но не было никакой уверенности, что под пальцами окажется живое человеческое тело, а не гранит или ледяная глыба, на которую лишь каким-то непостижимым образом натянули измятый грязно-бежевый свитер. Джон закусил губу и вздохнул. - Мистер Джопсон, пожалуй, оставьте нас на какое-то время. Но будьте рядом на всякий случай. - Слушаюсь, сэр. С этими словами Джопсон покинул каюту и неплотно задвинул дверь. Джон подошёл к койке, аккуратно присел на край и положил руку Френсису на плечо. Тот не шевельнулся. Тогда Джон сначала нерешительно, затем сильнее потормошил его и тревожно позвал. Имя Крозье словно повисло в холодном воздухе каюты, как тончайшая снежная пыль. Она словно постепенно осела на его безжизненную щёку. Лишь тогда капитан «Террора» испустил тяжкий долгий вздох, пошевелился и с усилием перекатился на спину. Он открыл глаза так, словно веки были из свинца, и уставился на Франклина блеклым, ничего не выражающим взором. И это ничуть не напоминало взгляд при опьянении, в нём не было мути. Была какая-то мёртвенная ясность и... ледяная пустота. Лицо посерело, с него словно стёрли и без того скудные и неяркие краски. Молчание продолжалось пару мгновений. Наконец, Крозье проговорил бесцветным голосом: - Джон. Не следовало тебе приходить. - Следовало! - Нет. - Я не мог не понять, что с тобой беда, - негромко, но упрямо произнёс Франклин. - Не такая уж большая. Я не ранен и не болен. И... я не хотел, чтоб ты когда-либо видел меня таким. Крозье поморщился и закрыл глаза, будто не желая видеть какого-то своего позора. «И у острова Бичи не хотел? - с уколом обидной досады подумал Джон. - Это было то же самое?» И в следующий миг остановил себя дважды, помня, что медлительность идёт ему лишь на пользу. Он чуть не выпалил: «Но я обязан видеть!» - и мог бы отвратить от себя командирским педантизмом. Он сгоряча подумал, что в прошлую зимовку смог бы помочь – но разве он тогда относился к Френсису так же, как сейчас? История не терпит сослагательного наклонения. И потому Франклин просто принялся гладить Крозье по голове, по плечам, подобрал сбившееся одеяло и бережнее накрыл Френсиса. Тот не шевельнулся, будто стыдясь этой заботы, не подтянул к себе толстый шерстяной край. А Джон мягко осведомился: - Френни, что ты чувствуешь? Из горла Крозье вырвался приглушённый протяжный стон, напоминающий утробное кошачье ворчание, но не злое, а печальное. Он мог бы радоваться приходу любимого Джона, капитана, с чьим кораблём повенчан его собственный после душевных бурь. Он мог бы на него злиться, что нарушил его покой. Но его душу словно выморозило. И он честно ответил: - Ничего. И в тот же миг Франклин увидел, какая горькая складка залегла между его бровей на и без того обветренном и потрёпанном лице. «Ну я и скотина» - именно это говорило выражение лица, как бы Френсис ни стремился утопить его где-то в глубине души, так, как притапливают грязное бельё в тазу. - А хотелось бы почувствовать? – спросил Джон, осторожно, словно шагал по тонкому льду. Он отчаянно боялся провалиться в ледяную стремнину. - Уж точно да... – отозвался Френсис. – Хотелось бы чувствовать. Джон выдохнул. Слава Богу. Тем временем, Френсис заворочался на постели, решительно – насколько мог в своём вялом состоянии – присел и, прочистив горло, заявил, что им необходимо поговорить. Джон опять испытал осторожное счастье от того, что Крозье перестал напоминать живого мертвеца. Но следующее заявление огорошило, как выстрел в сердце. Глядя в прозрачные ручьевые глаза Франклина своими ледяными, Крозье заявил: - Джон. Я был неправ с самого начала. Нам лучше закончить отношения. Франклин был поражён настолько, что даже не смог ничего произнести. Да, он знал, что может выглядеть глупо. Но в каюте не было никого, кроме него и Френсиса. И самому Френсису, очевидно, было настолько плохо, что он не обращал внимания на состояние собеседника. Стоило взять паузу. Мучительную паузу, во время которой приходилось бы смотреть, как мысли и образы мечутся в голове, будто летучие мыши в пещере. «Закончить отношения». Именно поэтому Френсис так долго не писал ему? Нет. Отнюдь. Так почему? И с какой стати сейчас делает такие заявления? Ничто не предвещало... Джон уловил, как предательски щиплет в глазах. Он чувствовал, что на самом деле его не предавали, но ощущал себя