Остаёмся зимовать

Вестовой насторожился и вздрогнул, увидев капитана. Чаще Франклин излучал доброту, но сейчас был суров. А когда на его лице было такое выражение, то все невольно вытягивались в струнку. - Мистер Бридженс... - Прошу прощения, сэр, я вовсе не хотел вас беспокоить. Он окинул капитана озадаченным взглядом: ни свет ни заря затянутый в мундир, надетый самостоятельно, безукоризненный, точно сейчас же в бой – Бридженс помнил, что Франклин в юности участвовал в Трафальгарском сражении, а потом воевал в Америке. Чутьё старого вояки не подвело капитана, не приходилось будить его и докладывать – но легче ли от этого было? Отнюдь. Тем временем, начальник экспедиции произнёс с нажимом: - Джон, это не вы меня побеспокоили. Возможно, это предчувствие, быть может, возрастная бессонница – но что-то ведь случилось? Бридженс испустил глубокий вздох: - Это мы сейчас выясним, сэр. К кораблю подходит отряд лейтенанта Гора. «И дело у них неладно» - он не договорил этих слов, но чувство тревоги витало в воздухе. Франклин широкими шагами пересёк кают-компанию и скрылся в темноте коридора. Бридженс последовал за ним. Нечто подсказывало ему, что не стоит сейчас заходить в каюту и затевать уборку, хотя это его бы успокоило. ...Даже в сумерках Джон различал, что царит суета. Движения подбирающихся к «Эребусу» людей были спешны, они волокли поклажу из последних сил и в то же время напоминали напуганных запалённых лошадей – и стремились как можно скорее оказаться на борту, будто спасаясь от преследования. Несмотря на лета, Джон не мог пожаловаться на остроту зрения, и даже в темноте разбирал силуэты и мог узнать каждого. Вот угрюмо, нагнув голову, топает матрос Морфин, вот помощник хирурга и натуралист Гарри Гудсир оглядывается и семенит в постромках... Все на месте, кроме главы отряда. Джон беспокойно всматривался, ища своего подопечного, но не видел его. Взгляд его упал на сани. Он готов был увидеть Гора даже раненым или больным, но только бы лейтенант оказался здесь. Однако ему предстало странное зрелище: на санях лежал чужак – некто в косматом одеянии из оленьей шкуры. Между фигур моряков вырисовывалась ещё одна похожая. Неким чутьём, объединённым с наблюдательностью, Джон угадал, что это женщина. По её побежке угадывалось, что она в страхе и отчаянии. Отчего? Оттого ли, что сопровождение больше напоминало тюремный конвой? Они грозно щетинились винтовками, торчащими из-за плеч, но их сковывал ужас. Это улавливалось. ...Джон неоднократно подчёркивал, как важно поладить с местными жителями, ежели они встретятся. В идеале стоило бы дружелюбно пообщаться, описать бедственную ситуацию, в которой все оказались, выслушать советы насчёт охоты, завязать дипломатические отношения. Мысленно Джон свободно употреблял настолько официозное выражение, которое больше пристало цивилизованным людям. Однако он не имел предубеждений, помня свой тяжкий опыт в Канаде, и не мог недооценивать туземцев, будь то индейцы или эскимосы. Эти люди жили здесь, в жестоких условиях, и обладали знаниями, неизвестными пытливым англичанам. К ним стоило относиться со всяческим уважением. Но происходящее ныне казалось ему до ужаса неправильным и зловещим. Не так должна была произойти встреча. Джон ощутил угрызения совести, но отметил, что сейчас эскимосы вызывают у него только досаду и враждебность. Маломальским извинением могло служить лишь то, что он тревожился за Гора. Он по-прежнему обшаривал взглядом фигуры возвратившихся людей, различил среди груза пяток нерп, но это его не обрадовало. Под горячую руку попал Гудсир – казалось, он обладал талантом оказываться в неловких ситуациях. Но об этом Джон подумал уже потом. А пока что пронзил взглядом врача, одним из первых взобравшегося на палубу, и отрывисто бросил ему в лицо: - Где Грэм? Он не заметил, что назвал лейтенанта по имени, а не по званию и фамилии. - Я... сэр, я всё объясню… - жалко засуетился Гудсир. - Потрудитесь это сделать в лазарете, - процедил Джон сквозь зубы. Развернувшись на каблуках, он устремился к обители скорби, как про себя называл место, полное людских страданий. Возможно, более оправданно было бы называть так мертвецкую... но там всем уже было всё равно. А сейчас Джон надеялся, что Гор всё-таки вернулся, в каком угодно виде и состоянии, и даже его мучения он принял бы как надежду. Сколь угодно слабую. Но хотел видеть его. И, шагая к лазарету, он будто бы надеялся, что пока совершит нужное количество шагов по палубам и трапам, лейтенант каким-то чудом образуется здесь из ниоткуда. И тогда – о, тогда его неизъяснимую тревогу можно будет списать на волнение и на то, что старческое, неверное зрение подвело его. Но не тут-то было. ...