Остаёмся зимовать

Крозье сперва отчаянно хотелось напиться. Но делать этого он не стал, даже учитывая навязчивость желания: ему хотелось поступить наперекор Джону и его ожиданиям, и пусть даже он не заметит этого «подвига», но уж Френсис-то будет знать... Он упорствовал в воздержании следующие полторы недели, отходя от объяснения с командиром. Да, всё-таки командиром. Френсис испытывал отчаянный стыд и злость от того, как растерялся и обмяк, несмотря на все дерзкие слова, брошенные в лицо Франклину во время объяснения. Всё перевернулось. Теперь уже Джон, даже не зная того, соблазнял его, слишком прекрасно было его лицо в гневе – эти сжатые губы, и сдвинутые брови, и скулы, которыми, казалось, можно было резать стекло, и жёсткая хватка его рук – и в то же время Джон отвергал его и фактически прогнал с «Эребуса», и Френсис побрёл на «Террор», как потрёпанный помойный кот, которого, схватив за загривок, выбросили с кухни. Два момента не давали Крозье покоя: во-первых, он хотел лучшего, и этого не оценили; во-вторых, именно с отвержения начиналась их связь в Арктике нынче, во время зимовки у острова Кинг-Уильям. Постыдно было вспоминать, как Френсис в отчаянии плакал и захлёбывался, проклиная Джона, но лишь от бессилия. Он не знал теперь, что делать со своим чувством, где сливались поначалу враждебность и похоть, а теперь досада и... Что именно? Френсис не мог понять. Он по-прежнему желал Джона, но желание было отравлено обидой и негодованием. В то же время он не мог не понимать и своей неправоты. Он слишком надеялся на снисходительность Джона – или безвольность? – и прогадал. В остальном их общение оставалось таким же вежливым, как раньше, но теперь в конверт был вложен лишь один лист, с письмами по служебным делам. Правда, в них встречались достаточно смелые обороты, которые могли бы в будущем дать пищу для размышления историкам. Думал ли об этом Джон? О пресловутых историках и о будущем? Так гадал Френсис, которому Франклин как-то признался в своей успокаивающей привычке заранее всё пытаться сформулировать в качестве отчёта и рассказа. «Наверное, не думал, а удивительно. Кажется, если б он упал с вершины серака или айсберга, то уже в полёте прикидывал бы о том, как о том отчитается Адмиралтейству или будет оправдываться за переломанные кости перед женой», - ядовито думал Френсис. А выражения были следующие: «я надеюсь на дальнейшее обсуждение всех противоречивых вопросов», «всецело надеюсь на твоё понимание», «признателен за содействие». Они не проясняли ровным счётом ничего, лишь запутывали. Френсису отчаянно хотелось присесть рядом с Джоном, взять его руки в свои и согреть их, возможно, поцеловать – эти удивительно цепкие руки прекрасной длинной формы. Хотелось повиниться в том, что он низвёл Джона до амплуа всепрощающего ангелочка-покровителя с трогательными прозрачными глазами и длинными ресницами, мягчайшим телом, голосом и характером, почти что дитяти. ...Чёрт подери, он, опять-таки, по-прежнему хотел близости с Джоном – и хотел смены ролей, он воображал, как Франклин наваливается на него всем своим весом, впечатывает в койку, теперь уже сам оставляет синяки на его молочно-розоватой коже – которые придётся скрывать от Макдональда и Педди так же, как Джон скрывался от Стэнли и Гудсира. Но всё-таки Френсис был слишком зол. И дополнительно сердился на себя, что не может отвлечься и гоняет себя по кругу этой злости. Однако его смог отвлечь Томас Джопсон. Новой охоты не предполагалось, и это вызывало некоторую озадаченность среди команды, что и заметил Джопсон: он мог бы с тем же успехом считаться сыщиком, а не вестовым – казалось, на «Терроре» ничто не укроется от взгляда его пронзительных светлых глаз. Но одновременно произошло нечто, снимающее у недовольных все вопросы о добыче мяса в здешних краях и круто меняющее оценку обстановки кем бы то ни было. - Матросы совсем недавно видели медведя, сэр, - многозначительно произнёс вестовой. - Логично, - проворчал капитан, - они составляют часть местной фауны. - Кхм, имеется в виду – того самого, - с намёком кашлянул Джопсон. - Томми, ну, и ты туда же, да? И только лишь у Крозье вырвался этот досадливый