Остаёмся зимовать

Если бы капитаны и коммандер могли в тот момент заглянуть в головы своих подчинённых, обнаружилось бы много интересного. Например, стало бы ясно, почему лейтенант Ирвинг пребывал в такой тревоге. Впрочем, кроме испуга он испытывал крайнюю растерянность, раскаяние и отвращение по отношению к себе – потому что оказался в каком-то смысле ничуть не лучше Хикки, и многое из вменённого тому в вину могло бы распространяться и на него самого. На днях под утро лейтенант отправился проверить вахты. Однако странным образом палуба оказалась пуста, словно люди попрятались кто куда. Также не было слышно ничьих голосов, только зловещий скрежет льда кругом. Сияние в небе змеилось призрачными языками и окрашивало всё вокруг безжизненным зеленоватым светом. Но такому странному безлюдью могла быть вполне веская причина. И она красовалась прямо на баке. Ирвингу на миг показалось, что он спит и видит кошмар: в нескольких ярдах от него на фоне зелёного неба застыл медведь. Тот самый зверь, о котором столько говорили. Он был поистине огромен, больше всех животных, когда-либо виденных Ирвингом, а шея и правда больше напоминала не медвежью, а драконью. Все внутренности у лейтенанта словно скрутились одним комком и тотчас смёрзлись. Он застыл и не мог двинуться с места, лишь смотрел перед собой и мысленно готовился к гибели, одновременно пытаясь вспомнить слова хоть какой-то молитвы, но лишь повторял про себя: «Господи, помилуй... Господи...». Только бы чудище не обратило к нему свою жуткую треугольную морду с чёрными провалами глаз. Только б не учуяло. Вместо этого Ирвинг учуял его – сквозь морозный воздух обоняния коснулся невыносимый смрад. Это был запах, лишь отдалённо напоминающий привычную звериную вонь: кроме тухлой рыбы и нечистой шерсти присутствовали отчётливые ноты гниения человеческой плоти и крови. Пришлось зажать нос рукавицей – всё так же стоя неподвижно и надеясь на чудо. Но медведь не смотрел в его сторону. И скоро стало ясно, почему – он отвлёкся совсем на другой предмет, который лейтенант различил отнюдь не сразу на фоне мохнатой громадины. Это была Безмолвная, которую он безуспешно разыскивал вместе с пехотинцами. Она стояла нос к носу с чудовищем, словно не ощущая тошнотворной вони. Ирвинг был готов списать это на то, что северные народы питаются порой протухшим мясом, которое нарочно прячут в тайниках на случай нужды и которое является сущим ядом для любого европейца. Но это он додумал уже некоторое время спустя, и то с оговорками. А пока лишь глядел в полном ошеломлении. Инуитка будто бы разговаривала о чём-то со зверем – почтительно и робко замерев, однако сохраняя прямую осанку, чем в иной миг можно было бы и восхититься. Но сейчас лейтенант испытывал только страх и недоумение. Медведь несколько раз мотнул головой и зарычал, Безмолвная отступила на пару шагов. Однако зверь не тронул её. Что она здесь делает? Откуда взялась? Куда ходила, пока лейтенант отсиживался в её иглу? Каковы её отношения с этим проклятым зверем? Все эти вопросы пронеслись в уме Ирвинга за секунду, и он тут же подумал, что сходит с ума. Происходящее всё больше казалось галлюцинацией, плодом больного воображения. Недаром потом сэр Джон тактично, чрезмерно тактично намекнул Хикки на явление, что называется «полярным бешенством» - жертвой которого как раз и мог стать этот порочный и не в меру деятельный молодой человек. Но не могли же обезуметь сразу двое? Или больше? А на что списать страшные смерти среди команд кораблей – начиная с лейтенанта Гора?.. Однако в тот момент Ирвинг вспомнил лишь стародавнюю поговорку: «Креститься нужно, когда кажется». И он усилием воли выпростал руку и перекрестился – с зажмуренными глазами. Когда он поднял веки с моментально заиндевевшими ресницами, зверя и девушки след простыл. Это заняло считанные секунды. И после этих мгновений на палубе послышались торопливые