Остаёмся зимовать

С момента вылазки Ирвинга прошло несколько дней. Пока что не происходило ничего переломного. Некоторые надломы были только в душевном состоянии Френсиса. Ему самому пришлось это отметить с бледной тенью стыда, потому что он решил выпить – но с отвычки перебрал, и это всё же стоило именовать нелестным словом «напиться». Хуже всего, что он сделал это даже не в компании Блэнки, а один. И его уязвил несколько обеспокоенный взгляд Джопсона, покорно принёсшего виски – тогда как последнее время вестовой казался более спокойным и счастливым. Томас всё-таки беспокоился о нём. «Ох, сынок», - с тоской подумал Крозье. Как бы ему хотелось обнять Джопсона! И попросить прощения за слабость, и поклясться, что вот разве что сейчас ему бы всего-то поскорей уснуть, а завтра он встанет пусть не бодрым и свежим, а помятым и хмурым, но выпьет чаю, и ещё, и ещё, а потом с честью дотянет день до конца, а ляжет «чистым», а потом в дальнейшем будет придерживаться умеренного образа жизни. Но он угадывал: если бы даже поддался сентиментальности, то в таком состоянии был бы противен Джопсону, и тот бы потом вспоминал о возможных объятиях и признаниях с брезгливым недоумением. Капитан знал, что его вестовой безотказен, но чувствовал, что у него есть некоторое предубеждение, которое он тщательно скрывает. Выражалось оно, правда, во взглядах не презрительных или недоумевающих, а нежно-печальных и вопрошающих – но это ещё больше задевало. Было неясно, как подобраться к расспросам, но Крозье чувствовал: он должен рано или поздно попытаться выяснить, почему Томасу так мучительно видеть, как он пьёт. А пока что он растягивал бутылку виски на весь день и вечер в расчёте на то, что потом в итоге удастся провалиться в сон и пойти ко дну быстро, не ворочаясь и не отгоняя мысли, как косяки хищных рыб. Да, пусть даже Джопсону придётся его утром будить и слышать нечленораздельные проклятия. Однако непрошеные мысли были тут как тут и вцеплялись в него со всех сторон в глухой толще тьмы. Так, например, Френсис с тоской подумал, что лучше всего опоследнее время спал в объятиях Джона – или даже просто представляя таковые одинокими ночами в своей холодной каюте. Но последнее время даже эти фантазии истончились, померкли и остыли. Представляемое им лицо Франклина казалось как будто неживым, искусственным, а поцелуи пресными. А ведь раньше, ещё недавно, кровь моментально брала разбег и награждала тело рдеющим теплом почти до кончиков пальцев. Сейчас обманчиво согревал только виски. Крозье, ругаясь сквозь зубы, выполз из койки, кое-как, поспешно, оделся сам, шипя от стылого воздуха, и решил прикончить треть бутылки, что осталась – чего уж было церемониться, раз ночка всё равно не задалась? И вот постепенно, но довольно скоро, бутылка опустела, и Френсис сидел у стола в кают-компании в полной темноте, откинувшись на спинку стула, тяжело подперев голову рукой с растопыренными пальцами и небрежно раскинув ноги в стороны. Ни сон, ни явь. Ни война, ни мир. Ни катастрофа, ни благополучие. ...Всё было именно так в этой чёртовой экспедиции, ни два ни полтора и всё наперекосяк, он чувствовал это с самого начала, а сейчас его «ирландский пессимизм» лишь медленно, но верно получал подтверждения всё новые и новые. И дело было даже не в чудовищной твари, шатающейся где-то рядом и оставляющей следы своего присутствия. Точнее говоря, этой твари вполне могло бы и не быть. Люди и техника прекрасно справлялись сами в движении к погибели – и если кто-то не видел и вовсе не желал видеть конца этого пути, то Крозье мог его различить. Самым главным было царящее над всем и вся, пронизывающее хуже ледяного ветра, ощущение беспомощности. Адмиралтейство потратило баснословные деньжищи на эту нашумевшую экспедицию, вооружило их самым современным снаряжением – но «последнее слово техники» оказывалось бессильно против Природы. И что им теперь оставалось? Ждать. С тупым покорством сидеть в Богом забытом месте и ждать неизвестно чего. Очевидно, милости этого