Остаёмся зимовать

Гудсир трудился не покладая рук. Но он по-прежнему старался выкроить хотя бы полчаса в сутки, чтобы увидеться с Силной и поговорить с нею. Та оставалась печальной и погружённой в непростые раздумья, однако при каждой встрече её раскосые глаза блестели приветливо, а на обычно непроницаемом лице проскальзывала тень улыбки. Доктор Стэнли больше не фыркал презрительно из-за симпатии Гарри и не препятствовал этим беседам. Каково было удивление помощника хирурга, когда он узнал, что капитан Крозье, который нынче принял на себя обязанности начальника экспедиции, лично приказал Стэнли всячески способствовать лингвистическим изысканиям Гудсира. Капитан «Террора» был искушён в эскимосском языке, но разновидности наречий различались в зависимости от местности, и некоторые познания попросту оказывались бесполезными – поэтому, утверждал Крозье, ценны любые записи. Гарри был прилежен и в этом начинании – и не обижался, что Силна как будто бы немного забавляется выражениями его лица, когда он переспрашивает по нескольку раз, старательно выговаривает незнакомые слоги и звуки, а затем что-то чёркает у себя в блокноте – он чувствовал, что она это по-доброму, хотя предпочла бы, чтобы он быстрее схватывал новые знания. Однако Силна наотрез отказывалась напрямую побеседовать с капитаном Крозье, когда Гарри от чистого сердца предложил ей устроить подобную встречу. - Время ещё не пришло, - скупо, но серьёзно отрезала она. При этом лицо девушки сделалось отстранённым, но Гудсир – который уже привык к тому, что её мимика не так ярка – прочитал на нём странную тоску со смесью мечтания и тяжести принятия некого решения. Или он уже слишком много себе навоображал? С чего бы Силне испытывать такие переживания? Но она как будто бы и хотела увидеть капитана «Террора», и опасалась этой встречи. Опять же, почему? Ведь Крозье изначально очень открыто и дружелюбно отнёсся к ней – не то, что почти враждебный Франклин. Тогда сэр Джон показался Гудсиру чопорным и высокомерным, типичным представителем офицерского дворянства, что относятся к коренным народам свысока. Каково было удивление, когда как-то случайно Гарри узнал, что капитан отнюдь не знатнее его самого. И, возможно, для тогдашней настороженности были какие-то личные мотивы. Но сейчас сэр Джон даже спрашивал у Гудсира, мол, как там поживает наша гостья? – он так и называл её. Удивительно, как у капитана в его состоянии находились силы и внимание справляться о Силне. Впрочем, рассуждал Гарри, болезнь часто меняет человека; чаще всего, не в лучшую сторону – но, вероятно, у Франклина проснулось то самое христианское смирение и принятие, о котором он порой упоминал в проповедях: умение изменить отношение и к обстоятельствам, и к окружающим людям. Но и чужой недуг влияет на тех, кто рядом, отмечал Гарри, и сейчас опасался, как бы озабоченность судьбой сэра Джона не могла внести размолвку среди командования. Его трогало то, что и Крозье, и Фицджеймс чисто по-человечески любят своего командира и беспокоятся о нём, но их отношения между собой казались натянутыми и наполненными некой ревностью. То один, то второй желали нанести визит капитану «Эребуса», даже приходилось с извинениями, но всё же умерять их пыл, чтобы слишком не утомить больного. Тот, между тем, одинаково был рад видеть обоих и оживал при их появлении. Вот только несколько расстраивался, когда случалось видеть их вместе – потому что каждый из этих двоих, казалось, совсем не рад встретить другого у постели раненого, и тон их бесед был безупречно вежлив, они обсуждали дела на кораблях и в умеренной манере докладывали о том, что делается, сэру Джону – однако не говорили, а прямо-таки цедили сквозь зубы. Притом что оставаясь с ним наедине, словно размягчались и вели себя с командиром как с любимым родственником. И капитан «Террора», и коммандер «Эребуса» норовили подержать