Остаёмся зимовать

Давно привычный полумрак царил в кают-компании. Где-то в углу копошился и хлопотал мистер Бридженс, время от времени покашливая, и Гудсир с облегчением отмечал, что этот кашель больше похож на остаточные явления обычной простуды, а не на признак более серьёзного недуга. Но это наблюдение служило, скорее, для отвлечения от беспокойства, переполнявшего Гарри. Он обратился к командованию с заявлением, что готов сделать небольшой доклад и рассказать о том, что ему удалось выяснить в течение последних дней. Гудсира пригласили для беседы. Нынче ему предложили сесть, и он ощущал себя так, будто замещает всех присутствующих офицеров на этом малочисленном совете – особенно принимая во внимание то, что он сообщал. Но всё равно он чувствовал себя будто бы на допросе, совсем как после возвращения отряда Гора, когда произошла трагедия, до сих пор витавшая над кораблями и окрасившая мрачной багровой тенью всеобщее существование, будто было недостаточно других тягот и уже существующей неизвестности. На Гарри были устремлены пытливые и требовательные взгляды капитана сэра Джона Франклина и коммандера Джеймса Фицджеймса. Они выслушали поначалу сбивчивый, затем всё более складный, рассказ помощника хирурга и новоявленного этнографа. - Так значит, получается, что Туунбак – некое божество местного пантеона? Я никогда раньше не слыхал о нём, хотя и старался побольше узнать о местных мифах и традициях перед очередной экспедицией, - задумчиво произнёс сэр Джон. – И вроде бы наша барышня может быть с ним как-то связанной, хотя и, судя по всему, отношения между ними нельзя назвать согласием? - Похоже, так, сэр. - У меня есть гипотеза, - размеренно объявил капитан. - Всё-таки здесь обитает существо, странным образом сохранившееся с древности в силу того, что ни люди, ни иные звери не могли нарушить его привычного образа жизни – и потому этот экземпляр сохранился до наших времён. Возможно, у него даже нет самки для спаривания. А местные жители могли наделить его божественными качествами из-за его исключительности, и только. Гарри неотрывно смотрел на капитана, ощущая всё большую озадаченность. Странно было слышать, что религиозный начальник экспедиции, человек старой закалки, пытается рассуждать с точки зрения науки и являет столь широкий кругозор, рассудительность и хладнокровие. Но они оба лгали друг другу и себе. Гудсир увидел в глазах сэра Джона отблеск паники и растерянности. То же самое капитан наблюдал, глядя на Гарри. Они оба, как оказывалось, наблюдали нечто пугающее, о чём не могли говорить вслух. Коммандер Фицджеймс лишь переводил на них взгляд туда-сюда в течение полуминуты. - В любом случае, - возвысил голос Франклин, - этот зверь опасен, и наша задача его уничтожить – пускай затем его чучело или скелет будет демонстрироваться в естественнонаучном музее в Лондоне. Это было бы весьма любопытным и ценным результатом нашей экспедиции, не так ли, мистер Гудсир? - Я думаю, да, сэр, - смиренно произнёс он. - Чудесно, сегодня же я подготовлю соответствующее распоряжение. Мы сейчас всё обсудим с коммандером. Франклин пристально и долго посмотрел на Фицджеймса, и тот отвечал подобным же взглядом, в котором вдруг затеплилась некая томность. Гудсиру она показалась немного странной, учитывая, что именно они сейчас втроём обсуждали и в какой обстановке. Но он, разумеется, не проронил ни слова и посчитал это неким намёком, что разговор окончен и ему стоит удалиться – что он и сделал. Когда за помощником хирурга закрылась дверь, капитан встал, прошагал вслед и щёлкнул замком. Сердце у Фицджеймса затрепетало – и он отметил, как же всё-таки приятно в последнее время не чахнуть от тоски по недостижимому, а испытывать нежное томление. Однако лицо сэра Джона пока что горело отнюдь не желанием – оно было несколько