Несмотря на свою нынешнюю грузность, Джон был хорошо сложен и высок, и ноги у него были длинные – поэтому, мчась широченными шагами, он оказался в лазарете раньше членов отряда. Да ещё учитывая то, что им приходилось тащить укутанное в мохнатую шкуру тело (чьё, всё-таки чьё?!.. нет, просто смирись, Джон...). Он нёсся по кораблю чёрной тенью, как косатка в водной толще, и люди просто отскакивали с его пути – но он и этого не замечал. Создалось такое чувство, что уже и вправду со зрением что-то стало, не только со слухом – он вообще потом точно не мог бы поручиться, что именно видел и слышал, кто что сказал и сделал. Приходилось полагаться на слова Джеймса и Френсиса. То ли окружающие как-то замедлились, то ли застыл он сам, но реальность вдруг начала напоминать мёрзлые комки рыхлого льда в воде, сквозь которые приходилось продираться. За этими усилиями он не воспринимал происходящего как следует. Всё сыпалось, как разбитый витраж, и потом приходилось лишь держать в руках охапку осколков – и ощущать себя также разбитым. А ещё глупым и беспомощным. И без вины виноватым. Как обычно. Как всегда. А пока что он замер изваянием у стены лазарета, словно в сумрачном нефе, только вместо ладана была карболка. Вскоре к ней прибавился запах зверя – точнее, сырого меха – и крови, свежей крови. Раздался гомон, протяжные стоны и истерические вскрики, всё это слилось в какофонию, помещение будто ещё более съёжилось под натиском толпы, что казалась многоруким, многоногим и многоголосым чудищем или чем-то вроде живого ковра из крабов или тюленей у полосы прибоя – Джону стоило труда отделаться от такого впечатления. Раненого эскимоса бросили на койку. На самом деле, конечно, уложили – но язык не поворачивался назвать это так: из-за суетливости движений, громоздкости туземного одеяния и какой-то общей кощунственности происходящего всё равно создавалось впечатление, что его свалили, как вязанку дров. Гудсир тотчас бросился к пострадавшему и начал зондировать рану, отчего несчастный закричал громче – так же, как и эскимоска, которая явно была не чужая этому странному пришельцу и почему-то очень за него переживала. Она металась, как медведица, и только Френсис удерживал её железной хваткой. Откуда взялся Крозье, Джон даже не задавался вопросом, его присутствие казалось само собой разумеющимся – равно как и то, что он должен был помочь разобраться в ситуации и... возможно, утешить его – не сейчас, потом?.. Джон не знал. Он просто смотрел. Какими-то обрывочными кусками и словами до него доходил смысл случившегося. Этот мужчина был подстрелен по ошибке членами отряда. А целились они в зверя – небывало огромного, угрожающего людям. И невиданного. Между тем, исступлённая эскимоска приходилась раненому дочерью. Джон с досадой отмечал, что раньше знал достаточно из индейских и эскимосских наречий, но годы и обстоятельства всё повыветрили из памяти. Скорее, неким шестым чувством ум его пронзило – девушка с заплаканным и яростным лицом кричала: - Вы что, не понимаете?! Ему же больно! Больно!.. Происходящее с отцом казалось ей дикой, жестокой пыткой. А Френсис неуклюже пытался сочетать удержание и поглаживания и хриплым голосом громко, раздельно приговаривал на чужом языке: - Спокойно, мы друзья!.. Друзья! Мы пытаемся ему помочь! Она не слушала, заливалась слезами, рвалась и голосила. Каждый крик – её или несчастного туземца – свербел почти зубной болью в голове у Джона, и даже частичная глухота на правое ухо не спасала – кто бы мог подумать, что он станет мыслить о последствии своей давней контузии как о возможном спасении?.. Ему как командиру полагалось что-то говорить и приказывать, но Джон ощущал, что его сковало. Любая второпях набросанная в уме фраза запаздывала и была некстати, он пропускал мгновения и предпочитал молчать. И, наверное, они с доктором Стэнли – который предпочитал держаться в стороне – могли посостязаться друг с другом в неподвижности и угрюмости лиц. Взгляд Джона невольно примёрз к Гудсиру и его манипуляциям. Только бы врач не поднял на него глаза в ответ и не посчитал, что капитан к нему враждебен. Но управлять собой не было сил. И Гарри всё-таки взглянул – и напоминал чёрного барашка, которого тащат на заклание. Он пролепетал: - Пуля попала в лёгкое, и, кхм, по моей оценке, оно сейчас давит на сердце... - А