самого Бога, о котором так любил твердить Франклин. В таком случае, его слова уже не так трогали людские души, уж по крайней мере, на «Терроре»: моряки очень неохотно собирались на воскресную проповедь, их приходилось туда едва ли не выгонять пинками. А как бы Френсис ни относился к Джону, он был обязан поддерживать дисциплину и соблюдать субординацию. Но на людей слабо действовала даже угроза дополнительных вахт. Матросы предпочитали угрюмо снести наказание – лишь бы от них отстали. И здесь Крозье также предполагал, что наличие скрывающегося за торосами и снежными вихрями чудовища могло бявляться всего лишь предлогом – которым как нельзя лучше можно было оправдать общий упадок духа. А о том, что такое имеет место, ему докладывал Джопсон, принося сплетни, словно сорока на хвосте – которую он несколько напоминал, имея бледную кожу и иссиня-чёрные волосы. Оказывается, члены команды – вплоть до офицеров! – начинают роптать, что они не подписывались на то, чтобы оказаться в ледяном аду наедине с неизвестным зверем. - Они так и говорят, «наедине»? – презрительно фыркнул Крозье. - Так точно, сэр. - Дурни. Никто никого не собирается вышвыривать за борт, на то мы и команда, в случае опасности. - Именно, однако вы сами понимаете, что это значит, сэр, - негромко и многозначительно произнёс тогда Джопсон. Его светлые глаза оттенка полярного сияния блеснули в полумраке слегка мертвенно. Впрочем, так-то они были вполне красивы, это тоскливая злость тронула Френсиса хладным щупальцем: если многие говорят «наедине», значит, экипаж ещё не разваливается, но трещинки уже поползли: то ли они начинают считать своим врагом капитана, то ли не надеются друг на друга. А быть может, то и другое вместе?.. Крозье не хотел выказывать мнительности и слабости, но всё-таки приказал строго-настрого: - Джопсон, ты всё всегда видишь и всё слышишь – тебе бы работать газетчиком или сыщиком. Поэтому велю тебе быть ещё бдительнее и следить за всеми настроениями на корабле, прислушиваться к любому оброненному слову, доносить мне о любых гнилых разговорчиках – ясно? - Так точно, сэр! – как всегда, с готовностью вытянулся в струнку вестовой. - Не хватало нам ещё мятежа, - глухо прорычал Крозье, комкая в кулаке испорченный лист бумаги. - Не думаю, сэр, что можно говорить прямо уж о мятеже, - мягко возразил Джопсон, - но нельзя сказать, что люди пребывают в приподнятом настроении. А пресловутые «гнилые разговорчики» доносились то там, то сям. Казалось поразительным, как Джопсону удаётся узнать, что говорят в столовой за поглощением скромного пайка. Не иначе он уже обзавёлся каким-то доверенным лицом, размышлял Френсис, и про себя крякал: «Ай да Томми, ай да сукин сын!» - но его больше интересовало содержание бесед. Конечно, можно было и начхать на ворчание какого-нибудь там юнги или кочегара, лишь бы он выполнял приказы. Не радовало, что брюзжание становилось повсеместным и отравляло нутро «Террора» похлеще смешанного запаха немытых тел и нестираных поддёвок. - Опять строить эти идиотские пирамиды! Делать мне больше нечего, – кривился матрос Мэнсон, играя желваками и упрямо хлопая ресницами. - Да кто б жаловался, - бурчал сидящий рядом Стронг, - ты вон здоровенный, тебе всё нипочём. А я, ей-богу, схожу ещё пару раз – можно и подыхать... С этими словами он зашёлся сухим кашлем, напоминающим треск рвущейся ткани. - Дружище, не мог бы ты отойти покашлять в другом месте, не за столом? – холодно приподнял брови рыжий помощник конопатчика Хикки и погладил острую бородку. – А то были у нас тут... неаппетитные случаи. Это он припоминал, как прямо во время завтрака начал харкать кровью и залил всё вокруг вскоре умерший матрос Дэвид Янг. Мэнсон же, не обращая внимания, брякнул ложкой по столу и упёрто проговорил: - Вот не хочу я строить эти пирамиды, чёрт бы их подрал, чес-слово! Потому что какой смысл? Всё равно через пару-тройку дней всё тут разнесёт этим блядским ползучим льдом! - Но ведь нужно же как-то передвигаться между кораблями, - пожал