сурово, притом одухотворённо. Он, очевидно, горел жаждой действия, и это тоже казалось красивым. Несмотря на всеобщую измотанность в последнее время, которая коснулась и начальника экспедиции, сэр Джон казался чуть ли не помолодевшим. - Ну что ж, дорогой мой, - начал он, скорее, по-деловому, чем лирически, - надо подумать, как одолеть зверя. До сих пор мы отсиживались на кораблях, если не считать безумной выходки Френсиса с тем охотничьим отрядом... Джеймс с трудом сдержался от самодовольной ухмылки: ну наконец-то Франклин осознал, что с Крозье не стоит миндальничать и что он ошибался, всячески добиваясь его дружбы, что в последнее время переходило все границы. Тем временем, командир продолжал: - До сих пор мы просто вооружали вахтенных, а судно считали крепостью в осаде, но не стоит ли перейти в наступление? Только как бы это сделать? Ты офицер, Джеймс, есть ли какие-то мысли? Коммандер несколько смутился: его начальник также был солдатом и воевал в Америке – неужто у него не могло быть собственного суждения? С другой стороны, его боевой опыт мог устареть, сэр Джон мог сомневаться в себе – что Джеймсу было бы больно осознавать с учётом всей мысленной и душевной работы, что он проделал в стремлении лучше понять капитана, постичь его мотивы. Это было бы тем более досадно, учитывая то, какие он сделал выводы и как он старался неизменно придать Франклину уверенности, будучи его верным учеником и обожателем. - Я думаю, первое, что мы можем сделать, сэр Джон, - произнёс он, - так это прибегнуть к отнюдь не оригинальному решению. Оно, должно быть, могло прийти в голову и вам – отправить людей на лёд с ружьями и пообещать какую-то награду. Сэр Джон задумался, словно ему чем-то претила эта идея. А причины могли быть веские: тогда они допустят такую же отчаянность, как и Крозье, а если прикажут и ему снаряжать моряков, то это навеет противоречивость в мыслях и действиях командования. Однако Франклин откликнулся благосклонно: - Ситуация и сложна, и проста одновременно, и потому твои слова здравы – нам стоит превратиться из жертвы в охотников. Зверь должен понять, что мы не собираемся жаться в уголке и дрожать. Это мы пришли по его душу, а не он по наши. Наверное, так и заявлю. А награда? - Конечно, лично мне кажется, что боевой славы вполне достаточно, - хмыкнул Фицджеймс. - Но то ведь ты. А многие здесь люди простые, как и я сам, вообще-то... Джеймс невольно покраснел, когда сэр Джон упомянул, что считает его знатнее себя. - ...да тем более, мы терпим бедствие, надо называть вещи своими именами, - с небывалой откровенностью продолжал капитан. - Поэтому не так уж полезно взывать к гласу совести, к Царствию Божию, где кто-то окажется за проявленную самоотверженность, благородство и героизм. Даже дух товарищества и потребность защитить других могут кому-то показаться пустым звуком – да-да, Джеймс, не смей упрекать меня в пессимизме, которым я мог якобы заразиться от капитана Крозье. Мне пришлось повидать достаточно. В некоторых обстоятельствах думаешь лишь о себе и своём благе. Поэтому наградой станут деньги, которые как раз и ассоциируются с личными благами. Я располагаю приличным состоянием. Кроме того, знаю, что монета даже здесь на кораблях пока что в ходу – пока мы не прибегаем к натуральному обмену, как дикари. Я надеюсь, этот момент не наступит – как и момент, когда человек будет готов убить ближнего своего из прихоти или сиюминутной потребности – и даже пожрать его плоть. Мерзкий холодок пробежал у Джеймса по спине, хотя на «Эребусе», в отличие от «Террора», всегда топили так, чтобы люди не ощущали этого собачьего мороза. Впрочем, сэр Джон уже пришёл к выводу, что паровой двигатель, тонны угля, которые он поглощал, само помещение этой машины занимали слишком места и не оправдывали возложенных ожиданий. Оставалось