преданным. Разве не Френсис тогда, дай Бог памяти, в двадцатом или двадцать первом году – разве не он ринулся за ним на улицу после доклада и прокричал: «Мистер Франклин! Эй... Извините, послушайте! Мистер Франклин!..» - что потом вылилось в очень странную, но болезненно-сладкую короткую связь? Разве не Френсис на Земле Ван Димена демонстрировал солидарность всецелую и полную в свете его политических неудач, и именно этому были посвящены разговоры с Софией, к которой Джон так постыдно ревновал? Разве не Френсис признался первым в этой злосчастной экспедиции, осмелившись раскрыть горячее искреннее чувство на склоне лет и пригласив его согреться у этого последнего очага? Разве не Френсис щекотал его шею придыханием, шепча нежности на ирландском? В конце-то концов, даже такая относительная мелочь... Разве не он даже начал за своими пусть и изначально мягкими, пухлыми руками ухаживать гораздо тщательнее, защищая их от мороза, только затем, чтобы они Джону были более приятны при касаниях? И только милосердие твердило, что это связано с болезнью Френсиса. Джон сам не уловил, как про себя тотчас начал называть это болезнью. - Почему, Френсис? – тихо спросил Джон. – Почему – расстаться? Крозье тяжело вздохнул. Казалось, он хотел бы тотчас умереть и негодовал на того, кто мучит его на смертном одре. - Я пусть и озлобленный, унылый, ноющий, тревожный, отвратительно малодушный кусок дерьма, Джонни... и притом и пьяница... Но я честный. Честный, понимаешь? И я вижу, что разлюбил тебя. - Как? Френни, но ведь... На глаза Франклина готовы были навернуться слёзы. - Да. Я ничего не чувствую. «Как так?!» Джон помнил, как на Рождество Френсис мягко улыбался в полумраке каюты, сладко и трепетно целовал его усталое радостное лицо, складочки шеи, водил кончиками пальцев по его плотной мягкой спине, по бокам, избегая касаться живота, отчего Джон бы мог слишком распалиться. - ...Я ничего не чувствую. Френсис к нему льнул на тесной койке и норовил оплестись вокруг его тела, словно виноградная лоза – так часто встречаемая в их рискованных библейских любовных признаниях. Это же было совсем недавно. А тут – вот это. - Я по-прежнему готов служить тебе, Джон, - усталым, безжизненным голосом проговорил Френсис. – Если б я только имел право так говорить... сейчас меня лучше и проще выкинуть за борт. Точнее, в прорубь. Я ни на что не способен. Я даже не могу написать тебе письма. Ты пишешь мне прекрасные вещи, а я могу лишь только промямлить в ответ что-то невразумительное или глупое. Поэтому я даже воздерживаюсь. Боюсь, это дурной знак. Франклин поднял руку в знак протеста, но Крозье даже в своём плачевном состоянии оказался проворнее и свою поднял прежде и ожесточённо заговорил дальше: - Кроме того, что я устал, у меня остыли к тебе чувства. Ты меня больше не вдохновляешь. Понятия не имею, зачем тебя в том обманывать. В общем, я тебя уже не люблю. Лицо Джона исказилось так, словно он готов был заплакать. Подбородок задрожал, а веки бессильно опустились, роняя тень ресниц на бледные осунувшиеся щёки. Даже в своём заторможенном состоянии, навевающем мысли о наваждении, Френсис был способен заметить это. То, что Джон в шаге от слёз, он ощутил. Как стрелу в грудь. Но стрелу, что врезалась в толстую глухую перину. - Ты, Джон, ни в чём не виноват, не на твоей всё совести. Это я не способен достойно любить тебя. У меня слишком бледные чувства. Ты не таких достоин. Я не могу о тебе думать достаточно. Последнее время ты мешаешь даже в мыслях. Такой весь золотой, тёплый, как свеча в храме. Грел меня, любил, слушал. А я? Глыба льда. Что ближайший серак, что я – нет разницы. Мы мертвы. А что? Я хочу отдать тебе свою жизнь и судьбу, а в итоге даже записочки написать не могу. Когда-то я хотел тебя телесно, а теперь и этого низменного провления жизни нет. Ничтожество... Крозье, утомлённый длинной речью, рухнул на постель, и смежил веки. Джон ощутил, как щиплет в глазах. - Ты прислушивался к моим трусливым предложениям о спасательных отрядах. О походах по острову Кинг-Уильям. И броску к Сомерсету. А может, моё мнение ничего и не значит. Я не чувствую свой правоты ни в одном из вариантов. Я отдаю это вам на откуп. Самоустраняюсь. Пожалуйста, больше не считайте меня офицером, способным принимать решения. Френсис тяжело вздохнул: - Я