возглас, как в дверь раздался стук. - Войдите! – крикнул Френсис несколько более раздражённо, чем следовало. Впрочем, к его раздражению подчинённым было не привыкать. А особенно первому лейтенанту Литтлу, который со своим вечно виноватым видом вымокшего пса как раз и возник на пороге кают-компании. - Разрешите доложить, сэр. - Разрешаю. - Я занимался проверкой вахт, сэр, и мне доложили, что вблизи корабля заметили... - Дайте угадаю! Крозье осёкся. Слишком резко это прозвучало, так, что Литтл и сам запнулся, а ещё тревожно переглянулся с Джопсоном. Насколько Френсису было известно, эти двое приятельствовали, но он поймал себя на странном наблюдении: ему почти не приходилось видеть их вместе, а если и случалось, то оба спешили окончить разговор, и теперь в воздухе тоже повисла отчаянная неловкость. Крозье почувствовал себя отцом, случайно вклинившимся в задушевный разговор двух мальчишек. А вернее казалось иное сравнение: Джопсон был будто бы отличником и любимцем школьного учителя, а Литтл нерадивым учеником, общение с которым не поощрялось, но который, тем не менее, отличался старательностью и стремился истовой усидчивостью завоевать милость – и вот уже готов был поднять руку и произнести ответ на поставленный вопрос, однако пресловутый любимчик опередил его. Однако Литтл собрался и как можно более твёрдо отрапортовал: - Вахтенные доложили, что видели необычайно огромного медведя. По описанию он походит на того, что напал на отряд лейтенанта Гора, сэр. Крозье решил не нагнетать обстановку и переспросил: - Допустим, но какие основания предполагать, что это именно тот «легенадарный» зверь? - Именно размеры, сэр. Достаточно было сопоставить с деталями ландшафта – хотя бы с нашими ориентировочными ледяными пирамидами. Ни одно животное не могло бы сравниться с ним. - А уж не ходил ли он на двух ногах? - Ну... как раз такое и рассказывали, сэр, - осторожно произнёс Литтл. - И как он себя вёл, по словам людей? - Поначалу вахтенные не поверили своим глазам. Потому что животное вело себя очень тихо и не издавало ни звука. Словно... мираж. Только, с позволения сказать, миражам, возникающим в обычных, жарких засушливых пустынях, - осмелел лейтенант, - насколько мне и, полагаю, вам также известно, свойственно в один момент казаться близкими, а потом резко отдаляться и исчезать. Здесь же произошло иное. Каждый раз, когда матросы отворачивались или моргали, не доверяя зрению, и снова вглядывались, медведь приближался. «Бред какой-то», - мимоходом подумал Френсис, но уточнил: - И что же дальше? Он пытался подойти к кораблю совсем близко, может, влезть на борт? - Никак нет, сэр, - беспомощно покачал головой Литтл. Он понимал, что сообщениям от нескольких людей не полагается оставаться без внимания, но нынешнее звучит неубедительно. - А в итоге? - Он исчез, сэр. Так, словно его и не было. Но люди утверждают, что напоследок услышали рык – заглушивший даже треск льда. Френсис постоял в задумчивости и попытался вызвать в памяти, не привлёк ли и его внимание хоть какой-то необычный звук за сегодняшний день – ведь, судя по тому тревожному пиетету, с которым Литтл докладывал о чудовище, голос зверя должен был быть слышим даже в недрах корабля? Однако, нет. - И кто видел и слышал зверя? Литтл назвал имена. Что-то здесь очевидно не складывалось, и Френсис фыркнул. Вредный миф, отголосок неудачи Гора? Оставалось догадываться, почему на «Терроре» его подхватили. Ах да, возможно, чтобы отлынивать от опостылевших работ на пути между кораблями и на палубе. Значит, наблюдения Джопсона о том, что среди экипажа может зреть недовольство, небеспочвенны. Как бы не возникло угрозы мятежа. Такую мысль Френсис раньше попросту отметал, а теперь, видимо, приходилось всерьёз её рассматривать. В то же время в мозгу навязчиво всплывали и предостережения Джона касательно того, что в суровых полярных условиях существует угроза возникновения не только физического, но и умственного, душевного нездоровья. Об этом сейчас меньше всего хотелось думать, и Френсис процедил: - Хорошо, лейтенант, просто продолжайте наблюдения и докладывайте мне, если кто-либо ещё решится сделать такое донесение. – Чуть