только молиться и ждать, когда вскроется лёд. И, разумеется, сейчас главной задачей было убить чудовище. Только тогда они все могли бы вздохнуть спокойно и толком начать действовать. - В общем, - продолжал Франклин, - деньги – это то, что связано для людей с привычным укладом и благополучием. Разумеется, в каком-то смысле я намерен... что ж, придётся называть вещи своими именами – использовать уловку. И всё же. Ну, так что скажешь на мои соображения, Джеймс? - Считаю ваши рассуждения весьма разумными, сэр Джон, - размеренно и немногословно отозвался коммандер. Капитан, как всегда, неторопливо разложил всё по полочкам, и прибавить к его словам было, по сути, нечего. - Тогда я набросаю хотя бы план своего указания, которое завтра зачитаю перед командой, Джимми. Кроме того, нужно отправить извещение о моём решении капитану Крозье – с тем, чтобы у себя на «Терроре» он действовал таким же образом. С этими словами сэр Джон отправился в каюту за писчими принадлежностями, а Джеймс от волнения принялся мерить кают-компанию широкими шагами, вглядываясь то в литографии на стенах, то в медные детали ламп, то в линии переплёта остеклённого буфета и синие пагоды на расставленных там тарелках и блюдах. Что же задумал капитан? Если он собирался всего лишь поработать над приказом, зачем запер дверь? Тем временем, сэр Джон вернулся, сел и принялся эскизно намечать и непосредственно текст официального документа, и небольшую воодушевляющую речь, чтобы произнести её перед собранием моряков. Франклин был человек обстоятельный и блестящей импровизации предпочитал тщательную подготовку. Вдруг он поднял голову, пристально посмотрел на Джеймса и негромко велел: - Сядь, пожалуйста, мальчик мой. Коммандер спохватился: - Ах, простите сэр. Я, наверное, мельтешу и отвлекаю вас. С этим он подошёл и отодвинул стул. - О нет, не сюда, сынок. - То есть? – растерялся Фицджеймс. - Вот сюда, - произнёс сэр Джон и, чуть протянув руку, беззвучно похлопал ладонью по тёмной гладкой столешнице. Фицджеймс от этого повеления вспыхнул, ощутив, как сердце пускается в галоп. - Но, кхм, сэр... как... - Как непослушный школьник дурного нрава, у которого на уме одни шалости, - искоса взглянул старый капитан и словно бы как ни в чём ни бывало опять уткнулся в бумаги. Крайнее смущение отозвалось лёгкой волной покалывания в затылке и висках, но казалось весьма приятным. Стараясь сделать это не слишком неуклюже, коммандер взгромоздился на стол. Он оказался в не совсем приличной близости от начальника экспедиции, почти нависая над ним – однако же именно в том месте, что было указано. Сэр Джон продолжал работу. Иногда он что-то правил или вычёркивал, иногда задумывался и слегка хмурился, глядя куда-то вдаль и дотрагиваясь ручкой до губ. В эти мгновения у Джеймса щекотало в груди, уж слишком одержим он был очертаниями этого аккуратнейшего, особенного рта с глубоким вырезом посредине верхней губы и с маленькой припухлостью там же. Недаром некоторые с насмешкой – кто-то злой, а кто-то дружеской – приговаривали, дескать, «Фицджеймс так и смотрит в рот начальству». А ведь сплетники не то, что не ошибались – не подозревали, насколько их правота буквальна. И выражения, и все движения выразительного лица сэра Джона были своеобразны. Когда он говорил, то иногда широко открывал рот, так что виден был и плотный ряд узких нижних зубов, и язык – нежно, влажно поблёскивающий и сводящий Джеймса с ума. И коммандер старался не пялиться на своего капитана во все глаза, но удержаться было сложно. Притом сложно было и поверить в происходящее. Подумать только, так долго Джеймс томился в безответности, страдал, даже не смея себе порой признаться, какова истинная причина его терзаний – а теперь судьба наградила его сторицей!.. Перед глазами проносились манкие и сладкие видения прошедших