нельзя её вырезать? – вмешался Крозье. - Можно попробовать, - отозвался Гудсир. – Но на это мне нужно разрешение командующего... Сэр Джон, - выговорил он, избегая встречаться глазами с начальником экспедиции, а также и с доктором Стэнли, - вы... вы позволите? Кто он был такой, чтобы воспрепятствовать? Почему вообще ему задавали такой вопрос?.. «Нет ни эллина, ни иудея»... Силы остались лишь на то, чтобы кратко, скупо кивнуть. Гарри принялся за работу – пока Френсис бомотал новые слова безутешной причитающей девице, которая дёргалась уже послабее, но не желала успокаиваться. Джона толкнуло изнутри в грудь осознание, что они с ней сейчас очень похожи, несмотря на всю разность – он англичанин, она эскимоска, он застыл соляным столпом, а она исходит криками и слезами – но человеческое горе всегда едино в своей сути. И его он не в силах был выносить. Джон извинился, со странной чёткостью сознавая, каким суровым и чопорным выглядит его лицо – а разве не это он отрабатывал в течение стольких лет? – и удалился прочь, предоставив талантливому помощнику хирурга являть своё мастерство. На самом деле он недалеко ушёл от лазарета. Приходилось признать – потому что ноги его не несли как положено. Он рухнул на случайную скамью в закутке и оставался за стенкой, пока до него доносились душераздирающие, кровавые стоны и крики. Джон воздел глаза к небесам – тут же поняв, как чужда эта формулировка: его взгляд упёрся лишь в корабельные доски, и он, казалось, задыхался под этим гнётом. А крики не прекращались. Врачи в суете не догадались дать несчастному ни опиума, ни виски или рома. Но, кто знает, может, это ядовитое снадобье, к которому так привычны белые люди, убило бы его ещё скорее? Может, это был лишь древний и беспрекословный врачебный принцип – «не навреди»? Куда уж навредить более... Отчаянная неправильность. И муки совести без причастности. «Но ты ведь главный, Джон, получай за всех». Франклин судорожно вздохнул и сгорбился, словно весь остров под названием Великобритания давил на его плечи, марая эполеты жидкой, густой грязью, пропитанной солоноватым морским духом и вонью водорослей... И оставалось гадать, насколько греховна и тщетна его следующая мысль: он предпочёл бы слышать иной тембр сейчас. И эта шкура вместо грубой походной куртки, капюшон вместо уэльского парика, плоская физиономия цвета пожелтевшей кости вместо мрамора лепных черт его сына... Сына! Так он теперь норовил звать Гора. Старость вместо молодости, козлиная спутанная бородка вместо аккуратных бакенбард – всё это, пусть даже на фоне восковой белизны операционного стола, казалось ему издевательством мироздания. Он хотел сейчас видеть Грэма. Чувствуя, что даже в страшный час мог бы сказать ему многое, чего сам был лишён. А лишён он по жизни был многого, того, что именуется любовью и участием – того, о чём твердили в церквах, но что так редко доводилось видеть среди людей в их повседневной жизни. И он неосознанно стремился к тому, чтобы этого не испытали окружающие его люди – особенно те, к кому он прикипел душой. Но он знал, что Господь не зря даёт испытания – и, вероятно, его место было сейчас как раз в лазарете, рядом с измученным и, опять же, без вины виноватым человеком чуждого народа и племени? Да и вообще, он командир, ему нужно знать, что делается, во всех подробностях, не выпадать из действительности. Да и неужели он с годами стал таким малодушным?! Он, человек, бившийся и с французами, и с датчанами, и с американцами, повидавший немало крови и смертей – а теперь его мутит?.. Нет уж. Он и так, может, давал поводы подумать, что «потерял нюх», изнежился, да Бог весть что! Никуда не годится. Джон рывком встал, отчего немного помутилось в глазах, решительно одёрнул китель и прошагал туда, где совершалась операция. Оказалось – либо же просто казалось? - что он отсутствовал совсем недолго. И поспел как раз к развязке. Стэнли, казалось, не шевельнулся и только наблюдал уничижительным взглядом, как старается его помощник. Эскимос прекратил кричать и только тихо хрипел, и каждый звук, вырывавшийся из его горла, слышался как последний. Это впечатление довлело над всеми. Девушка замерла статуей, Крозье стоял рядом в подобном же оцепенении. Вся поверхность инструментов изменила цвет настолько, что они даже не отбрасывали металлических бликов, и руки Гудсира тоже лаково лоснились от слоя крови, словно в ужасных перчатках. - Слишком глубоко, - пробормотал он. - И никак?.. – отрывисто переспросил Френсис. Врач только развёл