помедлив, он прибавил: - Спасибо, вы свободны. Напоследок произошло нечто, напоминающее игру в мяч – все бегло обменялись взглядами. Крозье будто хотел сказать Литтлу: «Извините за раздражение, лейтенант». Джопсону он хотел сказать: «Ладно, сынок, если уж и ты сообщил о таком, да ещё и Эдвард – вероятно, надо прислушаться». Джопсон и Литтл переглянулись в ожидании: «Ещё встретимся, переговорим». Все трое разошлись в состоянии задумчивости. Её нарушило происшествие, последовавшее послезавтра. На рассвете – если тут вообще существовали настоящие рассветы, стоило бы заметить – в дверь каюты снова раздался стук; по её манере Крозье безошибочно распознал Джопсона. Вестовой знал, что капитан поднимается ни свет ни заря, и понимал, когда стоит входить к нему. Здесь Томас несколько опередил события и застал Крозье ещё в постели, когда он лишь старательно отмерял себе в стакан с водой капли перуанской настойки, прописанной Гудсиром. - Что такое, Томми? - Боюсь, несчастье, сэр. Пропал самый молодой из морпехов, рядовой Генри Уилкс, стоявший на вахте. Я осмелился от вашего имени отдать распоряжение обыскать корабль. - Когда стало известно о случившемся? - Часа полтора назад. Крозье не стал возмущаться, что его не подняли по тревоге. Джопсон знал о его проблемах со сном и попросту берёг его. И Френсис это ценил. Он ничего не сказал, лишь издал глухое рычание, залпом выпил микстуру и вскочил с койки. Он бросился одеваться, и в следующие пару минут капитан и вестовой, скорее, мешали друг другу, чем помогали. Наконец-то напялив униформу – то ли благодаря, то ли вопреки Джопсону – Френсис метнулся на палубу. Там царило смутное, сторожкое оживление; в небе догорали красноватые отблески. Сияние в последние пару дней было необычного цвета – Френсис невольно вспоминал тот час, когда он пребывал в приступе чернейшей меланхолии и направлял на своего командира оружие, а потом после длинного и целительного разговора Джон, увещевая, заставил его одеться, и вывел наружу, и показывал чудо, когда небо играло яркими невыразимыми красками, словно фазанье оперение. Френсис вообще последнее время пытался отделаться от любых сентиментальных воспоминаний, связанных с Франклином. И поэтому он упорно старался не обращать внимания на исключительное природное явление: подумаешь, эка невидаль – его внимания заслуживали только вопросы сугубо практические. Один из них и нужно было сейчас решить. Наверху его первым делом встретил сержант Тозер. Этот румяный верзила-бородач обычно пребывал в благодушном настроении, но сейчас был мрачнее тучи. Неудивительно: юный рядовой находился в его подчинении, командиру и было отвечать о недосмотре. Но Крозье изо всех сил сдерживался и лишь бросил: - Вы всё здесь обшарили? - Так точно, сэр. - И?.. - Нигде нет, сэр. – Чуть помедлив, Тозер вытянулся по стойке смирно, точно гвардеец у Букингемского дворца, и уточнил: - Обыскать ли окрестности, сэр? - Стойте, не суетитесь, - сквозь зубы процедил Крозье. – Что докладывают остальные вахтенные? Кто-нибудь заметил что-то подозрительное? Слышал ли шум? - Никак нет, сэр. Он... словно исчез в один миг. Никто и ухом и не повёл. - Ах вот как. Тозер был исправным солдатом. Очевидно, он и обходил вахтенных, и он совестливо доложил об исчезновении всем, кого заметил. Это вполне мог бы быть и Джопсон, который на самом деле «слишком много на себя брал», заботился не только о штопанье рубашек и о том, чтобы вовремя был подан чай – и тем заработал себе сомнительную славу «недрёманного капитанского ока», которого некоторые сторонились, а некоторые ему доверяли – забавно, но по одинаковой причине. Крозье в кои-то веки взял на себя труд прикинуть, как же всё-таки сложны человеческие отношения в экипаже, и перед каждым – Джопсоном, Тозером, Литтлом, даже Уилксом – испытал некое чувство вины, что шло рука об руку с ответственностью, но тут же пресёк размышления. «Исчез в один миг». Точно так же Литтл докладывал о медведе – мнимом ли или настоящем. Ох как не хотелось связывать эти события, пусть и самым сумасбродным образом, на уровне поверхностных ассоциаций и точек соприкосновения. - Нет, Тозер, начнём с простого, - сказал