недель, и от них кружилась голова. Фицджеймс и помыслить-то не мог, что его драгоценный наставник отличается такой чуткостью и чувственностью, что он готов пойти на гораздо большее, чем просто принимать сдержанные, чопорные знаки привязанности. Да что там, в нём было столько нерастраченной нежности и пыла, что они волною сшибали Джеймса с ног – и он опускался на колени снова и снова. И Франклин отнюдь не отказывался от таких проявлений обожания – он даже откидывался на спину и непроизвольно придерживал руками свой тяжёлый живот, чтобы коммандеру было удобнее лобзать и удовлетворять его. В более невинной форме обожание проявлялось в том, что вечерами Джеймс усаживался на ковёр у его ног и обнимал их, пока сэр Джон читал про себя – а чаще вслух, чтобы порадовать «своего мальчика». Последнее прозвище Джеймса поначалу смущало, и довольно сильно, потом стало привычным выражением стариковской сентиментальности, но в последнее время – о, оно расцвело новыми красками! И ведь действительно, в обществе Франклина коммандер словно и правда из собранного и гордого офицера превращался в восторженного ребёнка, жаждущего любить и быть любимым. Иногда Джеймс клал голову сэру Джону на колени и наслаждался тем, как тот играет его волосами: гладит, перебирает, иногда, забавляясь, осторожно накручивает локон на палец, а затем бережно отпускает. Джеймсу до чрезвычайности нравились – даже сам от себя он не ожидал, что настолько нравились – прикосновения к волосам. У него даже недоставало сил, чтобы поднять лицо и посмотреть, с какой мягкой улыбкой сэр Джон любуется отблесками его каштановых кудрей, какие тёплые огоньки мерцают в его глазах и какими красивыми лучами разбегаются морщинки от их краешков. Оставалось только предствлять это со всей живостью памяти и фантазии, и Джеймс иногда настолько млел, что не мог удержаться от тихого блаженного стона. За это сэр Джон однажды, посмеиваясь, назвал его «щеночком». И это также прозвучало не обидно. Коммандер даже задумался: будь он псом, то к какой породе мог бы принадлежать? По некотором размышлении, он решил, что, пожалуй, мог бы быть борзой – ласковой, безупречно послушной с единственно признанным хозяином, но настороженной, недоброй и бесцеремонной с чужаками, готовой броситься на любого, кто посмеет доставить неприятности господину. А уже что касается зверя... О, Джеймс смотрел, как сэр Джон выводит строчки приказа и мысленно уже шагал по льду с винтовкой наперевес во главе боевого отряда. В этих дерзких и почти горячечных мечтах он ни на гран и ни секунды не сомневался, что именно ему, Фицджеймсу, надлежало бы убить Туунбака. Притом вовсе не из-за денег, даже не ради личной славы, столь занимавшей его обыкновенно – а для того, чтобы бросить роскошную жертву, словно вражеское знамя, к ногам своего любимого, своего короля. Не было службы, которую Джеймс не рад был бы ему сослужить – от официальной до сугубо личной. Так, теперь он почитал великой честью то, что каждый вечер перед отходом ко сну он мыл ноги сэру Джону. Затем Джеймс вытирал и массировал его ступни после тяжёлого дня – ведь в отличие от того же нелюдима и пьяницы Крозье, Франклин даже несмотря на возраст и на не всегда бодрое самочувствие не сидел запершись у себя в каюте. Его в течение дня можно было видеть на корабле то тут, то там, он постоянно расхаживал по кораблю и спускался на лёд. В последнее время такое бывало ещё и чаще, чем прежде, словно он стремился не отставать от Джеймса или снять с него часть служебного бремени и пресечь излишнюю ретивость, от которой к вечеру у коммандера слипались глаза – а в этом, как оказалось, Франклин был чаще всего отнюдь не заинтересован. Равно как и в том, чтобы ритуал омовения ног был наполнен только целомудренностью, спутницей христианского смирения. Нет, капитан вовсе