Остаёмся зимовать

Если бы во время оно кто-то рассказал сэру Джону – тогда ещё просто Джону Франклину – сколь разнообразные роли ему придётся исполнять, он бы растерялся. Даже когда его назначили губернатором Земли Ван Димена, он исполнял свои обязанности, возложенные на него Короной, бесхитростно и неискушённо, словно морское существо, выброшенное на сушу – неловкое и настороженное, старательное и уязвимое. Теперь ему было бы впору дивиться, как личины меняются, будто паруса в соответствии с ветром, которые не он лично ставит, выбиваясь из сил, карабкаясь по вантам и реям, орошая застывающим потом просоленные одежды – но словно кто-то незримый и послушный делает всё так, как следует. А он – он и капитан, и корабль одновременно, и он движется своим верным курсом, движется незримо, пусть даже застряв во льдах – но то лишь кажимость, предстающая людскому взору. Франклин осознавал, как он близок от роковой ошибки и как он рискует ошибиться каждый миг в том числе и в малом – но уповал на эту малость и незначимость как на милость Господню. И был дерзок в своём спокойствии так, как никогда ранее. Он был милосерден и суров одновременно, осторожен и решим, когда-то привлекал, а когда-то отталкивал, он прислушивался и действовал. Он печалился, гнулся, скрипел под натиском адского мороза и ветров, как его верный корабль - ранее верный другим, более, может, заслуженным капитанам – но не сдавался. Он грешил, но не ощущал, что падает в бездну. Он отдалял на расстояние вытянутой руки ещё недавно милого сердцу заместителя, убеждённый, что действует справедливо, он предавался удовольствиям с любимым учеником и дарил его милостью, но не сомневался, что всё ещё вправе обращаться к людям с проповедью – потому что если не он, то кто ещё сейчас скажет слово?.. Итак, документ был написан, а соответствующая речь набросана и выверена начисто, однако на следующий день сэр Джон не огласил приказа, как изначально собирался. Ему пришла в голову идея получше. К чему разводить суету в субботу, если впереди – торжественное, исполненное значимости воскресенье? Так ему подумалось. К чему заботиться, оглашены ли инструкции должным образом на каждом корабле по отдельности, если можно собрать всех разом? И Франклин распорядился о том, что нынче все про мере сил и исполняемых обязанностей должны явиться на проповедь. При этом он так же, как при подготовке к похоронам лейтенанта Гора, отдельно подчеркнул, что люди должны быть одеты как можно теплее: собираться предстояло прямо на палубе флагмана. До этого посещение воскресных проповедей на «Эребусе» во время зимовок не являлось строго обязательным, хотя считалось негласно рекомендуемым. Пожалуй, что отсутствие даже не особенно сильно осуждалось. Приписать ли то мягкосердечию или здравомыслию Франклина, а может, тому и другому вместе, но он с полным пониманием относился к тому, что матросы не горят желанием в пургу или жестокий мороз продираться через снег, лёд и ветер к «Эребусу», чтобы больше часа слушать речи начальника экспедиции. Как ни крути, а плоть человеческая слаба – и плоть эту в определённых обстоятельствах стоит беречь как зеницу ока, потому что запасными пальцами, носами и ушами или способностью отращивать их заново подобно ящерицам Создатель людей не снабдил. Оставалось надеяться, что моряки помолятся в воскресный день сами: ведь Бог повсюду, и, по большому счёту, для общения с Ним не обязательно требуется посредство какого-то человеческого официального лица или церемонии. С другой стороны, пока ещё корабли были в плавании и когда из-за жестоких погодных условий во время зимовки добраться до «Эребуса» было слишком затруднительно, то чтение проповеди на «Терроре» входило в обязанности капитана Крозье. Однако до сэра Джона дошли сплетни, будто Крозье вместо Священного Писания зачитывает своим людям выдержки из корабельного устава, который по толщине уж точно мог бы сравниться с Библией, а по суровости сулимых за нарушения наказаний – тем более. Разумеется, Франклин не поверил таким гротескным слухам, но вполне понимал, откуда они взялись. Крозье