Крозье. - Где именно стоял Уилкс? - На полубаке, сэр. Они поспешили туда. Френсис не заметил, как рядом возник лоцман Блэнки. И он, и Рид, учитывая, что их навигационные познания сейчас были бесполезны, каждый в меру своего умения занимались сугубо организационными вопросами. Неизвестно было, как справляется на «Эребусе» мистер Рид, но Блэнки всегда был на высоте. И сейчас он обратился к Крозье – официально, как всегда на людях - так же, как обычно делал Джон: - Капитан, мы уже провели некоторое расследование. На снегу за бортом есть кровь, но совсем немного. – Блэнки был осведомлён о результатах допроса по возвращении отряда Гора и о том, что говорил доктор Гудсир – что хотя бы по количеству крови можно догадываться о происшедшем. – Если пожелаете спуститься, то увидите – пятнышко совсем маленькое. Так, будто бы Уилксу почему-то вздумалось прыгнуть с борта, и он расшибся – допустим, рассёк бы себе бровь или лоб. Крозье совсем не хотелось идти на лёд, но он попросил: - Покажите. На месте обнаружилось, что человек будто бы действительно ушибся, но продолжал свой путь неведомо куда: всё более скудные отметины вели дальше от корабля, но не по направлению к «Эребусу». На снегу имелось несколько вмятин, но они ничуть не напоминали медвежьи следы, а вскоре и вовсе исчезали. Так, будто Уилкса унесла с корабля неведомая гигантская птица – но и птичьих следов, разумеется, не было. - Ничего не понимаю, - пробормотал Крозье. Этим он подводил общий знаменатель чувств всех присутствующих. - С позволения сказать, сэр, - выступил вперёд Блэнки, - я могу предположить, что могло стать причиной. Взгляните на небо. На нём догорали кровавые сполохи. Ленты сияния вяло извивались, играя оттенками багрянца. В иное время Крозье мог бы обратить внимание на необычные атмосферные явления и даже записать это в бортовой журнал, но последнее время он был слишком зол и равнодушен одновременно, он словно утратил и любопытство, и чувство прекрасного. Однако Блэнки пояснил, что наблюдаемая диковина вовсе не прекрасна. - Это может посчитаться лишь суеверием, но я убеждён, когда-либо учёные найдут объяснение, - сказал лоцман. – Некоторые люди очень подвержены влиянию полярного сияния. Даже когда я ещё не служил под вашим началом, сэр, на простом китобойном судне, я был свидетелем редкого случая сияния красного цвета. Оно продолжалось пару-тройку дней, и тогда с людьми начало происходить невесть что. Например, старший помощник бросился на капитана с топором, а один матрос сбежал на льдину, и его так и не удалось найти. Много кто жаловался на тревогу и головные боли – да мне и самому тогда было как-то не по себе. Наверное, что-то приключается с душевным состоянием в такие дни, Бог весть, почему. Мне кажется, что у Уилкса оказалась не слишком крепкая натура, и он мог поддаться такому влиянию. Крозье не выдержал, он стукнул кулаком по борту и простонал: - Господи, ещё один!.. Столпившиеся вокруг подчинённые неловко молчали. Возглас капитана был уж слишком красноречив. Каким бы грубым и отстранённым ни казался Крозье на первый – а то и на второй, и на третий – взгляд, но было известно, что на самом деле он очень переживает за своих моряков. А сейчас потерян был ещё один человек из команды, и потерю эту можно было уподобить и недавней гибели лейтенанта Гора, и первым смертям в экспедиции, когда умирали совсем молодые ещё люди, а причины также не были вполне ясны. Но нынешний случай перешёл все границы. - А всё-таки были ли хоть какие-то следы?.. – пробомотал капитан, мотнув головой туда, куда, предположительно, мог пойти Уилкс. Ему неуверенно ответил сержант Тозер: - Ну, как сказать, сэр... всё-таки ещё недавно шёл снег, пусть и несильный. Следы могло замести. Крозье зашипел, как от ожога, развёл руками и хлопнул себя по бокам в досаде. И никто не посмел бы осудить его за такую потерю самообладания. Перед ним стоял трудный вопрос: он мог бы тотчас отрядить нескольких для прочёсывания местности хотя бы на милю вокруг корабля, но результат предвиделся очевидно сомнительный. А между тем, людей ему было попросту жаль – температура в последние два дня упала ещё на несколько градусов, и