Франклина за здоровую руку, тронуть и больную, перевязанную, погладить по щеке или по растрёпанным волосам, свалявшимся и влажным от пота, словно стремились на ощупь запомнить его, чтобы потом лелеять эти воспоминания. Оставалось гадать: они всё-таки думали, что он умрёт? Это было бы для Гарри ударом, ведь он делал для капитана всё, что мог, и сам проникся к нему симпатией. Если бы не постоянная борьба, когда приходилось заставлять Франклина принимать опиум или лауданум, он был бы идеальным пациентом – с доверием и ответственностью он принимал все предписания и выполнял все просьбы, слушал Гарри внимательно и уважительно, в измученном взгляде его неизменно светилась благодарность. Недаром сэр Джон напоминал об отчем доме, об Англии, о том уюте, что каждый, наверное, на этих судах оставил позади – сейчас Гудсир вспоминал разговор, когда начальник экспедиции разыскал его, чтобы извиниться за резкость, которую выказал при допросе касательно отряда лейтенанта Гора. Далеко не каждый командир проявил бы такое щепетильное уважение к младшему чину. Как ни странно, вроде бы капитан Франклин сам привёл их сюда, на край земли, но в итоге именно он заставлял каждого почувствовать себя дома и он казался чем-то вроде талисмана этого плавания – и за его жизнь как будто бы цеплялись все остальные жизни. Увы, иногда в случае Фицджеймса и Крозье это ощущалось неподобающим. Гарри ни за что не отважился бы на расспросы, но и так чувствовал, что каждый из командиров подозревает другого в ненадлежащем исполнении своих обязанностей, что проистекает из сентиментальности и слабости. Оставалось гадать, насколько можно считать таковой удивительную силу чувства капитана и коммандера к своему начальнику. Но, видимо, и они оба были в каком-то смысле правы – в том, что были озабочены его судьбой до крайности, не в том, что кто-то из них в чём-то провинился – Боже упаси. Гудсир не был близок ни к одному из них, но чутьё подсказывало, что они люди достойнейшие, вот только, на беду, не умеющие подружиться и весьма самолюбивые, каждый в своём стиле. Но его больше всего взволновало и озадачило проявление любви к Франклину со стороны Крозье. Тот напросился переночевать на «Эребусе», и коммандер Фицджеймс не мог ему отказать, хотя, когда они разговаривали, то, как обычно, их дипломатичное обращение сквозило холодом так, будто в каюте выломали иллюминатор. Коммандер зашёл пожелать своему капитану доброй ночи, однако не нашёл его в добром здравии; организм Франклина яростно боролся с постоянным воспалением ран, сэр Джон опять был в забытьи и бредил, и Фицджеймсу пришлось уйти ни с чем, лишь проронив грустный вздох. Гудсир попросил мистера Бридженса присмотреть за начальником экспедиции, однако замешкался в коридоре, припоминая, не забыл ли свои очки на столике у койки – Гарри многое держал в уме, но порой в мелочах был рассеян. Да, точно. Оставил их там, как приходилось признать. Он смущался и гадал, может ли зайти и забрать очки. Конечно, сэр Джон был не доктор Стэнли, он не стал бы упрекать за несобранность, да и не то его волновало в тот момент, однако не хотелось нарушать столь зыбкий покой раненого. С другой стороны, Франклин мог в порыве болезненной лихорадки просто-напросто смахнуть очки Гарри на пол, и кто знает, выдержал ли бы сей нехитрый – но добротный – оптический прибор с тонкими стёклами и золочёной оправой ненамеренно грубое обращение? Сэр Джон страдал, но сил у него порой было достаточно. Гарри проникался всё большим уважением к этому упрямому старому солдату, что, по слухам, всадил пулю в глотку самому Туунбаку – а нынче хватался за жизнь, словно утопающий за льдину. Однако и себе Гудсир не хотел бы нанести ущерба, ведь он всё-таки нуждался в том, чтобы более чётко различать надписи на препаратах и в медицинском журнале – особенно учитывая то, какой небрежный почерк у доктора Стэнли. Гарри