считали тем ещё Цербером. Однако кнутом, устрашением вряд ли он мог бы словом обратить сердца ко Христу. Да что там уж, просто подбодрить. В конце-то концов, разве способен на это человек, который и сам еле-еле еле балансирует на краю бездны уныния? Откуда у него взяться бодрости и теплу для других?.. Поэтому не выглядело столь поразительным то, что моряки с «Террора» понемножечку, поначалу лишь по одному, начали по воскресеньям подтягиваться на «Эребус». Возможно, инициатива исходила от лейтенанта Ирвинга, которого начальник экспедиции уважал, среди прочего, за истовость как в службе, так и в вере. И со временем этот «отряд богомольцев» медленно, но верно становился всё больше. Спроси кого из людей, никто бы, может, и не ответил толком, что уж такого особенного в проповедях Франклина – и почему их привлекательность затмевает трудность перехода от одного корабля к другому. А ведь можно было бы потерпеть невнятное бухтение своего собственного командира, а потом расползтись по норам да заняться своими делами. Но нет, они собирались, тщательно запахнувшись в свои поддёвки, застегнув бушлаты и подоткнув шарфы, и отправлялись в путь вместе с лейтенантом. А потом возвращались и делились впечатлениями с товарищами – и пытались объяснить, с чего они вдруг попёрлись в такую даль, и, почесав в затылке, озадаченно и немножко зачарованно отмечали, что Франклин говорит «любопытственно», и «так, да не так», как знакомые викарии, и время-де летит незаметно, и какие-то мысли в голове новые ворочаются, и почему-то настроение улучшается... в чём тут дело? Вот и другие гадали, что там такого особенного старик рассказывает – и увязывались следом. И... в большинстве своём так и продолжали ходить за исключением не впечатлившихся и отпавших. Вследствие этого пространство на жилой палубе, где обычно проводились службы, со временем стало выглядеть заполненным не хуже, чем в сельской церкви – хотя всё равно нельзя было сказать, что люди набиты словно сельди в бочку. Но теперь, с однозначным приказом явиться всем неукоснительно, не оставалось иного выбора, кроме как собрать всех под открытым небом. Не обошлось, конечно, без перешёптываний. С чего такая торжественность? Уж не приключилось ли что ещё? Не хотят ли парадной ширмой прикрыть нечто сомнительное? Как бы прост ни был каждый нижний чин, а чутья хватало всякому, да и подозрительность у всех изрядно обострилась. «Не к добру», - ворчали многие – либо тянули сквозь осклабленные зубы, как помощник конопатчика Хикки, отпускающий иронические замечания. Этот пронырливый юнец, несмотря на низкое звание, умел сплачивать вокруг себя людей: будь он более благородного происхождения, живи он во времена Генриха Восьмого или Елизаветы, сумел бы пробиться и ко двору и там бы строил свои козни и мог бы преуспеть – и не один человек был бы загублен из-за его наветов и окончил бы свои дни на плахе. Такого мнения придерживался и вестовой Томас Джопсон, которого капитан неожиданно заставил облачиться в шинель и следовать за ним на проповедь. - Но, сэр, как же дела? - Подождут, - отрезал Крозье и прибавил нетерпеливо: - Да и какие дела? Штопка моих носков и подштанников? С этим справится и Гибсон. Он и так лентяйничает, вечно курит да чешет языком с этим Хикки. Пора бы призвать их к порядку. А на тебя, Томми, мне не пристало жаловаться ни секунды даже в самом дурном настроении. А нынче будет оглашено нечто важное, так что тебе тоже стоит это услышать. Тебе стоит сопровождать меня сегодня хотя бы потому, что я хандрю, и мне противно любое общество, кроме твоего – понятно? Крозье выражался очень отрывисто, даже грубовато. Притом его намерения и откровенность весьма льстили вестовому. Ещё со времён путешествия в Антарктиду он привык воспринимать своего капитана отцом – ворчливым, порой хандрящим, раздражительным, но всё равно сильным и заботливым – и не могло не трогать его стремление вывести своего любимого Томми в свет. Однако Джопсон, как скромный сын, знающий своё место – пожалуй, даже как некто вроде внебрачного отпрыска – несколько недоумевал, почему Крозье берёт