плечами Хикки, жуя кусочек солонины, и отбросил со лба длинный локон. Он был бы, пожалуй, даже хорош собой, если б не вечный вызывающий прищур и выражение лица, напоминающее не то крысиное, не то лисье. - Кому нужно? Магнус прав. Я бы и носу отсюда не казал! – раздражённо вмешался Билли Гибсон и взъерошил курчавый чуб. – Не забывайте, какая тварь там лазит. Помните царапины? Если она сотворила такое с кораблём, то что сделает с человеком? - Пополам перекусит, как нечего делать, - мрачно прохрипел Стронг. - И именно тебя она изберёт своей целью, ну конечно, избранный! – издевательски усмехнулся сержант Тозер. Он шумно отхлебнул разведённый грог, пролив несколько капель на бороду, и, утёршись, не менее угрюмо бросил: - Да в случае чего морпехов первых выгонят на лёд и отправят, как бычков на забой! Радуйтесь. Вы-то будете тогда тут, на корабле. - А что мешает этой скотине забраться на борт? – совсем упавшим тоном проронил Стронг. - Да ладно, хватит, давайте лучше подумаем, куда удерём да спрячемся, если что, - нерешительно предложил Гибсон. ...Вот такие примерно беседы и велись на «Терроре». Очевидно было: здесь даже самые низшие чины если и не считали это плавание «приключением всей жизни» и шансом завоевать славу – пусть даже свою личную славу человека маленького – но надеялись повидать мир, пусть даже столь негостеприимный, как Арктика, подзаработать и поправить дела. А теперь само их возвращение на родину было окутано пеленой неизвестности. Разумеется, Джопсон не мог передать абсолютно всего, что слышал, и что ему рассказывали. Но его и самого настораживало утомление и печаль на лице лейтенанта Литтла, боязливость и беспокойство у лейтенанта Ходжсона или то, как лицо лейтенанта Ирвинга вдруг принимает отрешённое выражение, а губы начинают чуть заметно шевелиться, словно тот молится. У всех, кого он видел в течение дня, передавая капитанские указы или выполняя личные поручения, мелькала своя гамма эмоций, но ни одна из них не обнадёживала. Симфония дурных предчувствий – вот как можно было бы назвать всю эту тревожную гамму. Словно что-то должно было случиться, что – неизвестно. Казалось, будто над всеми нависает прозрачная, но тёмная тень отчаяния – и скоро кто-то да решится даже на самый необъяснимый поступок просто для того, чтобы начало твориться ну хоть что-то, и плевать на логику поведения. Так же, как в случае с пропавшим Уилксом, которому уже негласно приписали бегство и безумие от созерцания кровавого сияния в небе – для собственного зыбкого успокоения. - Но пока ведь нарушений дисциплины вроде нет, - полувопросительно обратился Крозье одновременно к Литтлу и Джопсону. Они одновременно оказались в кают-компании тем вечером и неловко смотрели то друг на друга, переминаясь с ноги на ногу, то на капитана, рассеянно оглаживающего кончиками пухлых пальцев стенки стакана, на донышке которого плескался виски. - Никак нет, сэр, мне не случалось делать выговоров, - с робкой сдержанностью отозвался Литтл. - Ничего подозрительного? – сощурился Крозье на Джопсона. Тот был вынужден повторить похожий ответ. - Хорошо, - шумно и уже нетрезво выдохнул капитан, а затем осушил стакан одним глотком. – Вы свободны. И вот после тщетной попытки погрузиться в сон он снова сидел за столом в темноте, всё так же неприятно хмельной. Безмолвная до сих пор где-то бродила, её никто не видел. А между тем, она служила единственной смычкой между моряками и... кем? Местными, которые могли бы посочувствовать и пойти на сотрудничество? А может – чем? Здешним краем? Или... тем самым зверем? Это если вспомнить несмелые, с оговорками, предположения Гудсира. Мысли бежали мутным неостановимым потоком, словно в сточной канаве. Френсису с каких-то пор начали сниться обрывочные непонятные сны с её участием. И, как бы он ни сочувствовал Безмолвной, но эти видения выматывали. Она иногда пыталась докричаться до него через идеально ровную, прозрачную, как стекло, стену льда, бросаясь на неё с кулаками, но не в силах разбить. Иногда