Остаёмся зимовать

Скупое неверное солнце в который раз ползло над горизонтом на последнем издыхании. Свет, сочившийся в иллюминаторы, напоминал розоватый грязный раствор, что образуется в тазу, когда хирург полощет там инструменты и повязки. Нелегко было отделаться от подобных сравнений. Кают-компания превратилась в допросную. Крозье и Фицджеймс сидели по обе стороны стола. Франклин стоял за ними чуть поодаль, прислонившись к стене. Он предпочёл стоять, чтобы не выказывать любой возможной слабости, снисходительно склонил голову и привычно сложил руки на животе – обманчиво уютный жест, никого не способный ввести в заблуждение сейчас. Гудсир также стремился держать осанку, но то и дело сутулился, что было понятным при его усталости. Он в этот миг выглядел старше своих лет, а лицо, неизменно аккуратное, сейчас необъяснимо выглядело замызганным. Чад. Тот самый чад мрака, привидевшийся Джону, осел на нём. Франклин уже не пытался бороться с наваждением, а лишь со всей возможной бесстрастностью отмечал свои переживания, словно делал зарубки на дереве или вносил записи в бортовой журнал. Гудсир толковал о некоем звере и показывал разведёнными руками его необъятные размеры. Он и напал на отряд, судя по его показаниям. Джеймс предвосхитил вопросы начальника и осведомился: - Как долго вы искали лейтенанта Гора, прежде чем решили его покинуть? Акценты он расставил верно. Молодец, Джимми. Он тоже переживал за названного брата. С которым был не так близок, как с озорником и щёголем Левеконтом, но понимал, что близость диктуется не только забавой и сугубой приятностью, но более глубокими мотивами. Так же, как у Джона произошло с Френсисом. Тот пока никак не проявлял себя и только слушал, сам напоминая ледяной торос. - Мы прошли около полумили в каждую сторону... - тем временем, отвечал Гудсир. - Тогда почему вы уверены, что он был убит? – всё-таки не выдержал Джон. - По количеству крови, сэр. На льду. Человек не может выжить, потеряв столько крови. - Вы заявляете это со всей ответственностью? – снова вступил Фицджеймс. - Да, сэр. – Гудсир чуть помедлил и прибавил: - Не знаю, горе это или усталость сказались на нас, но некоторые, особенно Хартнелл и Морфин, убеждены, что медведь последовал за нами. Сюда. К кораблям. Видно было, что каждое слово давалось ему с трудом, и уж меньше всего Гудсир не желал прослыть паникёром, но долг велел ему поделиться сомнительными догадками. Френсис тотчас уцепился за эти слова и переспросил, откуда такие выводы. Между тем, Джон мысленно записал имена двух моряков и отметил: «Этих допросить с особым тщанием» - пусть и понял в следующий же миг, что от робости перед начальством они наверняка будут жаться и мямлить ещё хуже робкого помощника хирурга. А того беззастенчиво пытался дожать Крозье, строго требуя: «Приметы, доктор!». Но это оказалось без толку. Джон сжалился над бедным малым и сухо поблагодарил: - Спасибо, вы свободны. Но тот неожиданно запротестовал: - Есть и ещё кое-что, господа! – Несмотря на очевидно недовольные взгляды офицеров он продолжил: - Этот эскимос... я нашёл у него следы хирургического вмешательства. - Какого рода вмешательства? – нетерпеливо переспросил Джон, подступая ближе, очевидно, чтобы лучше расслышать. - У него не было языка. Его вырезали какое-то время назад острым предметом. «Нет, помилуйте, ну уж это какой-то бред!». Разумеется, Джон не произнёс этого вслух. Но отметил, что его попытка изобразить участие провалилась моментально. И бегло подумал: «Боже, дай мне сил...» - потому что нынешние уже точно подошли к концу. В конце концов, он надеялся услышать от Гудсира свидетельства, несущие хотя бы крупицу конкретных сведений и здравого смысла. А некие «натуралистические наблюдения», сколь угодно любопытные, были... не то, что даже «некстати» – попросту возмутительны в своей неуместности. Франклин, по ощущению, целую вечность подыскивал слова, но не нашёл ничего лучше, чем холодно проронить: - Нам нет дела до этих людей. Нам нужно оплакать нашего товарища. Гудсир еле успел с виноватым видом развернуться, и тут Френсис поднял руку: - Позвольте возразить, сэр! Джон лишь с тупой покорностью констатировал, как же удачно удалось сохранить самообладание: он сообразил, что внезапная фраза относится лишь к первой части его реплики. - Хорошо, Френсис, - с ноткой раздражения отозвался Джон, понимая, как