его с собой. Увы, его сомнения оказались небеспочвенны. По прибытии на «Эребус» он не мог не заметить беглого взгляда сэра Джона, в котором сквозь недоумение читалось нечто вроде осуждения – так, словно капитан «Террора» привёл с собой в театр, в партере которого собрался весь цвет общества, фаворитку сомнительного происхождения. Томасу не хватало духу всерьёз обижаться на старика или сердиться на собственного командира, но неприятный осадок оставался. Не добавляло приподнятости и предвкушение того, как будет дуться на него Гибсон из-за непонятных преференций. Да ещё не вселяло весёлости выражение лица его относительно высокопоставленного друга, лейтенанта Литтла – пожалуй, он был вторым вслед за Крозье человеком в экипаже по степени неприятия всей этой церковной риторики и официоза. Зато Ирвинг лучился благоговением и вниманием – благочестивый сэр Джон был его кумиром, и ни для кого то не являлось секретом. Да ещё Ходжсон выглядел бодро – он не каждый раз, но с завидным постоянством наведывался на проповеди, движимый любопытством и компанией своего приятеля Ирвинга. Выражение лица Левеконта оставалось нечитаемым, таким же казался и коммандер Фицджеймс – эти двое присоседились рядышком в толпе моряков и то и дело переговаривались сквозь зубы, пока их капитан не взошёл к нактоузу, покрытому государственным флагом. Томас мельком бросил взгляд на своего капитана и заметил, как у того под кожей лица заходили желваки. ...Френсис отдавал должное моменту, но его покоробило, с какой державностью и отчуждённостью шествовал Джон и даже не посмотрел в его сторону. Неужели они теперь стали чужими? А всё из-за амбиций, старых душевных ран – и, пусть это являлось не причиной, а лишь поводом – из-за проступка этого молодчика Хикки и из-за Безмолвной, к которой Франклин питал предубеждение. Но с каким выражением мог смотреть Джон сейчас на Френсиса? С неприязнью? Разве такое внимание утолило бы его жажду? И Френсис не знал, чего он желает больше, любоваться чертами этого человека, сейчас будто высеченными из камня, или отвесить ему пощёчину. Крозье смешался и уставился на носки своих сапог – разумеется, безукоризненно вычищенных Джопсоном. Тем временем, начальник экспедиции окинул взором собравшихся, неторопливо повернувшись по сторонам. Позади стояли офицеры, напоминающие хор певчих, впереди рябило море простого служивого люда, и казалось, что их ещё больше, несмотря на погибших и оставленных смотреть за порядком. О да, самое многочисленное мероприятие, снаряжённое Адмиралтейством за последние годы. И за них всех Франклин нёс ответ и им сейчас должен был внушить рвение, необыкновенное в том положении, что силы людские в Арктике на протяжении столь длительного времени подверглись неизбежному истощению, которого не могли возместить ни другие самые прочувствованные проповеди, ни рацион – который в ближайшее время и вовсе планировалось урезать. - Я не намерен мучить вас слишком долго, дети мои, а скажу лишь о главном, - начал командир резковато, но с выражением сосредоточенной, почти тяжёлой торжественности. – Однако вначале помолимся. И моряки нестройным хором прочли «Отче наш». Франклин без особенных вступлений начал свою речь и обратился к житию Святого Георгия, а главным образом описан чудо о змие. Уже в начале этой повести даже самые недалёкие матросы начали переглядываться: вещь была известная каждому с детства, а подобие при пересказе самое прозрачное – не намёк ли на чудовищного медведя? Хотя начальник экспедиции не обошёлся без отступлений. Он словно хотел перекинуть мостик к своей недавней проповеди о Содоме и Гоморре, что произвела столь тягостное и поразительное впечатление относительно недавно. И говорил: - Змий отображает дьявола в его самом омерзительном обличье. И что же мы видим на картинах со святым? Видим мужественного воина, у которого хватило смелости сразиться со злом ради избавления многих. Вы – такие же воины. И здесь обращение к каждому из вас. Повторяю: в часы испытаний, что вы предприняли во имя Бога, Отечества и самих дорогих для вас людей, не поддавайтесь