руками. Крозье тяжело повернулся к незнакомке и принялся объяснять ей это. Она слушала, как в онемении, снова всхлипнула, приблизилась к раненому, который издавал слабые стоны, по звучанию напоминавшие стоны подбитого животного, и снова сквозь слёзы что-то залопотала. Джеймс переспросил, что она говорит, Френсис и сам был в растерянности и пробормотал, что она о чём-то просит – о чём, он не мог перевести дословно, слишком много было непонятного. Джон с прежней досадой отметил, что ничего не помогло, и зря он выходил – по-прежнему всё воспринималось раздёргано и как в тумане, как некая фантасмагория. Ему именно от этого было плохо, не от вида и запаха крови. Из глотки раненого донёсся булькающий звук, и эскимоска снова исступлённо заметалась, кинулась к нему, а её вопли словно рикошетили от стен лазарета и удваивались по громкости – и Френсис, и Джеймс снова кинулись к ней, Крозье вдруг закричал: - Принесите носилки! - Зачем?! – раздражённо отозвался коммандер, опять же заменяя Джона, коль скоро тот утратил способность реагировать на происходящее. - Она говорит, что он должен умереть не здесь, а под открытым небом, на льду! Какая дикость, вязко шевельнулось в мозгу Джона, Грэм как раз погиб на льду, а он бы отдал всё, чтобы видеть его лежащим на койке – а теперь с этим туземцем ровно противоположное, и они должны выполнять эти прихоти... Сочувствие полностью изменило ему. Он отмечал это мысленно, искал стыд в своей душе и не находил его. Между тем, случилось неминуемое. И, по-видимому, непоправимое – потому что старый эскимос испустил последний вздох и безвольно уронил голову. Дочь кинулась к нему и, рыдая, припала к его разворошённому одеянию. И снова Джон отметил, что это никак не трогает его сердце. Это могло бы выглядеть ни больше ни меньше, а пьетой, но взгляд скользил по голой груди чужака, расхристанной, искромсанной и перемазанной, по дыре открытого рта и торчащей бородке, напоминающей сухой мох, и всё это зрелище не вызывало ничего, кроме гадливости. Всё внутри окаменело. И эта эскимоска... она неким непостижимым образом раздражала его. Дело было не в криках и метаниях – они были полностью объяснимы и естественны. Не в её внешнем виде – она выглядела очень опрятно, а лицо, хоть было искажено, но отличалось даже необычной красотой черт. Но словно что-то чуждое и мерзкое ввалилось в самое нутро корабля вместе с этими двумя пришельцами, что-то необъяснимо опасное. Словно вражеское ядро пробило борт корабля, и в дыру тотчас начала хлестать вода, угрожая потопить судно. Джон никоим образом не мог объяснить это странное чувство. Но оно было слишком невыносимым, чтобы он дальше искал в себе силы справиться. И поэтому он – слыша, как сухо и бессердечно звучит его голос – проговорил: - Коммандер Фицджеймс, выведите эту женщину с «Эребуса». Кощунство. Уже который раз всплывало в уме это слово. Оно совершилось где-то далеко во льдах. Оно произошло сейчас в лазарете по меркам этой девицы. Но само её пребывание здесь разве не было подобным непотребством? Джону показалось, что даже здешние тусклые светильники стали светить более скупо, что в помещении повис мрак, словно тёмный неуловимый чад. - Проследите, чтобы здесь всё убрали, доктор Стэнли, - сухо прибавил Джон без всякой надобности. Он уже перестал бороться с собственными переживаниями и допускал, что в расстройстве самые дикие мысли приходят ему в голову – так вот, он подумал, что помещение лазарета неплохо бы освятить, да ещё и побрызгать в углы святой водой... В голове начинало шуметь, а виски слегка заломило, словно он в самом деле пробыл какое-то время в задымлённом тесном пространстве. Давнее чувство, но знакомое. Такое бывало с ним не раз во время войны, когда в укрытие попадал снаряд. - Сэр, с вашего позволения, я бы хотел забрать эту женщину на «Террор», - раздался голос Френсиса. Джон поморщился от головной боли и резко отчеканил: - Вы останетесь здесь, пока каждый член отряда Грэма не расскажет нам, что случилось. Крозье оставалось лишь кивнуть. Замечание было резонным. Джон мысленно себя похвалил. Кто бы знал, какого труда ему стоило не выдавать своих чувств, и в том числе этого суеверного страха, взявшегося невесть откуда. Не желая давать слабину, он прибавил, опять более отрывисто, чем следовало: - Мистер Гудсир! Пройдёмте с нами. Предстояло длительное, сбивчивое, запутанное расследование. Но Джон дал себе слово, что погрузится в эти тёмные глубины, пока не достигнет дна – от которого, вероятно, можно будет оттолкнуться...