шаги. Именно поэтому Ирвинг списал всё на минутное помешательство и не стал докладывать начальству. Как выяснялось, совершенно зря. С его стороны это также было нарушением дисциплины. Между тем, другой провинившийся готовился к каре. Корнелиус старался глубоко дышать и напоминать себе, насколько глубоко он презирает тех, кто вздумал свершить над ним такой суд. Пока его товарищей, Хартнелла и Мэнсона, секли, в голове сполохами проносились десятки мыслей: последнее время ум Хикки вообще был беспокоен, а теперь близость наказания подстёгивала ещё больше этих норовистых скакунов. - Будет очень больно? – как можно более будничным тоном осведомился он у рядом стоящего матроса. - Да. В этом и смысл, - отозвался тот тихо. Хикки до того ни разу не секли. Он умел выкручиваться. Но сегодня всё испортил дурной характер капитана – ах, знал бы он, что у этой подлой твари семь пятниц на неделе, то виски и ирландское панибратство, то пьяная лютость! Да ещё этот неуловимый ябеда Джопсон, похожий на вампира. А сэр Джон, знаменитый сэр Джон, о котором все говорили с таким пиететом – его Хикки впервые видел вблизи, и он показался ему нелепым и жалким, несмотря на всё своё показное милосердие. Жирная, напыщенная старая жаба, выжившая из ума, из-за которой они все и оказались в этом беспросветном мраке. Перед которой Крозье почему-то старался выслужиться. Он, Корнелиус, тоже старался выслужиться, не стоило скрывать. Он хотел рассказать всю правду об эскимосской девчонке, поднести её офицерам на блюдечке после того, что видел – однако не вышло. Всё испортил визит старого болвана вместе со своим припевалой, этой породистой долговязой псиной Фицджеймсом. Или не испортил? Или сам Крозье уже утратил остатки разума? Хикки считал, что нужно бежать отсюда со всех ног, если есть хоть малейшее желание остаться в живых. Какое-то время назад он уже разуверился в способности командования к мало-мальски трезвому суждению и искал союзников для того, чтобы совершить побег. Однако он сознавал, что их приготовления не смогут остаться незамеченными, и тогда всем грозит арест или, того хуже, казнь. А если даже замысел увенчается успехом – гибель от голода и холода. Он не умел достаточно хорошо пользоваться картами и приборами, чтобы прийти к точке, где можно было бы надеяться на помощь тех же китобоев. Значит, стоило либо склонить на свою сторону командование, либо взять офицеров заложниками, склонив на свою сторону большинство людей. Второе было более трудоёмко, но более верно. И Корнелиус уже начал свою работу, притом на обоих кораблях. Недовольных было предостаточно, он и знал, и чувствовал это всем нутром. Он беспрестанно вёл беседы со всеми, кого встречал, каждого прощупывал, к каждому втирался в доверие. На «Терроре» лейтенант Ходжсон оказался слабым звеном – блаженненький белокурый ангелочек, трусливая душонка. Ирвинга он хотел бы зарезать при случае: ещё один блаженный, но слишком бдительный. Литтл казался внутренне сломленным и униженным всё тем же грубияном Крозье – стоило лишь надавить поглубже да пожёстче. Но сейчас, после отвратительной резни, не было времени размышлять, и Корнелиус решил предпринять рискованный шаг. Как-то раз он увидел эскимоску на судне – Бог весть, что она тут забыла – и решил караулить беспрестанно. Он убедил своих товарищей – а может, слуг? – быть начеку. Так и случилось. Они увидели её под самым бортом и не замедлили спуститься, чтобы скрутить. И уже когда они толкали эту девку на палубу «Террора» со связанными руками, у Корнелиуса возникла новая идея. Раз она может общаться со зверем, почему б ей не рассказать, как с ним управляться? Пусть бы он пожрал всех идиотов, что намерены сидеть здесь во льдах до скончания века, а людей здравомыслящих провёл бы до места, где они могли бы надеяться на жизнь. Конечно, Хикки не знал местного языка, но надеялся на Макдональда, что так благосклонно отнёсся