очень не хотелось бы недосчитаться чьих-то пальцев или ушей. С потерей Уилкса стоило попросту смириться, если это в принципе было возможным. Уже на палубе Крозье принялся расспрашивать Тозера о несчастном мальчишке: как держался, с кем был дружен, не жаловался ли на недомогания, в том числе и на расстройства настроения. Тозер, этот добродушный бычок-переросток, явно хотел помочь и сказать нечто более вразумительное, чем просто: «Никак нет, сэр» или «Не могу знать, сэр» - да ещё и опасался, не последует ли какого-то наказания ему лично. Но он даже в своих-то переживаниях явно разбирался с трудом, что уж было говорить о том, чтобы он вникал в жизнь и судьбу какого-то сопляка Генри Уилкса, находящегося под его началом. Френсис уже решил, что спрос с Соломона небольшой. Он таки припомнил имя служаки-морпеха. И ему показалось странным каламбуром то, что этому детине досталось звучное имя иудейского правителя, прославленного мудростью, а уж таким качеством сержант похвастаться не мог. На формальное: «Разрешите идти, сэр?» - Френсис просто махнул рукой и отправился к себе. - Я немного нарушу врачебные предписания, Томми, - мрачно глянул он на Джопсона. Вестовой вздрогнул, но повиновался: - Виски, сэр? - Налей мне стакан, остальное спрячь куда-то. До лучших – а может, до худших времён. Джопсон напряжённо кивнул. Вскоре о поверхность столешницы негромко стукнуло дно хрустального стакана с изысканными насечками. Френсис не намеревался продолжать непотребство, и потому делал очень мелкие глотки – и страдая, и наслаждаясь от того, как запретная огненная влага лижет язык, щёки и нёбо. Эффект был очень слабым даже с учётом отвыкания. Его держал в узде лихорадочный поток мыслей. Происходило нечто и впрямь неслыханное и непонятное. Вспоминались слова Джона о том, что стоит обратить внимание на душевное состояние моряков. Франклин сам то делал по мере сил, сначала просто читая проповеди и увещевая всех в общем, а потом уже обращая внимание на конкретные случаи. Например, на его, Френсиса, случай. Совесть здесь перемешивалась с унижением от признания своей слабости в тот момент и общей неправоты. Джон выстоял непоколебимо, когда Френсис направил на него оружие, а затем после тяжёлого и долгого разговора ласкал его волосы, называя «пшеничкой» и «солнышком», целовал в щёки. Обнимал его. Вывел его посмотреть на красивое небо. Занялся его излечением. Нянчился с ним, как с ребёнком, несмотря на то что Френсис в их паре – были ли они до сих пор парой? – именно себе неосознанно приписывал роль «взрослого». И точно так же Франклин беспокоился за остальных своих чад, пусть даже не знал имени каждого, пусть даже Френсису казались несправедливыми его измышления касательно Безмолвной и её дурного влияния. Так, Джон поделился своим беспокойством по поводу своего ледового лоцмана Коллинза: тот и с самого начала иногда казался странноватым, а потом, вскоре после погружения, имевшего цель попытаться сбить глыбу льда, застрявшую в винте, и вовсе стал сам не свой. Подавленность у него сменялась тревожностью, а после он и вовсе обратился в лазарет с жалобами на «ужасные мысли», где получил жёсткую отповедь от доктора Стэнли, хотя и нашёл больше сочувствия у Гудсира, который предполагал, что не только телесные недуги заслуживают пристального внимания. Очевидно, также считал и Макдональд на «Терроре» - Френсису стало известно, что Джон советовался и с ним, обсуждая конкретно его случай. Крозье не знал, что и думать. Также со слов Джона – приправленных не раздражением, но сожалением – ему было известно, как Стэнли относится к сомнениям начальника экспедиции. Это уже проскочило в беседе Франклина с Гудсиром, и помощник хирурга выразился как нельзя более мягко, но общий смысл был таков, что Джону «везде мерещится цинга». Точно так же, по мнению Френсиса, Джону везде мерещилось «душевное помешательство». И был ли он так неправ? Даже если мифического медведя не существовало вовсе, разве не стоило обеспокоиться тем, что слухи о нём ходят на обоих кораблях? «Не хватало нам только всеобщего сумасшествия», - горько подумал Крозье и осушил залпом стакан, в котором ещё плескались остатки виски.