искушению, злобе, обиде, мелочности. Ибо она порой влечёт за собой даже преступление, которое судить не морским властям, о которых вы, наверное, ещё помните даже в этой пустыне, а Господу – да убоитесь вы Его, в конце концов, если вас снедают каждодневные тяготы. Прощайте и прощены будете – как бы отвлечённо ни звучало. Не бранитесь, а просите Бога наставить своего товарища на путь истинный. Только милосердие и благородство вас спасёт, только посильная, но истовая помощь ближнему, который также сражается с вами бок о бок. Цените даже мелкие услуги, что вам ближний оказывает, любое доброе слово и минуту утешения. Даже тогда, когда вам всего лишь предлагают табак или ломоть хлеба. Особенно тогда. Особенно в этой ледяной обители. Люди неуверенно переглядывались: неужели капитан опустился до их забот? - И особенно здесь и сейчас сплочённость важна – почему? Потому, что наряду с внутренними и незримыми угрозами есть у нас и внешние, и вам всем они прекрасно известны... Он всё-таки явно увлёкся, вопреки обещанию говорить кратко – и подводил, намекал, вычерчивал. Был бы конькобежцем, так наверняка бы выписывал на льду замысловатые фигуры, подумал Френсис с раздражением, хотя в иное время залюбовался бы обстоятельным красноречием командира. Правда, вообразив Джона на коньках, он чуть не прыснул со смеху и издал довольно громкое фырканье – из-за чего Фицджеймс даже с дальнего расстояния метнул в него негодующий взгляд. Что ж, пришлось изобразить нечто ещё более несимпатичное – притвориться, что ему приспичило сморкнуться. Всё это заняло пару секунд, и для оратора осталось невидимым, и тот двигался дальше: - А теперь обратимся снова к легенде о сражении со змием. И тут я посмею предположить, что до нас дошли не только иносказательные образы, хотя считается, что именно ими так ценно Священное Писание. Я осмеливаюсь считать, что предание о Георгии вполне может быть отражением реальной истории. И хоть я во многом не согласен с мистером Чарльзом Дарвином, но допускаю то, что не обязательно Господь сотворил мир раз навсегда, а потом он в таком первозданном виде дошёл до нас... У многих заиндевевшие брови так и подскочили наверх, а изо рта подозрительно вырвались облачка сизого пара – кое-кто еле сдержался и едва не присвистнул от неожиданно вольнодумных речей капитана. Что ни говори, а от первого попавшегося священника такое на проповеди не услышишь. А начальник экспедиции словно бы наслаждался произведённым эффектом – он вольготно чуть отклонился назад и возвысил голос, в котором зазвучали почти задорные нотки: - Да-да, в древние времена землю могли населять и совсем другие животные, от которых потом произошли нынешние. А ещё не все когда-то существовавшие были доподлинно описаны что в Библии, что в других древних текстах. А ещё история развития природы могла быть неравномерна – где-то живут обычные животные, а где-то обитает доисторическое страшилище – и такое возможно, притом в любых широтах! Моряки переглядывались уже не особо и таясь, а с особенным любопытством вытянул шею Гарри Гудсир – кто бы мог подумать, что богословские рассуждения будут перемежаться зоологическими? Тем более, теперь уж даже самому недогадливому было ясно, какие параллели проводит капитан – и все невольно оживились. - Таким образом, до нас, вероятно, дошло сказание о том, что в окрестностях Бейрута обитало доисторическое чудище, и оно наводило страх на округу по причине злобного нрава, людоедства и прожорливости, - подтвердил капитан «Эребуса». - Местные язычники приписали ему необыкновенные качества, едва ли не какую-то непобедимость – и что же сделали жители города Бейрута в итоге?! Они покорились зверю! Они посчитали, что такова воля богов, природы, судьбы – подставьте нужное или выберите всё вместе – и приняли тиранию чудища как данность. Они стали сами – вообразите себе, сами! - безропотно отдавать в жертву своих людей, буквально по спискам, в установленном порядке. Дикость? Естественно! А мы не уподобимся жителям Бейрута! У нас – другой пример. Тембр сэра Джона обычно обволакивал, но теперь звенел и гремел. И