сейчас слаб и как его слова противоречат его же первоначальным указаниям. И, словно оправдываясь перед самим собой, произнёс: - Да, она, как-никак, тоже участница происшествия. И язык у неё на месте. Забирайте её на «Террор» и попробуйте допросить. Очень надеюсь на ваши с доктором Макдональдом познания в эскимосском наречии и... дипломатические способности, - кашлянул он. – А вы, мистер Гудсир, можете перед тем и её осмотреть. Кто его знает, может, обнаружите, хм... нечто любопытное для науки, - пожал он плечами. Не удержался. Как ни старался, а не удержался от фразы, что прозвучала незаслуженно ядовито. Но его уже просто несло, как тяжело гружёные сани с крутой горы. Когда Гудсир ушёл, стали вводить прочих. Они словно вкатывались в кают-компанию один за другим, как пресловутые консервные банки Голднера – хоть бы в одной оказались не помои, а что-то путное!.. Но показания были ещё более обрывочными. И давно окрепший и потому напросившийся в отряд Хартнелл, и смурной настороженный Морфин вполне ожидаемо сбивались, бубнили и запирались. Замелькавшие после них лица тут же все слились в одно. Джон выписал себе мысленную индульгенцию и, решив, что Крозье и Фицджеймс управятся и без него, без слов вышел. Происходящее по-прежнему словно бы догоняло его с запозданием. Он даже не пытался с этим ничего поделать. Слишком это было привычно. И поэтому какое-то время вообще не понимал, куда идёт по кораблю и что ему нужно. Но, как тюлень, подплывший к полынье и увидевший в отверстие брезжащий свет, он вдруг встрепенулся от осенившей догадки: лазарет. Стоило зайти туда. «Горе или усталость...» - метко было сказано. Кому-то эти тяжкие чувства внушили страх, а ему – ожесточение. И уже во время допроса Джон пожалел, только виду не подал, но оставлять этого так не желал. Хотелось извиниться перед Гудсиром. Тот всё-таки был не просто «ремесленником», а учёным, был взят на судно натуралистом – и, в принципе, мог бы гордо называться «исследователем» наряду с командирами. Но у каждого своя специфика: сам Джон всю жизнь подмечал всё, связанное с морским делом и географией, его первая жена Элеонора – всё, связанное с поэзией, книгоизданием и критикой.. Так что же было винить Гудсира, если он даже в самый неподходящий момент обратил внимание на нечто по своему профилю? Это ведь происходит неосознанно! Но самое главное – Гарри был не просто одарённым и самоотверженным молодым человеком. Он отличался не только умом, а ещё и отзывчивостью. Джону нравилось к нему обращаться больше, чем к его начальнику. Хотя потом, бывало, Франклин корил себя за это пристрастие. Ведь нельзя было не догадаться, что такое особое, высочайшее внимание не может не раздражать доктора Стэнли, а уж тот не преминет выместить его на своём помощнике. Действительно, стыдливо думал Джон, Гудсиру и так достаётся – не хватало ещё, чтобы он, капитан, срывал на нём беспричинную злость. Ну, разумеется, причина-то была... И тут, уцепившись за слово, он вспомнил цитату: «Хоть плохо мне, но это не причина, Чтоб доставлять страдания другим». «Вроде бы Эсхил», - рассеянно отметил Джон. Он мог не скромничать: память у него была исключительная. Как и Френсис, он заботился о том, чтобы быть человеком если и не блестяще, энциклопедически образованным, то не ограничивать кругозор лишь миром своей профессии. Какие-то классические либо нашумевшие произведения он прочитывал с удовольствием, какие-то оставляли его равнодушным и лишь давали право мысленно поставить галочку – но даже оттуда он стремился почерпнуть хотя бы одну толковую мысль или высказывание. Подходя к лазарету, он рассеянно перебирал эти окололитературные размышления, сыпавшиеся, как песок сквозь пальцы. И невольно горько усмехнулся про себя: а сам-то хорош, не о чем больше думать! Чьё внимание блуждает сильнее? Чьё более неуместно?.. Но, очевидно, и мозг, и душа стремились отвлечься буквально на что угодно, как можно более далёкое от страшного настоящего. Однако именно в него необходимо было возвращаться. А ещё именно теперь стоило отчаянно постараться его не ухудшить, нарушая заветы собственной рождественской – да и других многих проповедей о терпении и любви к ближнему своему. Сегодня – злое слово, а завтра – неверный приказ и злое дело... Джон деликатно, но твёрдо постучал в дверь, предупреждая о своём появлении, и отодвинул её. Миг, другой, но