раздумывал, отодвинуть ли дверь каюты, когда мимо него прошествовал коренастый, решительный капитан Крозье и бросил: - Я на минутку, не более. Он был явно взволнован, потому что не запер за собою дверь. Гарри не знал, почему до сих пор остаётся в коридоре и предаётся столь неделикатному любопытству. Однако ему и вправду казалось необычным отношение обоих высших офицеров к начальнику экспедиции. Только Бридженс порой смотрел на них с непонятным сочувствием и озабоченностью, заломив свои чёрные брови, будто ждал, что же будет – как будто в его уме разворачивалась какая-то своя, особенная драма, и он следил с замиранием сердца за её героями. А сейчас Френсис Крозье встал на колени у изголовья командира и прислушивался к его стонам. Тот ворочался в бессознательности и звал: - Джейни... Джейни... Увы, лишь портрет на стене мог напомнить о том, что у сэра Джона есть добрая супруга. Или не только он? Потому что Крозье склонился над постелью раненого, принялся его гладить по плечам, по голове, по горящим щекам и шептать: - Ну-ну, тише... Мы вернёмся домой, тебя будут обнимать, и чествовать, и радовать... ты герой... ты наш хороший... С этим капитан «Террора» бегло, украдкой, поцеловал сэра Джона в губы, потом в лоб. Франклину всё ещё не хватало сил обнять своего заместителя, но он обессиленно повернул голову на подушке, стремясь найти плечо Крозье, и тот с готовностью его подставил. Сэр Джон прижался к своему младшему товарищу, как дитя, порывисто дыша. Тот замер в скорбной радости и приник щекой к волосам старого капитана. Даже со спины угадывалось, как в общем-то некрасивое лицо Крозье стало прекраснее в грусти. Гарри бы лучше было вмешаться, чтобы попытаться дать больному что-то от жара, но момент был явно неподходящий, по ряду причин – в том числе по самой банальной, ведь он же не носил жаропонижающее лекарство в кармане; Гудсир неслышно развернулся и зашагал к лазарету. Он только надеялся, что по его приходу Крозье уже уйдёт. Хотя стало б неудивительным, если бы капитан «Террора» лёг на полу у койки сэра Джона – такое впечатление производил этот человек: он был определённо не меньше предан Франклину, чем его ученик, коммандер Фицджеймс. Гудсир стеснялся того, что он иногда видит, но понимал, что в какой-то мере являются драгоценными свидетельства этой самой чувствительной любви, что могут испытывать друг к другу зрелые мужчины, офицеры Королевского флота. А эти двое, капитан «Террора» и коммандер «Эребуса», были порой так забавны в своих проявлениях привязанности, особенно когда наперебой пытались отнять у Гарри и у вестового мистера Бридженса их обязанности хоть на какое-то время. На самом деле, Гудсир не желал бы над ними потешаться, тем более что порой они ему очень помогали, выполняя то, что совершенно не входило в их обязанности, но было продиктовано исключительно состраданием. Иногда Крозье просил разрешения у Бридженса на то, чтобы покормить сэра Джона. Он бережно подносил ложку ко рту раненого, и если тот упрямился, то терпеливо уговаривал его, хвалил за покорность и за то, что он проглатывает пищу – он обращался с начальником экспедиции действительно словно с малым ребёнком. - Ещё ложечку... ну-ну, не упрямься, а то как же восстановишь силы? Давай, за леди Джейн... - Френсис... - Ну хорошо, тогда за Британию! - Боже, ты невыносим, - ворчал сэр Джон, однако повиновался. Когда с печальной трапезой было покончено, капитан Крозье нежно гладил Франклина по впалой щеке и поправлял одеяло – даже если в этом не было нужды, но он использовал любую возможность, чтобы прикоснуться к командиру. Примерно так же вёл себя и Фицджеймс, хотя специализировался на другом. Он помогал сэру Джону во всём, что касалось чистоты: при случае стирал пот с его лица, менял компрессы, расчёсывал волосы. Он даже пару раз следил за тем, как Бридженс бреет капитана – потому что тот заявил