не возражал против дерзости подопечного, когда тот – разумеется, испросив разрешения – принялся целовать и посасывать каждый палец на ноге возлюбленного. При этом сэр Джон вздыхал, прикрыв глаза – ему никто прежде такого не делал, уж в этом не стоило сомневаться. А теперь, сидя на столе, коммандер смотрел на капитана с непривычного ракурса – сверху вниз. И взор мечтательно скользил по тёмной с проседью шевелюре, по плечам с разлапистыми эполетами, по кончикам ушей, которые с этой точки казались чуть заостренными, как у эльфа – странное, но забавное и возбуждающее впечатление, также по линии острой скулы и несколько впалой щеки. Джеймс также не мог не видеть, как трогательно топорщатся густые брови капитана и как длинны его ресницы. С величайшей жадностью коммандер изучал каждую деталь внешности возлюбленного наставника – и порой, когда не имел времени и возможности предаться ласкам с ним, лихорадочно хватал бумагу, карандаш и начинал набрасывать милые черты. И теперь он не ограничивался лишь портретами да штудиями профиля – рисунки стали гораздо смелее. И Джеймс уже почти не стыдился этого. Что было робкими распалёнными мечтаниями, стало явью. Его реальностью, проживаемой вместе с его капитаном. Между тем, тот дописал, отложил ручку и промокнул лишние чернила на последнем листе, затем отложил его в сторону. - Вы уже окончили, сэр? – нетерпеливо осведомился коммандер и шевельнулся, чтобы встать. Франклин мягко, но повелительно положил руку на его бедро: - Нет, сиди, мальчик мой! У Джеймса сладко заныло и закололо в груди – а затем значительно ниже. - Я ещё не окончил, - прибавил сэр Джон и, отодвинув бумаги на почтительное расстояние, решительно встал. Он шагнул к Джеймсу, подхватил его под мышки, властно притянул к себе и впился в его рот напористым поцелуем. Фицджеймса обдала волна жара с ног до головы. Франклин, будто приноравливаясь, рванул и прижал коммандера к себе ещё плотней, так, чтобы между их телами и на волос зазора не осталось. Джеймс, если мог бы, то выгнулся б от судороги вожделения – ему так и хотелось вжаться в сэра Джона и подвигаться, чтобы хоть немного снять мучительный зуд предвкушения ниже пояса. Но Франклин держал его словно в тисках, наваливаясь всем своим массивным корпусом, словно корабль на льдину – и Джеймс обхватил его ногами сзади, беззащитно опускаясь на локти. Ему нравилось чувствовать вес любимого наставника, да посильней – так, чтоб дух захватывало. Однажды Джеймс попросил сэра Джона, чтобы тот лёг на него. Франклин долго растерянно отпирался, но когда всё-таки поддался и ненадолго, со всей осторожностью, исполнил странную просьбу, коммандер был на седьмом небе. Совсем как сейчас. Наконец-то сэр Джон отпустил Джеймса, и они уставились друг на друга горящими глазами, задыхающиеся, и счастливые, и чуток растрёпанные. - Это были всего лишь учения, мальчик мой, - хрипловато засмеялся старый капитан. - Тяжело в учении, легко в бою, - парировал коммандер. - Тогда проследуем на поле боя, - красноречиво поднял брови начальник экспедиции. Разумеется, он открыл дверь кают-компании, но свою каюту запер плотно – и там воодушевлённые и страстные ласки их продолжились. Когда капитан и коммандер уже устраивались на ночлег, и сэр Джон первым отправился совершить необходимые приготовления ко сну, то Джеймс сидел за тем самым столиком, за которым состоялось памятное чаепитие, и раздумывал: не слишком ли кощунственно то, что они делают? В конце концов, вблизи кораблей бродило неведомое чудище, гибли люди, а они... Они могли бы считаться развратниками даже если бы Туунбака не было – разве Арктика сама по себе не является достаточной пыткой? И Джеймс пытался тщетно прибегнуть к малодушным самооправданиям, что командиры, мол, страдают не меньше, а порой и побольше других из-за лежащей на