к нему, когда Корнелиус обморозил мизинец на ноге и только стараниями врача его не отняли. А язык у Хикки был подвешен, как надо. Тем более, он считал себя небезосновательно знатоком людей, и видел, что доктор Макдональд предпочёл бы оказаться где угодно, только не в этой арктической пустыне. Корнелиус репетировал речи, которые мог бы сказать мистеру Макдональду. Ему казалось, он сумеет убедить скептичного врача, если продемонстрирует принуждение – заставит эскимоску вызвать медведя и пообщаться с ним. Хикки видел, насколько тщедушен он и насколько сильна и закалена девка – но он знал несколько приёмчиков, потому что ему и раньше приходилось при случае бить женщин. В основном портовых шлюх, когда они заламывали цену или смели утверждать, что он требует чего-то неподобающего – да что могли судить о «подобающем» они?! Впрочем, скоро Корнелиус разочаровался в женщинах в принципе и предпочитал мужеложство – и оно казалось честнее и правильнее в его случае, а уж скрываться он умел. На самом деле, он до сих пор хотел трахнуть боязливого Гибсона, что не хотел подставляться под карающую длань немощного либо вздорного начальства. Он хотел трахнуть и свежего мальчишку Хартнелла. И туповатого здоровенного Тозера. И ещё более огромного, не лишённого привлекательности Мэнсона. И сладкого блондинчика Ходжсона. Да что там, он перетрахал бы половину всех экипажей с самыми разными намерениями, но одно было бы главным – утвердить свою власть. Притом законную власть. У Хикки создалось впечатление, что даже чудовищем может управлять любой сильный духом человек, не только эскимос. Бог весть, откуда взялось это суждение, но оно овладело умом, и Корнеиус был уверен в себе как никогда раньше и одержим тем, чтобы добраться до медведя и до девки – и заставить их делать, что сказано. В последний момент он пожалел, точнее, усомнился только об одном – что не потащил эту туземную сучку всё-таки на «Эребус». Макдональд знал местный язык несколько лучше, зато Гудсир, как успел заметить Хикки, питал к эскимоске некие особенные чувства, что и заставляло его чуть не каждый день бегать на «Террор» по жестокому холоду. Обоих можно было бы запугать достаточно легко, по-видимости. Гудсир, скорее, сам бы пошёл под нож, чем допустил бы какой-то вред его любимой узкоглазой голубушке. Но что было теперь думать? Даже умные люди совершают ошибки, успокаивал себя Корнелиус. Он был, несомненно, умён. Но ему не повезло. И сейчас звучал звук гонга, и люди толпились кругом, и выносили новые козлы, чтобы привязать к ним Корнелиуса, поскольку предыдущие сломал Магнус – Хикки почему-то стало противно от того, как этот детина стонал, дёргался и орал. Подумаешь. Порка. Немного позора, немного крови на спине или заднице. Этих толстых жаб, облачённых в мундиры с эполетами, ждёт нечто худшее. Гораздо худшее. И он приложит к этому руку. Корнелиус ещё даже не знал, что именно предпримет, но был уверен, что уж придумает – и что от этого все взвоют, и эти адмиралтейские гады, утопающие в своём ничтожестве, словно в дерьме, и эта паршивая ищейка Джопсон, и слюнтяи-лейтенанты, и все тупые бараны, что будут подчиняться так называемому командованию. Словно костёр, запылало у него в мозгу предвкушение мести и будущего торжества. Именно поэтому Корнелиус Хикки не сопротивлялся, когда егопривязывали к козлам, когда проклятый Крозье снова своим грубым голосом возвещал, за что именно порют, когда плётка наконец-то врезалась в его мёрзнущие, тощие ягодицы. Корнелиус знал, что за ним правота – и это помогало держаться мужественно. Всё его тело содрогалось от ударов, на лбу выступал пот, зубы сжимались со скрежетом, на глазах выступали слёзы – но из груди не вырывалось почти ни звука. Собранные кругом матросы смотрели на него, почти как на чудо, и он это видел, и этому тоже смутно радовался сквозь боль и свист плети. «Не дождётесь», - решил он про себя.