никто не показался. Лазарет выглядел пустым. - Доктор Стэнли? Мистер Гудсир? – позвал Джон. Никто не откликнулся. «Очень странные дела...». За ширмой послышался шорох и какое-то движение. «Наверное, он там? Возится и не отзывается... Ну, юноша, слух-то у вас должен быть явно получше моего!» - отгоняя неодобрение, хмыкнул Франклин. Подойдя ближе к источнику единственного звука в почти мёртвой тишине, он негромко кашлянул, набираясь духу для первой фразы и в то же время снова подавая знак присутствия, и только после этого шагнул за ширму. Но Гудсира там не было. Там была Она. Джон остолбенел. Язык у него прилип к гортани. Можно было бы издать неразборчивый возглас. Или промямлить бессмысленное для туземки: «Извините». Или охнуть. И – немедленно ретироваться. Но он оказался не способен ни на что из этого. Он замер, как во сне, когда хочется броситься со всех ног, но ты не в силах двинуться с места. Незнакомка была полностью обнажена. Она сидела на краю операционного стола, симметрично опершись руками. Ноги были спущены на пол, сведены и поставлены на цыпочки – но не от холода, а словно это была некая специальная позиция. Спина была идеально пряма – грудь выдавалась вперёд и немного вверх, как нос атакующего корабля. Да и голова у неё была поднята точно так же, как у носовых фигур. Вот что приводило в смятение. Она казалась не живой. Но и не мёртвой. И не призраком. И не суккубом. Статуя. Живая статуя. Джону показалось, что даже имеющийся тусклый свет неумолимо меркнет, словно кто-то тушит в лазарете лампы одну за другой. Или это у него темнело в глазах перед обмороком? Но нет, он твёрдо стоял на ногах. И соображал вроде бы ясно – вроде бы. Но это напоминало пытку, когда жертве нарочно не дают потерять сознание. А тьма всё сгущалась, выползая из углов и окутывая помещение. Однако – Джон присмотрелся – светильники всё-таки различались, но они будто горели сквозь дым или толщу воды, если только под водой могли быть источники света. В этом фантасмагорическом мраке точёное сильное тело девушки всё так же ясно выступало на фоне. От смугловатой кожи будто начинало исходить сходное с фосфорическим мерцание. «Боже, у меня бред», - обрывком мысли мелькнуло в мозгу. Всё это время девушка безмолвно, пристально смотрела Джону прямо в лицо. В её взгляде не читалось вызова. Точнее, это было не то, что принято считать «вызывающим». Нельзя было в полном смысле назвать это и угрозой. Но непонятность этого взгляда сложно было приписать тому, что глаза эскимосов кажутся белым лишёнными выражения. Её взгляд не соотносился не то, что с представлениями о каких-то народностях. Не соотносился вообще с человеческим. Её глаза выглядели сплошь угольными, без намёка на белок. И – не блестели. Они напоминали провалы – чёрные воронки, засасывающие в глубь. Из-за этого Джона словно бы тянуло к девушке, одновременно он мечтал поскорее убраться восвояси. В целом это создавало жуткое равновесие неподвижности. Время застыло. Застыла туземка. Застыл он. ...Джон со скепсисом и неодобрением относился к спиритизму, оккультизму и прочей ереси, в том числе к вере в чтение мыслей и бессловесное общение. Но тут его мозг прошило чёрным лучом, и – ни на каком-то определённом языке, но словно импульсом отправленный – раздался вопрос: - Зачем ты пришёл? Жалкие остатки сознания, не затуманенного жутью, могли бы подбросить мысленный ответ, что он искал Гудсира. Но девушка – или Нечто, сидевшее в ней и говорившее через неё – не стало дожидаться и обдало его, словно ревущим порывом шквала: - Убирайся прочь! Его оглушило, в ушах раздался тонкий звон – совсем как при давешней контузии. Джон отшатнулся, и в один миг обстановка обрела нормальный вид – лазарет, желтоватый свет ламп, голая неподвижная девушка – но его словно отбросило назад взрывной волной, и он не то, что отступил, нет, он пробежал несколько шагов по инерции спиной вперёд – и как только ни на что не наткнулся? Едва опомнившись, Джон развернулся – причём, пытаясь сделать это привычно по-военному, чуть не упал, потому что его повело в сторону – и, продираясь через мельтешащие обрывки бликов, теней, дрожи, ватной давящей тишины ринулся к выходу. Он преодолел расстояние за пару-тройку скачков, совсем не подобающих возрасту – и наконец-то с облегчением рывком задвинул за собой дверь так, что она изо всех сил врезалась в косяк.