она стояла посреди удивительно влажной снежной пустыни, окутанная клочками тумана, и неподвижно на него пялилась, а изо рта её прямо на меховую парку стекал целый тёмно-красный водопад – казалось, получи она в самом деле такие ранения, давно умерла бы уже от потери крови. «Бред и чертовщина». Если бы он умел молиться... но нет, он бы не стал избавляться от этих снов. Они напоминали навязчивое самоповреждение, но казались необъяснимо значимыми. Впрочем, слишком утомлённый, чтобы разгадывать головоломки, Френсис пытался перевести бурный ток мыслей на Софию. Но её образ тотчас же сносило, словно девятым валом. ...Да и посмел бы он хотя бы приблизиться к ней и заговорить после всего, что происходило здесь, в Арктике? Тогда он пытался уцепиться за образ Джона, но он оказывался по-прежнему так же зыбок и так же чувствительно отзывался немым упрёком. Френсис оказался способен любить, но не смог достаточно уважать дорогого ему человека. За не согласованную высылку охотничьего отряда ему вполне мог грозить трибунал, но этого не случилось, потому что его простили – и это великодушие выводило из себя. В то же время хотелось загладить вину – но чем? Добросовестной службой? Только это и оставалось. Допустим, усилить вахты, а сейчас провести совещание с лейтенантами. Его Френсис назначил на утро и уже с самоуничижительной иронией прикидывал, в каком виде на него явится. «Хотя чего там являться, я уже сижу здесь, - хмыкнул Крозье. – И вообще... ещё и думать об их мнении, как будто они что-то решают». В кают-компании послышались знакомые шаги, лёгкие и скользящие, затем тщательно приглушаемый вздох – ну да, разумеется, опять с оттенком огорчения. Френсис не поднял тяжёлой головы и всё так же продолжал сквозь полуприкрытые веки пялиться в синее марево погружённой в темень кают-компании. - Сэр? - Ну, я. Который час, Томми? - Четыре склянки, сэр. Может, всё-таки перенести совещание? Я тотчас всем передам. Тихий голос Джопсона звучал просительно: «Вам бы хоть часок отдохнуть», - явственно читалось в нём. - Нет, ни в коем случае, - проворчал Крозье, - я назначил на пять – значит, быть ему в пять и ни минутой позже. И ведь он ничегошеньки не слышал, однако нутром чуял, что вестовой опять вздохнул, но абсолютно беззвучно – и только после прозвучавшего «ни минутой позже» Томас осмелился зажечь лампы. Френсис с усилием отлип от стола, потёр затёкший локоть и принялся нехотя приглаживать волосы. - Ну? Что слышно? – буркнул он. - Пока ничего особенного, сэр. Видел, как Хикки чинил дверь в каюте лейтенанта Ходжсона, но больше был занят не столько работой, сколько болтовнёй с хозяином каюты. Крозье скривился, как от зубной боли: - С каких это пор помощник конопатчика ведёт светские беседы с лейтенантами? Наглый крысёныш, - едва слышно пробубнил он себе под нос. Джопсон испортил ему настроение больше, чем мог бы ожидать: Френсиса ожгло болью стыда за то, что он сам в минуту глубочайшего одиночества и душевной подавленности сам фамильярничал с этим Хикки и не нашёл ничего лучше, чем угостить его виски. «Позорище», - с тоской подумал про себя Френсис. С шумным вздохом он вязко, грузно поднялся на ноги и потащился к гальюну, чтобы облегчить если не душу, то тело уж по крайней мере. Пока он делал своё дело, Джопсон продолжал неслышно сновать по кают-компании, зажигая светильники. Вдруг издали послышался в отчаянный гам, вопли и топот – притом крики были полны ужаса; казалось, где-то за дверьми мечутся овцы, в гущу которых ворвался волк. Не сговариваясь, даже почти не глядя друг на друга, капитан и вестовой ринулись прочь из кают-компании к источнику шума и паники. Задыхаясь на бегу и похватав шинели кое-как, они едва успели одеться, когда ворвались на палубу. И, будь на месте Крозье кто-нибудь трусливей и впечатлительней, пожалуй, могло бы стать уместным замечание, что облегчился он очень вовремя и что ему повезло не успеть позавтракать – потому что от представшего зрелища с непривычки вполне можно было ощутить известные позывы...