как-то, что, несмотря на своё состояние, не хочет выглядеть неряшливо. И можно было залюбоваться тем, как Фицджеймс аккуратно протирает шею сэра Джона, каждую складочку. А ещё было ясно, что прискорбное состояние и вид старого капитана разбивают ему сердце. Однажды Фицджеймс не выдержал и проронил: - Да, мистер Гудсир... ему бы сейчас хотя бы быть дома, в окружении семьи, а не тут, в ледяной пустыне... - Согласен, сэр. Но сейчас ничего не остаётся, мы можем только постараться заменить семью сэру Франклину и заботиться о нём, как об отце. Видимо, эта идея очень понравилась Фицджеймсу, потому что его лицо вдруг несколько просветлело, и он, подняв голову, решительно заявил: - Да. Вы правы, Гарри, тысячу раз да. Кажется, коммандер впервые назвал помощника хирурга по имени. Вообще же, Фицджеймс, похоже, втайне гордился своей физической силой, потому что рвался помочь Гарри и в другом, более серьёзном деле – когда нужно было поменять простыни и помыть больного более основательно. Довольно нелегко было повернуть грузного сэра Джона на постели, но коммандер прекрасно справлялся, хотя притом было видно, как он переживает, не доставляют ли эти движения лишней боли любимому наставнику, когда он так крепко его подхватывает и держит. Иногда Фицджеймс так и замирал, будто прислушиваясь к любому изменению в ритме дыхания и сердцебиения больного – и только потом совершал следующее действие. ...На самом же деле, Джеймсу просто не хотелось отпускать возлюбленного капитана, и моментов такой близости, не имеющей ничего общего с чувственными утехами, он всегда с нетерпением ждал, чуть ли не мечтал о них. Но иногда являлись и мечты иного рода, и Джеймс на чём свет ругал себя за их неуместность и даже подумывал, не отгонять ли их молитвой по примеру Франклина – но так казалось ещё хуже из-за смешения непристойных образов и благочестивого «лекарства». Изредка во время мытья или перевязок тело капитана оказывалось практически обнажено, и лишь бинты его прикрывали в местах ранений – краткие моменты, ведь нельзя было допускать, чтобы больной ещё и простудился, поэтому мытьё и вытирание влажной кожи происходило быстро – а в эти моменты Джеймсу почти до боли, до крика хотелось запечатлеть десятки поцелуев на плечах, груди и бёдрах любимого, не говоря уже о том, чтобы расцеловать ступни... Вернее, теперь лишь одну. А ведь в краткую пору счастья, ещё совсем недавно Джеймсу было несказанно приятно осуществлять ритуал, который так значим был в древности, включая библейские времена: мыть и массировать ноги своему возлюбленному командиру. Тот и это разрешил коммандеру. Мало того, он позволял Джеймсу подносить вымытые, мокрые ступни к лицу и целовать пальцы, порой от избытка чувств захватывая их в рот – хотя в первый раз очень опешил от такой ласки; коммандер испуганно рассыпался в извинениях – и этим опять невольно добился своего. Порой приходили мысли, не слишком ли унизительным был этот тайный роман с капитаном, раз ему, Джеймсу, ответили взаимностью... неужели из жалости? «Ах, не всё ли равно! - с горечью думал Джеймс. Тем более, отнюдь не такие размышления должны были занимать его сейчас. Стоило подумать хотя бы о том, как не допустить чего-то чрезмерно неподобающего в присутствии Гудсира – а так... Был бы Джеймс неким животным, его бы и роль домашнего любимца вполне устроила. Между тем, настоящие животные тоже находились подле больного, словно тоже переживали за его судьбу и хотели утешить – это были обезьянка Джако и кот Феджин. Вообще-то, Джако с самого начала казалась сэру Джону слишком дикой и непредсказуемой. Он, конечно, ощущал иногда уколы совести от того, что ему не нравится подарок супруги, но всё-таки был рад, что Джако больше времени проводит с лейтенантами, которые в силу своей молодости и задора могли совладать с таким зверьком. Хватило ему горя, когда она забавы ради разодрала в клочья