плечах ответственности. Он не мог знать, о чём рамышлял сэр Джон и решил вообще не гадать об этом, а сосредоточиться на умывании и на предвкушении, как уляжется под толстый тёплый бок любимого капитана. Может, у того ворочались подобные же мысли? Но когда Джеймс, уже раздетый, скользнул обратно в каюту и принялся аккуратно пристраивать свои вещи, то сэр Джон уже спал, сморенный и дневными трудами, и вечерним отдохновением – и лицо его выглядело совершенно безмятежным. Фицджеймс невольно залюбовался опять. Несомненно, красота в глазах смотрящего, но Франклин и объективно был хорош собой. Он обладал запоминающейся, притом на диво благородной внешностью – что сейчас подчёркивалось умиротворённым выражением. И тут внезапно Джеймс ощутил, будто в сердце ему вогнали иглу. Начальнику экспедиции не нравилось, когда ему напоминали о возрасте – хотя коммандера странно трогали в его облике именно характерные возрастные черты: все эти морщинки, складочки, чуть заметные неровности кожи и её тона, серебристая проседь в волосах... Но сейчас вместо прилива нежности Джеймса охватила такая щемящая тоска, что на глазах чуть не выступили слёзы. Жадное жизнелюбие сладострастия, торжество обладания уступили место печальной тревоге и безотчётному страху, от которого хотелось выть. Во сне сэр Джон выглядел таким беззащитным и... хрупким. Словно высохший цветок, лепестки которого могли бы рассыпаться от неосторожного касания, а листья и стебель – сломаться. Да. С ним в любой момент могло случиться всё, что угодно. Даже сейчас. И так было изначально. Изначально. Ещё когда они отплывали из гавани Гринхайт. ...Джеймс редко позволял себе даже в уме разные пылкие нежности в адрес наставника, не говоря уж об уменьшительно-ласкательных словечках. Они были прерогативой Франклина и звучали из его уст не глупо, а мило и естественно: сентиментальная нежность идёт обычно сверху вниз и от старшего к младшему. Фицджеймс осмеливался использовать лишь нечто нейтральное и более-менее высокое: «радость моя», «любовь моя», «счастье моё» и так далее. Но и то не вслух. Вернее, когда становилось совсем невмоготу, он еле касался губами правого уха сэра Джона, которым он слышал гораздо хуже, и произносил свои слова одними губами. И всё равно сэр Джон спрашивал: «Что ты там шепчешь, Джимми?» - и коммандер смущался. И Франклин лукаво журил его: «Ну что ты, я же чувствую, как меняется твоё дыхание». Джеймс тогда пристыженно отводил глаза в сторону, а старый капитан трогал его за рукав и тихонько посмеивался: «Ты в левое ушко мне шепчи, дитя моё!» Эти недавние воспоминания пронеслись вихрем у Джеймса в голове, глаза его всё-таки наполнились слезами, и он прошептал: - Милый мой, бедный... какой ты старенький... Тебе нельзя было сюда!.. Ни в коем случае нельзя!.. Фицджеймс не сдержался и всхлипнул надрывно и так громко, что сэр Джон шевельнулся и приоткрыл глаза: - Джимми? До сих пор не лёг?.. – Он присмотрелся и с лёгким беспокойством осведомился: - Джимми, что случилось? Ты чем-то огорчён? Тень дрёмы покинула лицо Франклина, и он тоже выглядел расстроенным, полагая, что дело может быть в нём и гадая, что сделал не так в этот вечер. - Да нет, сэр Джон, ничего, - растерянно забормотал Джеймс. – Это... так, головная боль. Да! У меня бывают приступы. Ходишь весь день спокойно, а потом как схватит до слёз – а через несколько мгновений отпускает, будто ничего и не было. - Смотри, мой хороший, не надо принять лекарство? - Нет, уверяю, - вымученно улыбнулся Джеймс. - Ладно, вероятно, тебе виднее. Иди сюда, отдохни, моё дитятко, - уже снова сонно проговорил сэр Джон и откинул край одеяла. Джеймс лёг. Потушили свет. Но коммандер заснул не сразу. Он прислушивался к сердцебиению и дыханию Франклина до тех пор, пока окончательно не одолел тяжёлый сон, чёрный, как полынья.