устал, чертовски устал. Пожалуйста, назначь своим заместителем Фицджеймса. - Френни, я вижу, что ты действительно утомлён, но... - Джон, оставь меня. У тебя есть Джеймс. Он справится. Точно. Он великолепный офицер. Франклин ощутил смятение, которого, может, никогда не испытывал. Даже голова закружилась. Одно его утешало, что Крозье хотя бы уже не пялился в стену, а говорил, говорил – пусть и сущую дичь. - Френсис! Пожалуйста, борись. Крозье смотрел на него и плакал без слёз. - Я не могу больше бороться, - прошептал он. - Хватит. Я уже сказал, что меня стоило бы выкинуть за борт. Теперь – на лёд. Я не хочу что-либо делать, у меня нет сил. Стоило бы вышвырнуть меня хотя бы за то, что я говорю. Я сломлен. Френсис отвернулся от него и зарылся лицом в подушку. Джон почувствовал, что хочется загрести его на руки, как рыжего котёнка, и баюкать и утыкаться носом в шёрстку, шепча нелепые нежности. - Френни, я люблю тебя. Вот и всё, что он смог сказать. - Меня очень сложно любить. Я недостоин. Крозье издал звук, что мог бы показаться и вздохом, и всхлипом. Джон мягко навалился на него с объятиями: - Не так, как ты думаешь. Неужели ты сейчас думаешь, что тебя никто не любит. Френсис затих. А Джон продолжал тихо и терпеливо: - Я люблю тебя. Несмотря на все наши разногласия – всё равно люблю тебя. – Он осмелел и продолжал: - Твой вестовой смотрит на тебя с сыновним обожанием, я видел – Томас Джопсон любит тебя. Другой Томас, - дерзнул Джон, - ледовый лоцман Блэнки тоже любит тебя, вы восхитительные товарищи, как будто братья, что росли вместе. Шальные и дружные. Тебя любит и лейтенант Литтл как строгого отца – и тебе стоит быть к нему милосерднее. Если отвлечься от нашей корабельной жизни, то и моя Джейн тебя любит – разве не её шарф ты постоянно надеваешь? А Софи? Она мечтает о тебе. Джеймс Кларк Росс. Вы были замечательными товарищами, и я могу поклясться, что он молится за тебя. И ещё Бог весть кто из команды, вплоть до последнего юнги. Не стоит недооценивать себя, Френсис. Во время инспекций я видел выражения людей. Там был не только и не столько страх, но любовь. Задумайся над этим, дорогой. Джон в очередной раз погладил Френсиса по голове, невольно отмечая, как мягки его светлые волосы с едва заметной проседью. Словно пшеница под солнцем, когда колосья под лучами начинают играть уже не золотом, а почти белизной. Летний день. Лето. Френсиса нужно вернуть в некое внутреннее, душевное лето из вечной мерзлоты, которая побила колосья и может сгубить урожай. Джона мимоходом уязвило то, что он не смог этого сделать, хотя проявлял всю любовь, на которую был способен. Но совесть не позволяла ему считать Френсиса неблагодарным, хотя чёрт так и нашёптывал ему на ухо, что в этом всё дело. Но Джон понимал, что воля Френсиса ни при чём – как ни при чём воля человека, действительно получившего ранение или больного той же инфлюэнцей. Между тем, Крозье вздохнул и заговорил: - Я задумывался не раз. Мне тем более тошно от того, что кто-то хорошо ко мне относится. Потому что люди могли бы избрать себе более достойный предмет уважения и симпатии. Хотя бы тебя. И... да, Джеймса. Ведь я сам даже себя не люблю. Что-то стронулось в душе Джона, как льдины по весне. Он понял, что в этом вся суть. - И что бы ты мне ни говорил... все твои слова пусты. Мне не дано постичь чувство любви от себя или от кого-то. С этими словами Крозье опять повернулся к стене. И Джон не посмел его коснуться. «Господи, дай мне знак», - с тоской подумал Джон. Френсис так и лежал заледенелой глыбой. Пускай даже плечи его не сводило от напряжения. Более того, он заговорил, глухо, будто сквозь толщу воды: - Я ценю твоё благородство, Джон. Я выполню всё, что надлежит. Все обязанности, что на нас возложила Родина и Адмиралтейство. Просто сейчас оставь меня. Джон чувствовал себя практически так же, как во время контузии во время англо-американской войны в четырнадцатом году. Онемение. С одновременным желанием бежать, бежать и драться. Которое унизительно отсекало чувство собственного телесного бессилия. Не было тех затхлых госпитальных запахов, телесной немощи и боли. Но было ощущение немощи и боли душевной. Он не нашёл ничего лучше, чем прилечь на койку, обнимая Крозье, и, приникая к его затылку, прошептать: - Нет, Френсис. Нет. Я ни за что тебя не оставлю.