невольно хотелось выпрямиться, внимая этим словам. - Наш пример – это благочестивый и храбрый полководец Георгий. Его войска после войны были распущены, он направлялся в Каппадокию, так сказать, к месту приписки, но не остался безучастен к горю Бейрута. И дерзнул сразиться со зверем даже в одиночку. И он узнал о положении дел от царевны, оставленной в пещере на пожрание чудовищу самим отцом своим, царём-язычником, что покинул её там в шелках, злате, богатейших украшениях – словно дракон мог оценить то, как сервируют ему это привлекательное блюдо... В рядах офицеров послышался ропот. Он был пока смутным, но всё нарастающим. Сэр Джон остановился и тяжело вздохнул. Его несло по волнам вдохновения, но он сам не мог не сознавать, как опасен фарватер и как проницательны подчинённые. Кому-то да пришло в голову, что аналогией царя может выступать Адмиралтейство, царевны – сама экспедиция, а жертвенные украшения – это современное снаряжение, самое передовое, что так щедро выделили. А кто-то мог рассудить, что царевна – это Безмолвная, вот только её несчастный покойный отец никак не подходил на роль властителя. А больше подходил – кто?.. Не желая уже допускать чрезмерного волнения, Франклин поднял руку и провозгласил: - Вы и так догадались, к чему моя нынешняя проповедь. Считаю нужным сказать, я не из тех толкователей, которые считают, будто змий был усмирён одной молитвой и добрым словом, а царевна привела его в город на привязи, сделанной из её пояса. Мне больше по душе образ копья, что вонзается в пасть зверя. Послышался по-прежнему почтительно приглушённый одобрительный гул. - Георгием нынче не в ливийской, но в арктической пустыне может стать каждый из вас. Тем более, мы все англичане, а разве не Святой Георгий является небесным покровителем Англии, не его крест запечатлён на нашем знамени? Тут было бы впору крякнуть и Крозье-ирландцу, и некоторым шотландцам, от ледового лоцмана Рида до врачей Гудсира и Макдональда, но они терпеливо проглотили эту риторическую фигуру. - А теперь ближе к делу, - энергично продолжал начальник экспедиции. - Святыми людей признавали частенько после смерти, а мы к этому совсем не стремимся. Принятие скорейшей кончины не наша цель. Тихое умирание, покорство случаю есть трусость и глупость, даже грех. Нужно понимать, что Господь призывает к смирению не как к стремлению сдаться, а как к принятию обстоятельств неодолимой силы. А где предел одоления? Вот божественный вопрос. Вот испытание! Вот задача. Он откашлялся, чувствуя, что уже затянул выступление - но отчаянно надеясь, что не сорвёт его завершение. - Господь жизнелюбив, воинствен и исполнен пламени, и мы подобны ему – пусть каждый взовёт к себе и помолится о новых силах. Наша жизнь со всеми её трудами, горестями и радостями – это задача со времён исхода Адама и Евы из Рая. Да исполните вы её с честью. Да помните вы о том, что вас ожидают дома, в Англии. И да поможете вы всем нам, своим друзьям и почти что родным, именно с этим устремлением – имея в виду, что если кто-то из вас совершит подвиг и победит чудовище, то будет вознаграждён достойно и также окажет помощь своим близким людям на родине. Сэр Джон снова кашлянул, переходя на менее возвышенный слог: - Кто прикончит медведя и даже ранит его, просто даже будет способствовать смерти этой твари – получит десять золотых соверенов награды за единовременный свой поступок, к тому же жалованье будет выплачиваться неизменно до возвращения экспедиции. Сейчас проповедь окончена, я зачитываю приказ и призываю всех к оружию. Слушайте же официальное распоряжение, что должно воодушевить вас не меньше, а то и больше, чем душеспасительная речь. Переход был довольно неожиданным, и люди затихли в ожидании. Джон чеканил слова. Они были написаны нарочито скупым языком в подражание – увы, теперь было не отделаться от чувства, что это подражание всё тому же деловому, неизменно практичному Френсису. Но воздействие было достигнуто. Моряки на выстывшей палубе зашевелились, как рожь в поле под порывом ветра. И лица их напоминали колосья, что светлеют и распрямляются, когда