служебные бумаги, которые пришлось вновь переписывать, и прямо при нём опрокинула чернильницу на бортовой журнал. Хорошо, что он тогда был закрыт! Сэр Джон тут же подскочил схватил злосчастную книгу и принялся стряхивать на пол чёрные вязкие капли, ругая мартышку, которая летала с койки на пол и только верещала, не понимая, почему на неё повышают голос. С тех пор её только изредка пускали в кают-компанию, ещё реже в каюту сэра Джона, который всё равно будто бы чувствовал некий долг приласкать обезьянку, которая стала таким странным напоминанием о супруге – и тогда он всё-таки приманивал её, брал на руки и гладил по шёрстке, когда она, присмирев, переставала беситься. И однажды Гудсир снова узрел нечто интересное: каким-то образом Джако проскользнула в капитанскую каюту и теперь сидела у подушки сэра Джона и перебирала его волосы, жалобно щебеча. Конечно, обезьянку стоило аккуратно выдворить прочь, но при этом она хоть и не кусалась, но извивалась у Гарри в руках и вопила так, что сэр Джон проснулся и спросил, в чём дело – и увидел всю неловкую сцену и слабо улыбнулся, поняв, что строптивая питомица тоже волнуется, что больше никогда не увидит хозяина. По его просьбе Гудсир всё-таки снова пустил Джако к нему на постель: обезьянка ухватилась лапкой за палец сэра Джона и так сидела, издавая тихие щебечущие звуки, ещё несколько минут, а потом спрыгнула с койки и умчалась за дверь, словно уверяя: «Всё-всё, уже ухожу!». Законным же обитателем капитанской каюты был Феджин. Ещё задолго до этого считалось, что ему здесь не место. Но каким-то образом начальник экспедиции умудрился найти общий язык с этим нелюдимым трюмным зверем, приказал его вымыть и вычесать, и поселил у себя. В благодарность за это кот ненавязчиво, но ощутимо развлекал капитана своим присутствием, тёрся о ноги, мягко запрыгивал на стул возле письменного стола или койки, мурчал, когда его гладили по голове, выгибал спинку и, зажмурившись, мяукал, когда ему чесали основание хвоста – неожиданно сэр Джон понял, что коту нравится такая странноватая ласка. Единственным, кто до сих пор с сомнением смотрел на Феджина, был Джеймс: он слишком хорошо запомнил, как тот оставляет целую россыпь шерстинок на капитанском кителе, когда имеет наглость забраться сверху и свернуться калачиком – тем самым прибавляя работы мистеру Бридженсу. Когда коммандер пытался его оттуда спихнуть, кот с удивительным гневом отмахивался лапой и отнюдь не всегда воздерживался от выпускания когтей, так что иногда по царапинам на тыльной стороне ладони коммандера можно было чётко определить, что он заходил к капитану – а тот лишь потешался над такими стычками. Сейчас Феджин частенько с ворчанием сопротивлялся уже Гудсиру: тот пытался прогнать кота из постели раненого, когда он сворачивался или растягивался под растерзанным боком сэра Джона или ложился возле искалеченной ноги и мурлыкал так громко, что этот рокот разносился на всю каюту – кто бы мог подумать, что в таком маленьком тельце чуть ли не паровозный двигатель наподобие тех, которыми были оснащены корабли. Иногда Франклин и сам протестовал и просил доктора сжалиться над Феджином и оставить его. Конечно, Гудсир находил такое решение сомнительным с точки зрения гигиены, но заботился о том, чтобы кот был вовремя вымыт и вычесан, хотя это уже ему стоило расцарапанных рук. Кажется, единственным, с кем Феджин вёл себя ласково, был именно сэр Джон – однажды и с ним наблюдалась трогательная сцена: Феджин нежно тыкался носом в лоб капитана, словно проверяя температуру, а потом несколько раз лизнул его в ухо, так что в полудрёме сэр Джон улыбнулся. Затем кот залез опять к нему под бок, и тот накрыл рукой гладкую меховую спинку своего любимца привычным жестом. Итак, во время медленного и шаткого выздоровления Франклина сложился полный тревог, но во многом трогательный и даже почти уютный всеобщий уклад.