грозовая туча минует стороной, уносится, и луч солнца озаряет жниво. Будто бы серебра и звона прибавилось на «Эребусе» - не от дыхания или возгласов ли всех, кто пришёл на проповедь? Сизые облачка пара вырывались изо ртов, плечи расправлялись, ноги украдкой притопывали. И тут была нарушена дисциплина, раздался звонкий голос: - Ура сэру Джону! И раздавался крик сзади, от кого-то из офицеров. - Гип-гип-ура! – прокатилось волной по рядам, выстроившимся внизу, и люди повторили возглас дважды. Джон узнал, что возглас издал лейтенант Ходжсон с «Террора» - сложно было спутать с чьим-то ещё его звонкий мальчишеский тембр, столь гармонирующий с его белокурым почти ангельским обликом. Да ещё ему должно было польстить, что его имя так перекликалось с именем почитаемого святого – и эта простодушная радость не могла не вызывать улыбки у командира. Франклин смотрел сверху на волнующуюся толпу и отмечал то, что поступил правильно и услышан был как следует – и простые служивые англичане внимали каждому его слову и черпали оттуда надежду. И даже горечь неопределённости отступала, когда он видел ясное отображение того, что люди чувствуют: мол, капитан верит в нас, в наше возвращение и в то, что нам будет, куда потратить деньги, не только на добрую кружку эля в таверне в празднование победы, но на подарки родным и устройство дальнейшей жизни. И разве не мог он этого желать? Он, теперь почётный рыцарь Короны, а когда-то деревенский дурачок в Спилсби? Тот, кто смог из бедности и презрения прийти к почёту и признанию, пусть даже некоторые страницы его жизни были омрачены. Сэр Джон помнил всё. И именно поэтому умел и прощать, и надеяться. И каялся в слабостях, но уповал на то, что радость даст ему – и через него прочим – силу. И благодарил Бога за то, что Он даровал ему любовь к незаурядным людям, чьим подвигом стало хотя бы согласие участвовать в такой экспедиции, и их взаимность. И он обернулся, ища Френсиса среди офицеров. Однако, поймав взгляд капитана «Террора», Джон не был обрадован. Крозье глядел угрюмо, будто считал, что Франклин не вправе обращаться со столь возвышенными посланиями – и бровь его была едко вздёрнута. Понятно было, что заместитель ревнует, да не к кому-то конкретному, а к людям в целом – но Крозье сам сделал так, что его стало трудно любить. У Джона были свои душевные раны, которые он смог залечить хотя бы худо-бедно, и подчинённые тянулись к нему душой, но Френсис озлобился. Даже в его нынешней безнадёжной влюблённости это читалось изначально. И теперь Джон не мог найти внутри сочувствия – и того храброго смирения, как в тот момент, когда Френсис направил на него револьвер, и было непонятно, в самом ли деле он готов выстрелить. Оставалось разве что слабое стремление к соблюдению приличий – но не желание выслушивать несвязные всхлипы Френсиса и гладить его по голове, как в тот вечер, когда они потом любовались северным сиянием на палубе «Террора». Увы, стоило отметить: Френсис будто бы старался сделать всё как можно лучше, а получалось, как всегда. И потому Джон не подошёл к нему после того, как окончил речь и сказал: - Прямо сейчас офицеры разобьют вас по отрядам, которые будут прочёсывать местность каждый день, составят расписание – и мы дадим бой твари. Ему пришлось поднять руку, чтобы матросы снова не разразились криками. Люди жаждали действия в кои-то веки и готовы были славить командира, который подавал им пример – старый заслуженный полярник, имя которого уже являлось гарантией успеха, и даже Адмиралтейство в своё время отмечало это в печати. Только вот сам он не был в этом уверен, несмотря на всё своё недавнее вдохновение. И Френсис также не посмотрел на него, когда убирался с «Эребуса», а за ним тянулись лейтенанты и Бог весть зачем снаряженный вестовой Джопсон. А Фицджеймс выглядел окрылённым и будто бы жаждал наведаться в каюту начальника сразу после проповеди – но Джон не желал этого. Ему хотелось снова повесить на стену портрет милой Джейни и вернуть старые времена, когда не терзали душу такие противоречия, соединённые с сомнительными привязанностями.